Основные концепции постпозитивистской философии науки ХХ века

Поздний К. Поппер: концепции «третьего мира» и эволюционной эпистемологии. «Основное правило» Поппера. Автономность науки и свобода научного творчества.

И. Лакатос. Конкурирующие исследовательские программы. О роли опровержений и механизмах поиска новых гипотез. Прогрессивная и вырожденческая стадии развития научно-исследовательских программ.

История науки как смена парадигм (Т. Кун). Присуща ли научной рациональности неизменная нормативность? Парадигма как модель работы научного сообщества. Нормальная наука и научные революции. Дискуссии о внерациональном характере научных аномалий. Релятивизм Куна.

П. Фейерабенд: значение человеческих ценностей и целей в понимании научной рациональности. Теоретический реализм вместо критического рационализма. Пролиферация (размножение теорий) как механизм роста научного знания.
О «методологическом анархизме» (теоретико-методологическом плюрализме) Фейерабенда.

Новый антропологический поворот в современной философии и методологии науки.
С. Тулмин о стандартах рациональности. М. Полани о личностном характере научного знания.

О потребности в новом культурно-историческом типе рациональности и основных оценках будущего науки и научно-технического развития.

Значение введенного К. Поппером принципа фальсифицируемости в преодолении позитивизма несомненно. Кроме того, в более поздний период своего творчества Поппер опровергает позитивистский тезис «позитивная наука – сама себе философия»,показывая необходимость философии науки и то, что философские знания, метафизические суждения не являются бессмысленными по отношению к науке, более того, стимулируют научный прогресс. В известной мере Поппер реабилитировал метафизику в глазах научной общественности. Например, он показал, что категории (вроде причинности или необходимости) не только присутствуют в методе рациональной дискуссии, но и являются основанием веры ученого в свою деятельность и в возможность познания истины. Вообще Поппер спровоцировал резкую критику основы позитивизма в философии науки, а именно – принципа индукции. Его модель научного исследования гипотетико-дедуктивна, что означает признание зависимости опытных данных от теории, ибо эмпирический базис теории принимается конвенционально.

Как поздний Поппер обосновывает объективность научных знаний? В работе 1972 года «Объективное знание. Эволюционный подход», изданной на русском языке в 2002 году, он сформулировал концепцию так называемого«третьего мира», полагая необходимым различать, во-первых, мир физических состояний, во-вторых, мир состояний сознания, включая устойчивые намерения, установки к действию, называемые также диспозициями, и, в-третьих, мир объективного содержания мышления, прежде всего содержания научных идей, а также, возможно, произведений искусства1. Поппер вводит понятие эпистемологии без субъекта знания и концепцию объективного разума. Таким образом, он явно становится на точку зрения философского реализма, о котором уже упоминалось в связи с
А. Эйнштейном, хотя и пытается отделить себя от идеалистического реализма Платона и Гегеля. Основные, по выражению Поппера, обитатели третьего мира – это теоретические системы, а также проблемы и проблемные ситуации, но наиболее важные обитатели – критические рассуждения, состояния научных дискуссий, то, что выражено в содержании книг, журналов и библиотек.

Таким образом, выход из проблемы обоснования объективности науки и ее законов поздний Поппер видит в постулировании самостоятельного, автономного объективного знания, к которому мы в процессе научной деятельности приобщаемся, выдвигая собственные новые гипотезы, подвергая их критике и опровержению; то, что остается, входит в третий мир, возможно, слегка корректируя его содержание, и остается в нем как объективное знание. Продуктивность гипотез определяется следующим правилом, которое философы науки называют «основным правилом Поппера»: «Выдвигай гипотезы, имеющие большее эмпирическое содержание, чем у предшествующих».

Этим меняется характер задач теории научного познания, или эпистемологии: она призвана, по мнению Поппера, исследовать не состояния сознания и субъективные процессы мышления ученых, а логические законы третьего мира, то есть объективного массива имеющихся и вновь возникающих теорий, способы их критического анализа, опровержения и проч.

Отсюда вырастает концепция эволюционной эпистемологии. Как говорит Поппер, третий мир является естественно-эволюционным продуктом человека как разумного существа, подобно тому как паутина является естественным продуктом поведения паука. Рост научного знания осуществляется посредством нашего взаимодействия с третьим миром. Это эволюция человека, но эволюционным фактором становится не сам человек с его телесностью, как у животных, а знание и его технологические результаты. Тем самым человек получает преимущество: в процессах изменчивости, отбора и закрепления благоприобретенных признаков он участвует не собой, своей телесностью, а – знаниями, притом научными, ибо именно наука пополняет третий мир объективным содержанием. Упрощенная схема такого пополнения: Р₁ – ТТ – ЕЕ – Р₂, где от некоторой проблемы Р₁ мы переходим к пробной, предположительной теории TT, которая может быть частично или полностью ошибочной. Она подвергается экспериментальной и логической критике с целью устранения ошибок (EE), что приводит к переходу к новой проблеме Р₂ , и этот процесс не прекращается1. Поздний Поппер, кстати, смягчает требования принципа фальсификационизма, полагая его раннюю редакцию «наивной», отказывается от жесткого антикумулятивизма (ибо третий мир в силу объективности своего содержания, по-видимому, обладает признаками преемственности научного знания и познания). Это, несомненно, положительные сдвиги.

Из концепций третьего мира и эволюционной эпистемологии имеется очень существенное положительное следствие. «Новые проблемы Р₂ всегда возникают из нашей творческой деятельности, но они не создаются преднамеренно, они возникают автономно в области новых отношений, появлению которых мы не в состоянии помешать никакими действиями, как бы активно к этому ни стремились»2. Иначе говоря, в современной философии науки показано, что процесс научно-технического развития, в первую очередь роста научного знания, имея социокультурную природу, в значительной степени автономен и сопротивляется жесткой регламентации, контролю. Ученому невозможно приказывать, предписывать, ибо его исследования, открытия, изобретения мотивированы внутренней логикой развития научных знаний.

Рассмотрим теперь основные результаты другого критического рационалиста, последователя Поппера Имре Лакатоса (Лакатоша, 1922–1974). Как уже отмечалось, Лакатос критиковал фаллибилизм с его концепцией фальсификации в редакции Поппера, указывая на «дурную бесконечность» гипотез и опровержений, когда утрачены старые и не указаны новые основания научных знаний. Он видит решение во введении понятия конкурирующих научно-исследовательских программ. Работая на материале математики, он утверждает, что работа методом проб и ошибок (методология позитивизма и отчасти – попперовского фальсификационизма) – это признак незрелой науки. Зрелой можно признать лишь науку, состоящую из исследовательских программ. Это основные единицы научного знания. Они представляют собой совокупность теорий, связанных единым развивающимся основанием, набором основополагающих идей и принципов (как это имеет место, к примеру, в эволюционной программе Ч. Дарвина). Таковы также программы механики, оптики, термодинамики, неорганической или органической химии, теории относительности и др. Самой успешной из существовавших в истории науки программ Лакатос считал теорию тяготения И. Ньютона: с течением времени сторонники превратили опровергающие примеры в примеры, подкрепляющие теорию. Заметим, что в каждой программе имеются свои разрешения и запреты (как, скажем, запрет «вечного двигателя» в термодинамике; то, что говорит о запрещениях, о том, каких путей следует избегать). К запретам программы относится и недопустимость пересмотра ее онтологических допущений (то есть принятой картины мира, метафизических оснований теории в изложенном в приложении 1 смысле). Теория, входящая в программу или разрабатываемая в ее рамках, имеет ядро и периферию, которую Лакатос называет «предохранительным поясом». Наука приобретает зрелость, когда теоретически оформлена, имеет жесткое ядро и поддерживающую периферию, автономна (ср. с третьим миром Поппера), обладает предсказательной силой в отношении неизвестных фактов и логической силой предположения новых теоретических объяснений и концепций. Исследовательская программа должна обладать запасом мировоззренческой прочности, которую Лакатос характеризует как догматическую верность сторонников. Это придает им уверенности даже при получении временно отрицательных результатов.

В развитии любой научно-исследовательской программы имеются две стадии, названные Лакатосом «прогрессивной» и «вырожденческой» соответственно. На первой стадии подтверждений обычно больше, чем опровержений, господствует установка на положительную эвристику – то, что не вписывается в установки ядра теории, обычно игнорируется, например, как следствие ошибки измерений или случайность; конструируются только такие модели, которые соответствуют уже имеющимся правилам и предписаниям. На второй стадии (регрессии, или вырождения) теория не в состоянии ассимилировать новые факты, но уже и не может их отбрасывать. Для самооправдания изобретаются искусственные теоретические конструкции, вводятся гипотезы «по случаю», или ad hoc, но в итоге всегда рядом возникает новая исследовательская программа, вытесняющая старую благодаря более высоким эвристическим возможностям. Это то, что Кун назвал научными революциями, о чем речь пойдет в следующей лекции. Как мы уже видели, принцип фальсификации Поппера Лакатос не признал: у него программы не фальсифицируются, а вытесняются другими, более успешными.

Заслуга Лакатоса состоит прежде всего в разработке приемов логического и методологического анализа научного знания. Будучи продолжателем Поппера, он более гибок. Для него противоречие между теорией и новыми фактами не влечет отказ от теории, а включает механизмы поиска новых гипотез, превращающих факты в подтверждение, и это свидетельствует о прогрессивной стадии развития теории, а не о необходимости от нее отказаться. Факты ведь теоретически нагружены, интерпретированы, поэтому Лакатос прав, когда призывает акцент делать на содержательном улучшении теории, способности объяснять новые факты, и в этом состоит прогресс («прогрессивный сдвиг») в развитии программы. Хотя в целом эти выводы вписываются в концепцию эволюционной эпистемологии.

Как видим, в решениях основных проблем Лакатос ближе к классике: учитывает роль различных способов обоснования знаний на их соответствие реальности, увеличение степени этого соответствия (истинности теорий); обязательность общих понятий вроде необходимости или причинности; мировоззренческое значение общих принципов и др.

Основная идея американского физика и философа науки Томаса Сэмюэла Куна (1922–1996), сверстника Лакатоса и автора ставшей знаменитой концепции научной парадигмы, – рассматривать науку не как систему знаний, а как деятельность по получению нового знания, то есть в соответствии с принятым нами основным определением науки. В этом он ближе к Лакатосу, чем к Попперу. Но тогда подход должен быть историческим, то есть материалом для анализа должна стать история науки. Не для ссылок или примеров, а для понимания того, что у науки и научной рациональности нет особой неизменной нормативности, а логика и эпистемология науки зависимы от внутринаучных условий работы ученого, а также от социального контекста его работы. Об этом контексте будем говорить при обсуждении процессов смены парадигм. Сейчас зададимся вопросом: что это за внутринаучные условия? Это, например, условия, задаваемые начинающему ученому имеющейся школой, сообществом уже работающих специалистов в данной области исследований. После выхода в свет в 1962 году основной работы Куна «Структура научных революций» среди сторонников исторического подхода к эволюции науки утвердилось ее понимание не как системы идей, что мы видели у Поппера, а как результата деятельности научного сообщества(до Куна для обозначения такого сообщества использовались также термины «невидимый колледж», «научная школа», «республика ученых»).

Это группа исследователей, у которой имеется общее понимание задач их научной дисциплины, скажем, физики металлов, или теоретических основ электротехники, или социологии. У них сходные критерии оценки получаемых результатов, правила обоснования и доказательства, понимание опыта, истины. Они по-своему организуют коммуникацию (конференции, электронная переписка, требования к диссертациям и процедурам защиты и др.). Издаются свои журналы и прочая «своя» периодика, научная литература. Вырабатываются даже свои способы словоупотребления, ударений (например, атомный с ударением на первом слоге вместо атомный или добыча, опять-таки с ударением на первом слоге, вместо добыча), свои способы интерпретации. У них есть признанные авторитеты, которые поддерживают систему внутренних норм, ценностей, внутринаучной этики (это может быть, к примеру, основатель научной школы). В совокупности этим задается некий образец постановки и решения научных проблем, то, что Кун назвал парадигмой.

Понятие парадигмы впервые появляется у Платона как обозначающее некий первообраз бытия, реально существующую идеальную модель последнего. В процессе самореализации парадигмы происходит, согласно Платону, ряд ее превращений: в универсум, то есть реально существующий физический мир; в ум, подобный Нусу Анаксагора; в душу Космоса. Процесс завершается образованием самого Космоса как «тела», как реального бытия со всем его многообразием, но системно упорядоченного в целостность. Парадигме придается, таким образом, онтологическое значение. Потому об античности и говорят – эпоха космологизма и космоцентризма. Следует подчеркнуть, что увлечение онтологической трактовкой понятия парадигмы не проходит и по сей день; в России это, например, попытки создания социологической парадигмы (то есть изображения структуры и динамики общества как парадигмы) академиком В.Г. Немировским или разработка парадигмальной метатеории бытия Т.Н. Верещагиной.

Т. Кун сужает область применения понятия парадигмы до гносеологического понятия образца, используемого для решения исследовательских задач. Впоследствии с учетом критики в качестве синонима он использовал также термин «дисциплинарная матрица». В значении схемы научно-исследовательской деятельности понятие парадигмы широко использовали И. Лакатос, К. Поппер, С. Тулмин, П. Фейерабенд и др.

Таким образом, парадигма задает модель работы научного сообщества. Интересно, что Кун уверяет: не ученые управляют парадигмой, а она ими. Правда, сами они называет это объективностью теории! Ведь должны же мы подчиняться объективным результатам, когда они выражают законы природы или общества. В действительности же, согласно Куну, содержательные утверждения парадигмы не субъективны и не объективны, они интерсубъективны. Работу в рамках парадигмы Кун назвал нормальной наукой; так, по его убеждению, работает большая часть исследователей. Выводы Куна удивительны своей нетрадиционностью. Во-первых, в парадигме нет никакой фундаментальности, это исторически преходящая модель, принцип фундаментализма следует отвергнуть. Действительно, получается, что парадигма относительна к определенному этапу и способу понимания, с другой же стороны, никаких независимых от парадигмы факторов знания в ней быть не может. Этот вывод относит Куна к релятивизму, в отличие от его предшественников – фаллибилистов.
Во-вторых, Кун утверждает, что не существует универсальных критериев научной рациональности. Поэтому трудно отделить научное знание от вненаучного – то, что сегодня вненаучно, завтра может обрести статус научности, и наоборот. Его любимые и весьма убедительные примеры – сравнение картин мира Птолемея и Коперника, теплородной и кислородной теорий горения в химии, классической и квантовой механик в математической физике.

Нетрудно видеть, что все выделенные нами в первой лекции сквозные проблемы философии науки получают у Куна иное решение. В то же время слабым местом в концепции Куна многие философы науки считают его анализ научных революций, то есть процесса смены парадигм. К наиболее значимым он относит революции XVII и XX веков. Смена парадигм связана с появлением принципиально новых фактов, не вписывающихся в имеющуюся парадигму, и соответствующей проблемой появления нового знания. Слабость концепции многие усматривают в том, что переходы он рассматривает как аномалии, не имеющие рационального объяснения, а только психологическое. Во всяком случае, Лакатос в 1970 году упрекал Куна за то, что тот отдает выбор теории «на прихоть психологии». Действительно, Кун показывает, что при выборе теории роль могут играть авторитет автора новой идеи, его дидактические способности, или умение убеждать в своей правоте других, удачливое упорядочение кажущегося хаотическим нагромождения новых фактов в экспериментах и т.п. Вместе с тем в ходе научной революции меняется вся парадигма: происходит замена ее элементов, средств и методов теоретического поиска и эксперимента, совокупности эпистемологических ценностей и даже характера допущений и предсказаний. Ученые попадают в кризис объяснения, невозможно обосновать новые явления, идут острейшие дискуссии без видимого результата.

Таким образом, переломные моменты в истории науки оказываются в значительной степени результатом не развития научной рациональности, а игры случайных обстоятельств вненаучного характера. Поскольку это вызвало резкую критику научного сообщества, в 70-х годах Кун настойчиво отстаивал эту свою точку зрения на научные революции, приводил новые дополнительные аргументы (например, в работе «Вторичное размышление о парадигме» или статье «Объективность, ценностные суждения и выбор теории»). В последней статье, написанной спустя 15 лет после «Структуры научных революций», в 1977 году, Кун утверждает следующее. Во-первых, имеется различие между контекстом открытия и контекстом обоснования. Последний служит обычно задачам научной педагогики и потому построен на целиком последовательных рациональных аргументах, но «задним числом». Контекст открытия вовсе не столь рационален. Знаменитые решающие эксперименты типа маятника Фуко, продемонстрировавшего движение Земли, или измерения относительной скорости звука в воде и воздухе, проведенного Физо, на самом деле были подтверждающими уже после утверждения новой теории, когда последняя уже не нуждалась в убедительном доказательстве истинности. Иначе говоря, это эксперименты, решающие в контексте обучения и убедительности, но не в контексте открытия. Во-вторых, утверждает Кун, он вовсе не пренебрегает так называемыми объективными критериями добротности научной теории. Анализируя пять выделенных им характеристик (точность, непротиворечивость, область приложения, простота и плодотворность), Кун показывает, что проблема в ином – часто они очень неравновесны и даже несовместимы. «Каждый в отдельности критерий смутен: исследователи, применяя их в конкретных случаях, могут с полным правом расходиться в их оценке. Кроме того, используемые вместе, они время от времени входят в конфликт друг с другом; точность, например, может предполагать выбор одной теории, область приложения – ее конкурента»1. С этой точки зрения система Коперника не была более точной, нежели Птолемея, до ее коренного пересмотра Кеплером через 60 лет после смерти Коперника; Кун утверждает даже, что при некоторых иных условиях Коперник мог бы быть забыт. Флогистонная теория могла объяснить, почему металлы столь подобны рудам, из которых получены, и долгое время успешно конкурировала с кислородной, более точной в определении весовых соотношений в химических реакциях.

Завершая, мы можем констатировать, что Кун отстаивал экстерналистский, антисциентистский подходы к проблеме развития науки, относится к антикумулятивистам, отрицает возможность строгой демаркации научного и вненаучного знания. И хотя точкой отсчета для него является внутренний анализ конкретных парадигм, он переходит к их культурно-историческому исследованию. Мы полагаем, что это совершенно справедливо.
С другой стороны, результатом этого процесса оказывается релятивизмКуна. Он релятивизирует истинность к парадигме, по сути, утверждая, что истинным знание в науке является только по отношению к той парадигме, в рамках которой это знание сформулировано и обосновано. Тем самым исключаются межпарадигмальные истины, независимая от парадигм объективность науки, что, по-видимому, неприемлемо и неверно. Во всяком случае, решение Куном выделенных нами в первой лекции проблем (соответствия и истины, объективности общих понятий) скорее отрицательно. Проблемы разрешимы и «работают» только в рамках парадигмы или в периоды «нормальной науки»: здесь функционируют научные школы, в которых едины исследовательская программа, ценности и даже стиль мышления. Как правило, это стиль основателя школы. Но в условиях аномальной науки школы вырождаются в научные коллективы, не сцементированные в дисциплинарную матрицу и часто лишенные единых рациональных оснований. Если следовать логике Куна, почва для объективности знаний здесь теряется. Между тем для анализа современной науки особо значимы именно революции – под их влиянием или в их рамках рождаются принципиальные инновации, высокие технологии. Постановка вопроса о природе этих революций – крупное достижение Куна. В этих вопросах развитие философии и методологии науки продолжается, это открытые вопросы.

Пол Карл Фейерабенд (1924–1994) – американец австрийского происхождения, философ и методолог науки, профессор Калифорнийского университета. Как и ряд других постпозитивистов последних десятилетий (Стивен Тулмин, Майкл Полани), он стремится опереться на другую, чем предшественники (Поппер, Лакатос, Кун), основу, на иное социокультурное понимание роли философии в науке. Если Поппер, Лакатос и отчасти Кун берут за точку отсчета сциентизм и пытаются расширить или трансформировать его за счет экстернализма и антикумулятивизма, то есть разработки новых, не-позитивистских моделей роста научного знания, то Фейерабенд, Тулмин, Полани переходят на позиции последовательного антисциентизма. В нашем курсе лекций мы будем относить этих и близких к ним мыслителей к антропологическому направлению в философии науки. Это означает, что для них человеческие ценности, цели и смыслы в построении научных теорий являются не чем-то вторичным и подлежащим устранению после достижения теорией зрелости, а, напротив, фундаментальным и неустранимым фактором любой научной деятельности. В известной степени толчком для этих новых подходов и концепций философии науки стали труды Баденской школы неокантианства, учет некоторых доводов философского иррационализма, а также результатов, полученных в герменевтике, феноменологии и экзистенциализме (в частности, у М. Хайдеггера, К. Ясперса и других авторов, настаивающих на вреде сциентизма для дальнейшего развития науки и научной рациональности).

Важную роль в становлении концепции Фейерабенда сыграло понимание им рациональности, особенно научной рациональности. Здесь уместно напомнить, что уже М. Вебер разделил рациональность на целевую (целерациональность), которая ориентируется на характер достижения цели как образа будущего результата через соотношение цели и путей ее достижения, и на ценностную, для которой существенен не результат, а личные качества рационально мыслящего человека – «долг, достоинство, красота, религиозное наставление, благочестие или важность «дела» какого бы то ни было рода». Научная рациональность, как видим, связана с рациональностью первого рода. Но первое без второго в действительности не существует. Обращая на это внимание, Фейерабенд выступил против узко рационального мышления, отмечая «опасные и деструктивные тенденции догматизации научной рациональности». Такой догматизм, вопреки намерениям ее сторонников, превращает науку в идеологию, способствует тотальному господству идеологии.

Фейерабенд задается вопросом – всесилен ли разум? Его ответ отрицателен. Для краткости поясним позицию мыслителя своим примером. В человеке одно дело – желание контролировать чувства и волю, другое – наличие такого контроля. Точно так же одно дело – желание видеть в природе одну только рациональную организованность, и совсем другое – ее реальное наличие. По мнению Фейерабенда, «расплывчатость», «хаотичность», «отклонения и ошибки» внеразумного, иррационального характера присущи самой изучаемой реальности и являются нормальными предпосылками научного развития. Вполне обоснованно Фейерабенд пишет: «Разум допускает, что идеи, вводимые нами для расширения и улучшения нашего познания, могут возникать самыми разными путями, и что источник отдельной точки зрения может зависеть от классовых предрассудков, страстей, личных склонностей, вопросов стиля и даже от явной и простой ошибки»1. В правоте ученого мы уже убедились на примере влияния на теоретические воззрения Карла Поппера его политических предпочтений.

Фейерабенд известен идеями «теоретического реализма» (вместо критического рационализма и фаллибилизма) и размножения теорий (так называемая пролиферация). Это его ответ на вопрос о механизме роста научного знания. Рост знания осуществляется в результате размножения теорий, дедуктивно не связанных единым логическим основанием, то есть логически несоизмеримых. У них разные понятия и методы. Например, уже упоминавшиеся несовместимости классической и квантовой механики, или моделей движения солнца и планет Птолемея и Коперника, или представлений о механическом движении Аристотеля и Галилея с Ньютоном, и т.п. Тем самым Фейерабенд дает свой ответ на вопрос Куна о природе научных революций: они есть следствие пролиферации. И это нормально, а не аномально, в этом – основной механизм развития науки. Аномально как раз господство парадигмы, сопутствуемое методологическим принуждением.

Как и Кун, Фейерабенд исходит из истории науки. В итоге он выявляет странные вещи: в основе принимаемых рациональных норм и стандартов научного мышления всегда обнаруживаются внерациональные компоненты. Это приводит к множественности оснований, например, в современной математике или теоретической физике. А Фейерабенд задается вопросом: в чем же исключительная ценность науки? Не фикция ли наше представление о привилегированности научного знания? Чем наука лучше, скажем, космологии античности, или индийского ведизма, или даосизма китайцев? И ученый считает, что причины – в технологической успешности. А это ослепляет, заставляет воспринимать науку почти религиозно, что и выражено в сциентизме. В результате и философию стремятся превратить в сциентистскую дисциплину, а философию науки готовы свести к позитивизму. Между тем эмпиризм и логический эмпиризм не учитывают, что «опыт возникает вместе с теоретическими допущениями, а не до них, и опыт без теории столь же немыслим, как и ... теория без опыта»1. По сути, ученый говорит здесь о том же, что мы уже подчеркивали ранее, – о посттеоретическом характере образов науки, ее эмпирии и опыта, их концептуальной, теоретической нагруженности.

Более того – в этом мы согласны с Фейерабендом – сначала мы создаем понятия, наполняем их смыслом, а затем они становятся мерой и масштабом нашего понимания, нашей разумной речи и нравственного поведения. В какой-то мере из этого исходит и Поппер, создавая концепцию «третьего мира». Но для Поппера третий мир науки – это обезличенная объективность. Для Фейерабенда – живой продукт индивидуального творчества, несущий на себе печать не только разума, но и чувств, желаний, волевых устремлений человека. И ученый делает вывод: в истории развития науки никакой «чистой» либо критической рациональности просто нет. Природа научного открытия – в получении нового знания, ломающего многие или даже все привычные стереотипы. «Направление исследований, которое противоречит наиболее фундаментальным принципам мышления определенного времени, – пишет Фейерабенд, – может дать исследователю новую идею разума и таким образом, в конце концов, может оказаться вполне разумным». А уже потом мы задним числом корректируем критерии рациональности, приспосабливая их к новой ситуации.

Рациональность научного поиска критически оценивается автором еще по одной причине. В научных дискуссиях, публикациях и т.п. огромную роль играют авторитет, убеждение и даже подавление оппонентов. «Наука действует с помощью силы, а не с помощью аргументов», считает Фейерабенд. Это сближает ее с мифологией, отчасти с религией. Есть постулаты, не подлежащие изменению, то есть табуированные. Это, по мнению Фейерабенда, по своей сути верования, на основании которых непонятное часто объявляется несуществующим (сегодня подобное происходит с представлениями о «темной материи» или «темной энергии», которые «темны» именно в том смысле, что допускаются в ранг научных гипотез в качестве верований по аналогии). Это необходимо, чтобы фиксировать истину и эффективно действовать, но в этом нужно отдавать себе отчет, как и в узких предметных рамках каждой научной истины. Заметим, что, анализируя строгость и точность науки, Фейерабенд указывает, что часто эти требования являются препятствиями; скорее это хорошие средства упорядочения уже полученного знания. А в самом процессе исследования он выше ценит, например, диалектическую логику.

В итоге Фейерабенд приходит к выводам о несостоятельности сциентизма и кумулятивизма, об отсутствии строгих разделительных линий между наукой и ненаукой (отрицательно решает проблему демаркации Поппера). Выделенные нами сквозные проблемы соответствия и истины, природы общих понятий и законов науки автор концепции оставляет открытыми, не оставляя тем не менее сомнений, что для него это вопросы, на которые невозможно ответить без глубокого антропологического анализа. Вместе с тем подчеркнем, что «методологический анархизм» Фейерабенда (сам он эпатажно говорил об эпистемологическом анархизме своей концепции) не отрицает научные методы, а только уточняет их возможности. Они не должны быть только рациональными в строгом смысле, и они не неизменны. Они носят конкретно-исторический характер, как и весь массив научного знания. Поэтому правильнее говорить не об анархизме, а о теоретико-методологическом плюрализме Фейерабенда. Его правило «Все дозволено» означает лишь, что история науки развивалась не согласно строго фиксированным правилам, а большей частью вопреки им. Он выступает за свободу научного творчества, демократизм в науке, а его программная работа называется «Против методологического принуждения. Очерк анархистской теории познания» (1970 г.). Без этого демократизма и плюрализма научного творчества, уважительного отношения научного сообщества к продуктивному воображению выдающихся ученых, не было бы теорий ни Альберта Эйнштейна, ни Нильса Бора, как и всего здания современной науки. Ибо идеи становятся теориями только тогда, когда они признаны. Все это весьма созвучно современным требованиям к обоснованию научного знания, созданию высоких технологий (Hi Tech).

Американский философ Стивен Тулмин (1922–1997) продолжил разработку эволюционной эпистемологии в качестве момента эволюции живой природы, выделив два аспекта проблемы. Традиционный состоит в исследовании механизмов приспособления, характерных для антропологии и обеспечивших развитие познавательных органов и способностей человека (научное познание как гарантия выживания). Второй относится к предмету собственно философии науки, здесь исследуется эволюция содержания научных теорий, характеристики роста научного знания, условий его объективности, истинности, соответствия – несоответствия реальности, равно как и природы общих понятий, законов науки, условий ее возможности, то есть то, что мы обозначили как сквозные проблемы курса философии науки. В работе «Человеческое понимание» он исследует стандарты рациональности и отрицает революционные скачки в научной эволюции; по его убеждению, скорее можно говорить о неявных поначалу концептуальных изменениям в языке науки, которые постепенно трансформируются в новую рациональность и новую картину мира.

Британский ученый венгерского происхождения Майкл Полани (1891–1976), профессор физической химии, после эмиграции из Германии в 1933 году в Великобританию – профессор физической химии и социальных наук в Манчестерском университете. Его основная идея – о личностном характере любого, в том числе и научного знания. Полани показал, что программы деперсонификации знания, лишения его присущих ему изначально субъективных и психологических характеристик, что особенно характерно, как мы видели, для позитивизма, – задача неразрешимая. И что важнее – ее и не следует разрешать! В работе «Личностное знание» научные теории он сравнивает с произведениями искусства, которые мы ведь не отделяем от их создателей. «Идеал безличной, беспристрастной истины подлежит пересмотру с учетом глубоко личностного характера того акта, посредством которого провозглашается истина», – считает Полани. Он считает, что в науке незаслуженно принизили роль веры, но имеет в виду не религиозную веру. А скорее ту, которую другой философ ХХ века, Карл Ясперс, назвал философской. Это, например, вера в то, что наш мир является гармоничным целым, поддающимся познанию человека. Полани призывает не стыдиться такой веры, а опираться на нее явным образом. Он выделяет в мышлении человека, включая ученых, наряду с областью понимаемого, области невыразимого знания (и затрудненного понимания). Первую область не следует преувеличивать в ее значении; это «знание как», инструментальное знание. Понимание предполагает владение также и другим видом знания, которое носит глубоко личный характер и нуждается в антропологическом анализе. Поэтому, считает автор, действительно неожиданные фундаментальные результаты часто возникают в науке на периферии, там, где их никто не ждет, и не следует методологии науки отбрасывать периферическое неявное знание как заведомо несущественное или случайное.

Из рассмотрения основных направлений в философии науки ХХ века можно сделать следующие выводы. Классическое стремление к универсальности логики и методологии науки, к получению вечных и неизменных истин или абсолютного знания разделяет все меньшее количество ученых. Это стремление все больше становится достоянием истории. Мы находимся на пороге нового культурно-исторического типа рациональности, характеристики которого пока недостаточно прояснены, и в предстоящих лекциях мы попытаемся представить их более четко. В отношении природы и будущего науки, научно-технического развития сегодня можно выделить по меньшей мере три направления. Это, во-первых, инструментальный подход. В мировоззренческом аспекте он коррелирует с классической рациональностью, а также со сциентизмом и технократизмом. Пока что в научном сообществе он наиболее распространен. Сторонники этого подхода продолжают верить в неограниченные возможности науки в решении любых проблем и достижении любых целей. Из рассмотренных концепций ближе других к этому подходу позитивизм и неопозитивизм. Второй подход – технодетерминистский, называемый в литературе также концепцией «автономной технологии». Для его сторонников наука и техника развиваются по собственным законам, которые объективны и неподвластны человеку, подобно «третьему миру» Поппера. Это самоуправляющаяся сила. Это значит, что наука и технологии развиваются в соответствии со своей логикой и больше формируют человеческое развитие, чем служат человеческим целям. Внешне он похож на первый подход, но по тональности оценок часто противоположен. Его сторонники могут признавать тупиковость научно-технического прогресса, занимать пессимистическую позицию в отношении будущего, но при этом полагают, что это – рок, судьба, изменить ничего нельзя, действуют определенные законы научно-технического развития, имеющие для людей принудительный характер. Третий подход можно назвать социокультурным (в литературе встречаются также названия – «социально-детерминистский», «контекстуальный»). Этот взгляд предполагает, что научные знания и технологии не являются нейтральным инструментом для решения проблем, но выражают социальные, политические, культурные ценности, а потому могут сознательно изменяться людьми. Кроме того, ни наука, ни техника не диктуют способов своего применения, это решают люди. Такова позиция Фейерабенда, а также Полани, Тулмина и некоторых других.

Более тщательный анализ этих подходов мы проведем в конце курса. А теперь перейдем к следующей теме лекций и рассмотрим исторические предпосылки, условия и формы становления современной науки.