Концептуальное решение проблем Востока в современном отечественном востоковедении

Хотя за последние годы специалистами и сделан осознанный акцент на цивилизационные, религиозно‑культурные факторы эволюции общества, важно отметить, что в историографии это отразилось пока еще весьма слабо. На первом месте в анализе факторов и причин продолжает оставаться именно социально‑экономический анализ. Тут уж ничего не поделаешь: так воспитаны, на том стоим… Многие вполне искренне полагают, что это и есть – в строгом соответствии с духом и буквой марксизма – стержень, пружина развития. В какой‑то степени так оно и есть на самом деле. Вопрос лишь в том, в какой степени. А применительно к изучаемому нами Востоку вопрос можно сформулировать примерно так: экономика или власть, собственность или государство? Что первично, что вторично, какая здесь взаимосвязь?

Собственно, найти правильный ответ на эти вопросы и есть то, что приблизит нас к истине. Но как обстоит дело с поисками ответа? И как результаты поиска проявили себя на сегодняшний день? Для полного ответа на эти вопросы нужно самостоятельное, специальное и солидное исследование. В рамках же краткого обзора можно сказать лишь об основных позициях и тенденциях. Для того чтобы результат был максимально адекватен реалиям, разделим генеральную тему на три части, отграниченные одна от другой хронологическими рамками.

1. Что касается доколониальных обществ, то применительно к ним вопрос стоит ныне примерно так: как следует оценивать исторический процесс на Востоке, начиная с неолитической революции и урбанистической цивилизации (древнейшие первичные протогосударства) и кончая предкапиталистическими раннеколониальными временами (XVI–XVIII вв.)? Господствующий в отечественной историографии идеологический стереотип десятилетиями исходил из того, что примерно до нашей эры все государственные структуры были рабовладельческими, а после того – феодальными (имея в виду не реальности феодализма как системы отношений, но абстракцию марксистско‑истматовской формации). Было немало споров по вопросу о том, в чем суть несходства между рабовладельческой и феодальной формациями на Востоке и где должна быть грань между ними. Однако безрезультатность дискуссий на эти темы не подорвала господствующий стереотип: рабовладение и феодализм как формации на Востоке должны были быть, ибо марксистско‑истматовская схема в этом смысле первична, а исторический материал вторичен (об изменении схемы не могло быть речи; материал так или иначе должен был быть втиснутым в схему, пусть даже с необходимыми оговорками).

За последние годы ситуация изменилась. Жесткость стереотипа стала очевидной даже для сторонников пятичленной истматовской схемы. Схему теперь стараются сделать более гибкой, дабы объяснение было бы хоть сколько‑нибудь удовлетворительным перед лицом все увеличивающейся массы противоречащих ей фактов. Смягчается категоричность обобщающих определений. Признается большая роль общины и свободных земледельцев в древних (рабовладельческих) обществах Востока, фиксируется подчас даже преобладающая роль нерабского труда в них. Подчеркивается, что феодализм на Востоке в средние века был иным, нежели в Европе, в частности, без помещиков с их барским хозяйством, даже кое‑где без влиятельной наследственной аристократии, титулованной знати. Делаются еще некоторые уступки, смысл которых нередко сводится к тому, что ведущую роль государства в системе производства на Востоке вполне можно было бы воспринимать как своеобразную модификацию феодализма («восточный феодализм», «государственный феодализм»).

Следует заметить, что смягчение жесткой схемы, признание реалий, наличие многочисленных оговорок – все это в известной мере следствие дискуссий, свидетельство стремления преодолеть жесткость схемы вчерашнего дня, учесть ее критику, но при всем том обязательно сохранить единство всемирно‑исторического процесса. Единство в том элементарном его смысле, что все известные истории общества в принципе должны были пройти в древности через один и тог же этап развития (рабовладельческая формация)[8], а в средние века – через другой (феодальная формация). Слабость этого нового и в принципе позитивного подхода, однако, не только в том, что он по‑прежнему смазывает, затушевывает кардинальную разницу между европейской и неевропейскими структурами в древности и в средневековье; гораздо существеннее то, что в нем все еще выходит на передний план хотя и смягченная, но априорная презумпция: в древних обществах основное усилие следует уделять поиску рабов, рабовладельцев и их взаимоотношений, а в средневековых, напротив, стараться не замечать тех же рабов и рабовладельцев, но зато суметь объяснить все реальные отношения (как правило, такие же, что и в древности) с иных, теперь уже «феодальных» позиций.

Как уже упоминалось, факт и его интерпретация тесно связаны между собой, но эта связь достаточно гибка в том смысле, что старая схема, восходящая к интерпретации фактов с позиций вчерашнего дня, долго продолжает господствовать в науке и тогда, когда новые факты настоятельно требуют иной интерпретации и новой схемы. Только что упоминавшаяся ситуация убедительно подтверждает закономерность подобного рода связи и к тому же еще раз напоминает, что в разных науках такого рода закономерность реализуется различно: в физике и технике – едва ли не автоматически и довольно быстро; в биологии подчас с драматическими коллизиями, но в конце концов тоже решительно и бесповоротно, а в общественных науках, и в частности в истории, пожалуй, всего труднее, что вполне понятно и объяснимо: интерпретация исторических фактов напрямую связана со столь деликатной сферой, как политика сегодняшнего дня. Но зато коль скоро этого требует именно политика, как о том уже шла речь в связи с феноменом развивающегося мира, то это означает, что перемены назрели и в нашей сфере науки. И это сегодня понимают практически все. Но достаточно ли простого понимания необходимости перемен?

Жизнь свидетельствует, что этого мало. И далеко не случайно, что после дискуссии 60–70‑х годов в отечественном обществоведении с особой силой проявила себя тенденция к пересмотру устоявшихся схем и стереотипов. Появилось по меньшей мере несколько новых концепций. Авторы одних предлагают видеть в истории докапиталистических обществ единый социально‑экономический этап развития, именуя его то феодальным (Ю. М. Кобищанов), то рентным (В. П. Илюшечкин), то неартикулированным, т. е. нечетко выраженным с точки зрения способа производства (М. А. Чешков). И хотя все эти концептуальные подходы сущностно различны, по‑разному разработаны, в них есть и нечто общее. Положительным в них является, безусловно, то, что все они подчеркивают сущностную одинаковость древних и средневековых неевропейских обществ, но недостатком следует считать то, что, стремясь к сохранению иллюзии всемирно‑исторической одинаковости пути развития, авторы упомянутых концептуальных схем склонны, хотя и в разной степени, стереть не только явственно выраженную в истории Европы разницу между ее древностью (античность) и средневековьем (феодализм), но и, что гораздо важнее, принципиальную разницу между Европой и неевропейским миром.

С этих позиций более предпочтительными выглядят те концептуальные схемы, которые созданы историками, признающими в той или иной мере теорию «азиатского» способа производства. Среди специалистов, близких к этой проблематике, есть представители разных специальностей – политэкономы, философы, этнографы, востоковеды и др. Очень различно интерпретируют они и идеи Маркса о восточном обществе, и конкретные материалы, имеющие отношение к проблеме социально‑экономического развития неевропейских докапиталистических обществ. Весьма характерно, что специализация того или иного автора отнюдь не ограничивает сферу его интересов и реализацию его идей, хотя соответствующий подход все же ощущается у историков, политэкономов, этнографов и т. п.

Особо следует упомянуть о тех из них, кто достаточно долго и всерьез разрабатывал и стремился применить на практике в более или менее широких масштабах теорию «азиатского» способа производства. Ю. И. Семенов, в частности, в ряде своих статей отстаивал идею неразвитости традиционных восточных и современных африканских обществ, видя именно в этом соответствие их эталону «азиатского» способа производства. Г. А. Меликишвили, не делая слишком ощутимого акцента на термине («азиатский» способ производства), особо подчеркивал важность роли государства на традиционном Востоке и незначительную роль рабовладения на Древнем Востоке. Серьезный вклад в разработку политэкономического аспекта «азиатского» способа производства внес Р. М. Нуреев. Стоит добавить к этому, что негласно аналогичные идеи высказывали ранее и те, кто, наподобие маститых специалистов в области древней истории А. И. Тюменева и Н. М. Никольского, писал свои работы тогда, когда вслух говорить на тему об «азиатском» способе производства было невозможно. А когда это стало возможным, об «азиатском» способе производства стали писать маститые ученые вроде экономиста Е. С. Варги или историка В. В. Струве, до того бывшего кем‑то вроде апостола теории господства рабовладельческой формации на Древнем Востоке.

Резюмируя, можно заметить, что к идее «азиатского» способа производства в той или иной мере, по‑разному ее интерпретируя, склонялось в разное время довольно значительное число серьезных специалистов. И если количество здесь долгое время не переходило в качество, а сами защитники идей об «азиатском» способе производства не получали признания, то причины этого следует искать, как упоминалось, не в научной весомости разработок, а в политическо‑идеологическом неприятии идеи о всевластии государства.

В наше время, когда старые стереотипы решительно отброшены, а пересмотр извращенной истории стал насущной задачей дня, прикрываться щитом идеи Маркса об «азиатском» способе производства уже нет необходимости. Те, кто считает, что с позиций способов производства, формаций и вообще безусловной первичности политэкономического анализа исторический процесс, особенно на традиционном Востоке, не объяснишь, склоняется в сторону упоминавшегося уже цивилизационного подхода, т. е. к выдвижению на передний план историко‑культурных процессов или к многофакторному анализу, в процессе которого цивилизационным особенностям будет уделяться главное внимание. Какой вид примут соответствующие исследования, особенно имея в виду богатый опыт Тойнби, пока не очень ясно. Будущее покажет. Но вполне очевидно одно: время абсолютно обязательного господства формационного политэкономического анализа в марксистско‑истматовской интерпретации ушло в прошлое. Остались проблемы, которые будущим поколениям отечественных историков доколониального традиционного Востока придется решать заново – и, слава Богу, уже без оглядки на идеологические догмы.

2. Вторая группа проблем касается колониального Востока, стран Востока в период колониализма, т. е. примерно XIX и первой половины XX в. Здесь тоже немалый простор для споров. Еще недавно считалось, что эти проблемы основательно изучены, ибо их затрагивали в своих работах Маркс и Ленин. Сегодня стало очевидным, что именно поэтому все проблемы, связанные с колониальным Востоком, надлежит пересматривать, решать заново.

Перечислим хотя бы некоторые из проблем, которые заслуживают внимания. Можно ли считать колониальные общества Востока феодальными или полуфеодальными, как это до последнего времени у нас было принято? И если да, то в чем их «феодальность», чем она отличается от западноевропейского феодализма, который считается классическим? И везде ли была эта «феодальность», какую роль нечто похожее на нее сыграло, скажем, в судьбах Турции и какую – в Японии? Далее. Правильно ли мы оцениваем феномен колониализма? О страданиях миллионов тружеников Востока от колониального гнета в нашей историографии написано очень много, при этом щедро использовалась черная краска. Но мало сказано о той исторической роли, которую сыграл колониализм в трансформации внутренней структуры традиционного Востока. А ведь с точки зрения проблем всемирно‑исторического процесса, столь дорогого теоретикам марксизма и истмата, именно это следовало бы рассмотреть и оценить в первую очередь.

Наивен в свете современных событий европоцентризм, используемый при попытках периодизации истории стран Востока в XIX–XX вв. Конечно, это в каком‑то смысле новая для Востока история. Но сам термин «новая» и его интерпретация в отечественной историографии неубедительны потому, что искусственно привязывают Восток и все серьезные происходившие в странах традиционного Востока процессы внутренней трансформации к произвольно выбранным датам европейской истории, например к датам, связанным с революциями в Англии или Франции. Для Востока важны и первостепенны критерии, сыгравшие решающую роль в процессе упомянутой трансформации. Поэтому гораздо уместнее говорить не о «новой истории» Востока и даже не об «истории Востока в новое время» (в обоих случаях имеются в виду европейская «новая история», «новое время» для капиталистической Европы), но именно о колониализме как эпохе, спровоцировавшей внутреннюю трансформацию. И, конечно, при этом следовало бы выдвинуть на передний план те самые историко‑культурные, религиозно‑цивилизационные факторы, которые сыграли едва ли не решающую роль в том, какую форму приняла трансформация той или иной страны Востока, того или иного цивилизационного региона. И еще одно: колониализм важен как провоцирующий критерий, не более того. Нельзя забывать, что в тот момент, когда бацилла колониального капитализма начала действовать в разных восточных регионах, Восток был во многих отношениях не менее процветающим, чем Европа, а где‑то и в чем‑то даже и более. Существуют серьезные специальные исследования (в отечественной историографии они представлены трудами А. М. Петрова), которые показывают, что даже в XVII–XVIII вв. колониальная торговля Европы с Востоком строилась таким образом, что за высокоценные и желанные европейцами пряности и иные раритеты Европа была вынуждена платить золотом и серебром (благо был приток американского золота и серебра с XVI столетия), а не своими товарами, которых у европейцев в то время для развитой торговли просто не было и в которых, к слову, богатый Восток в то время просто не нуждался.

Все стало решительно меняться только с XIX в., когда начался век машинной индустрии, фабричного производства, конкурировать с которым восточное хозяйство, в частности ремесло, не могло. И если иметь в виду не раннюю колониальную торговлю, не первые захваченные на Востоке торговые форпосты, а колониализм в полном смысле этого слова – тот колониализм, который стал коренным образом деформировать структуру зависимых неевропейских регионов, – то его следует датировать примерно именно рубежом XVIII–XIX вв. Именно к XIX в. относится и вызревание на Востоке комплекса социально‑цивилизационной неполноценности, под знаком которого протекали основные реформы, усиливались различного рода вестернизаторские влияния, закладывались основы частнокапиталистического национального хозяйства и, как итог всего этого, обретали силу революционные национально‑освободительные идеи, опиравшиеся прежде всего на заимствованные из Европы доктрины, от христианства до социализма, и проявившие себя в полную силу уже в начале XX в., в эпоху «пробуждения Азии».

3. Третьей и последней группой проблем, связанных с концептуальными построениями в современном востоковедении, следует считать те, с которыми наука стала иметь дело после второй мировой войны и особенно в связи с деколонизацией Востока и формированием феномена развивающегося мира. Здесь востоковедение вплотную смыкается с различными сложными проблемами политологии, мировой экономики и многими другими, от демографии до футурологии. Как о том уже шла речь в несколько другом аспекте, феномен развивающегося мира не просто сложен и противоречив – он к тому же весьма неоднозначен и непостоянен в процессе эволюции. Непостоянен не в смысле естественного развития заложенных в структуру элементов, а в смысле непредсказуемости неожиданных поворотов этого самого развития.

Феномен развивающегося мира, представленный как традиционным Востоком, так и недавно вышедшей на историческую арену континентальной Африкой и прошедшей длительный процесс латинизации, который можно поставить рядом с процессом колонизации Востока, Америкой южнее США, в определенном смысле демонстрирует единство всего неевропейского мира, противостоящего развитым странам (теперь уже далеко не только Европе, хотя и прежде всего странам европейской культуры, если не считать особняком стоящую в этом плане Японию). Единство развивающегося мира не столько в его одинаковости в смысле истоков, сколько в сходстве стоящих перед ним проблем, начиная от развития и кончая политической независимостью и идейно‑культурной самоидентификацией. Но, имея это в виду, следует все же заметить, что в конечном счете истоком всех современных проблем следует считать не что иное, как недавнее и более отдаленное прошлое, причем более свое прошлое, чем привнесенное колонизаторами, т. е. в конечном счете те потенции неевропейских структур, о которых уже не раз упоминалось.

Не рассматривая в деталях все существующие и связанные с развивающимся миром современные концепции в отечественной науке, важно напомнить о главных из них. Дело даже не в том, как объяснить причины отсталости Востока, как оценивать его современную структуру – делать ли акцент на многоукладности экономики, на силе общинных связей и корпоративных традиций, на мощи государства при слабости частнособственнической активности, на нищете быстро увеличивающегося населения и т. п. Важнее определить, в чем же ключ к решению всех этих и многих других проблем.

Если считать, что современный развивающийся мир, и в частности современный Восток, идет в основном по капиталистическому пути и отличие его от европейского капитализма более в количестве, нежели в качестве, скорее в темпах, нежели в принципе, – а такая точка зрения имеет немалое число сторонников, – то ключ еще в недавнем прошлом поневоле приходилось искать в хорошо разработанных марксизмом обстоятельствах становления европейского капитализма, что обычно и делалось, вплоть до деталей и частностей. Однако оперирование таким ключом смещало многие реальные плоскости. Например, сила восточного государства привычно приравнивалась к феномену бонапартизма, вызванного, как известно из работ Маркса, временным балансом классовых сил, оставляющих простор ставшему над ними государству. Но так ли это было на Востоке? Ведь там государство, даже согласно уже воспроизводившемуся анализу Маркса, было иным и играло иную социальную роль.

Если ставить вопрос о синтезе традиционного и современного в развивающемся мире, и в частности на Востоке, то опять‑таки важно найти ключевой элемент: в традиционном он или в современном? Иными словами, что остается ведущим: идет ли Восток к капитализму или он «переваривает» капитализм, оставаясь при этом прежде всего Востоком, причем не только с точки зрения экзотики, но и в плане структурном, сущностном? Здесь могут быть разные ответы: одни делают акцент именно на синтезе, как то наиболее полно отражено в монографии коллектива авторов во главе с Н. А. Симонией «Эволюция восточных обществ: синтез традиционного и современного» (М., 1984), а другие предпочитают обратить внимание на структуру традиционного Востока и на его великие цивилизации, отнюдь еще не утратившие своего влияния и даже наоборот, убедительно продемонстрировавшие в недавние годы на примере Ирана, да и не только его, свою силу.

Если принять во внимание, что конец XX в., как об этом уже говорилось, резко изменил господствующие тенденции в развивающемся мире, практически покончил с существовавшим там прежде комплексом неполноценности и сильно ограничил западное влияние на соответствующие страны, которое сводится ныне прежде всего к революции в сфере материального потребления, в некоторой степени к восприятию массовой культуры, но практически почти не затрагивает фундаментальные стороны жизни, мировоззрения и традиций, основанных на религии, то станет очевидным, что многие из проблем современного Востока тесно связаны именно с фундаментальной традицией, мировоззрением, влиянием религии и культуры, с мощным воздействием цивилизаций, в русле которых веками и тысячелетиями рождались, вызревали и существовали страны и народы Востока.

Фиксируя упомянутые сложности, некоторые специалисты (наиболее обстоятельно сформулировал эти позиции В. Л. Шейнис) поставили вопрос о невсеохватывающем характере формационного подхода. Если европейский капитализм есть прежде всего продукт развития европейского общества, европейской цивилизации, то приходится ли удивляться тому, что цивилизации Востока (и Латинской Америки) не вполне соответствуют ему, что существует диссонанс, даже драматический разрыв между теми формами социальной организации и ориентации общества, которые породили европейский капитализм и соответствуют его потребностям развития, и теми, что сложились в рамках иных цивилизаций и иной структуры и потому никак к капитализму не могут толком приспособиться. А коль скоро так, то существует не вполне еще ясная альтернатива: либо развивающиеся страны все же сумеют трансформировать свою внутреннюю структуру настолько, что она, включая и все цивилизационные ценности, будет соответствовать капитализму и приведет к успешному развитию (пример Японии свидетельствует о том, что это бывает), либо этого не произойдет. А может быть, у одних это получится, а у других нет, причем здесь тоже может сыграть немалую роль именно цивилизационное воздействие: культура труда в странах Дальнего Востока и в молодых государствах Африки, например, далеко не одинакова, что в немалой степени связано с традициями прошлого. То же можно сказать и о многих иных цивилизационных и мировоззренческих аспектах, о формах социальной интеграции и корпоративных связей, о религиозных традициях и т. п.

Реальна ли такого рода перспектива? Очень. Мало того, год от года она становится все очевиднее: одни развивающиеся страны быстро идут вперед, другие едва плетутся, третьи вовсе почти стоят на месте. Одни богатеют за счет своего труда, другие – за счет ресурсов (нефти); одни активно приспосабливаются к капиталистическому хозяйству (это касается прежде всего стран конфуцианской цивилизации дальневосточной культуры), другие, даже разбогатев, не очень‑то тяготеют к нему.

Завершая краткий обзор основных концептуальных решений в связи с проблемами Востока, включая и современный, автор хотел бы обратить внимание на то, что выбор правильных решений и вообще правильная интерпретация фактов зависят от того, насколько полно воспринимаются и адекватно оцениваются сами факты. Собственно, именно эту цель – изложить основные факты из истории Востока и предложить адекватную их интерпретацию – преследует данная книга.