Загадки для меня.

М. Дудин

Я совсем плохо, даже не шапочно, знал эту девушку, она училась в параллельной, второй группе, и потому мог бы сказать о ней немногое – обрывки того, что о ней слышал.

А те, кто знал Наташу близко, боготворили её, я не преувеличиваю. «Мы все – Нора, Нина, я, наши мужья – гордились своей дружбой с нею, - написала мне Инна Шиманская, которая и продолжит этот рассказ о Наташе. - Была она для нас воплощением ленинградского духа, культуры, интеллигенции, душевной красоты. С её смертью в 1997 году для меня кончился праздничный, счастливый Ленинград, образовалась пустота…»

Литератор от Бога, она вела дневники, записывала значимые разговоры, собирала и хранила ВСЁ, потому что с юности знала, что напишет Книгу. И ведь написала! И ведь вовремя – почти все герои её были ещё живы. Но…попала под колесо истории: вначале перестройки готовый набор рассыпали. На издание денег не было. Опубликованы были в журналах лишь отрывки.«История русской словесности советского периода была известна ей до деталей, - говорится в посмертной статье журнала «Нева». – Но особенно глубоко она знала, понимала и чувствовала поэзию».

Для многих из нас её дом на улице Восстания стал родным, средоточием тепла, гостеприимства, любви, высокой, наследованной культуры. Отец преподавал в Библиотечном институте русскую литературу, мама работала в школьной библиотеке, тётя - профессор в Эрмитаже, специалист по Византии. А в близких друзьях – поэты, о которых она писала, И прежде всего – учителем жизни, бесконечно родным человеком была для Наташи Ольга Берггольц.

И мы прикоснулись к их дружбе. Именно от Ольги Фёдоровны впервые услышали, как от очевидца, о сталинских репрессиях. Поэт Борис Корнилов, её первый муж, был замучен в недрах «Большого дома» на Литейном. Сама она побывала в застенках, потеряв там еще не родившегося ребёнка. Мороз по коже продирал, когда мы слушали её рассказы. И на филфак к нам она приходила, там работал её муж Г.П.Макогоненко,наш профессор, специалист по русской литературе Х1Х века. Участвовала в диспутах в пору хрущевской оттепели, причём в острейших, опасных – скажем, о романе «Не хлебом единым» В. Дудинцева.

Я переехала в Москву, и всякий приезд из Питера Наташи был больше, чем праздником. Её новые работы, совместные походы на модного тогда Р. Виктюка, в ЦДЛ, на выставки и симфонические концерты… Она всегда оставляла мне списки книг, « которые надо читать». И я, заваленная работой, заботой о семье и малых детях, я так ценила эти «глотки культуры»! Дети мои обожали «тётю Наташу Банку»…Светлая ей память… Она оставила её не только в сердцах наших, но и во множестве работ своих, сборников рецензий, книг воспоминаний об О.Берггольц, П.Антокольском, об В.Орлове, Е.Наумове, высокоучёных редакторах «Библиотеки поэта» и питерского «Совписа». О М. Дудине, бывшим одним из самых близких ей людей и посвятившим своей музе и эти строки: «Вы – поющая птица в роще / У серебряного ручья./ Чище утра и ветра проще, / Всем доступная и ничья».

В редакции «Библиотеки поэта» Наташа тоже немало потрудилась: она составила и снабдила научным комментарием том, посвящённый Павлу Антокольскому, «Стихотворения и поэмы» Андрея Белого, а также «Стихотворная сатира первой русской революции» – обе в содружестве с Н.Захаренко, и многие, многие другие. Уже тяжело больная, Наташа продолжала работать.

«Писательский стол был её лекарством, русская поэзия – воздухом, которым она дышала. Язык не поворачивался просить её поберечь себя», - пишет в «Неве» о ней А.Ходоров.

В последние свои месяцы она оставалась одна в пустой квартире – соседей выселили, так как дом готовили к сносу. После кончины тёти Алисы её огромная, завещанная Эрмитажу библиотека, архив, коллекция рисунков разных поэтов – что стало со всеми этими сокровищами, не знаю. Вроде бы часть их удалось спасти. .. Так и стоит до сих пор этот угрюмый аварийный дом, демонстрируя в салоне на первом своём этаже образцы шикарных иномарок.

Наша подружка по курсу Изольда Сэпман, глазастая эстонка с тёмнорыжей косой, самоотверженно ухаживала за больной Наташей, буквально разрываясь надвое – муж её лежал с тяжёлым инсультом. Спасти не удалось, они умерли. Иза пережила их не надолго.

ВСЕГДА ЛЮБИЛ Я АМАЗОНОК…

Пожалуй, закончу этот дорогой моему сердцу список моих прекрасных соучениц, с которыми мы три с половиной года делили на филфаке хлеб и соль. Это были истинные молодые амазонки, побеждавшие и себя, и нужду, и науку, не пасовавшие перед трудностямии никогда не рассчитывавшие ни на протекцию, ни на чью-то «руку», ни на окольные пути.

Амазонки… И эти, и иных краёв – частицы моей судьбы уже многие-многие годы.

В моей первой и самой, пожалуй, известной, переведённой на иные языки книге «По багровой тропе в Эльдорадо» заметными героинями были тоже отважные амазонки. Двадцать лет прошло – и я снова с ними, с амазонками, моими близкими подружками, собкорами «Известий» и «Российской газеты» в Молдавии, где работал и я. То было время, когда покинувшая СССР Молдова военной силой хотела подчинить себе непокорное их румынофильским правителям Приднестровье. Журналистки Света Гамова и Люда Феликсова, в отличие от угодливой пишущей братии, практически под пулями писали о том братоубийстве правду и только правду, получив за то от правительства Приднестровья медали за честность и смелость. Позже, навестив их в Кишинёве, я написал им стихи, несколько строк из которых цитирую: « Пусть тянут за Дунай и в НАТО, / Пусть раздерутся возле касс, / Пусть говорят вам депутаты, / Что войны, дескать, не для вас/. Что женщины удел известный - / Палас. Матрас. И унитаз… / Но… амазонкам интересней / Иная жизнь!.. Я ж знаю вас! / Вам не забыть раскаты пушек, / Свист пуль и Лебедевый бас… / Быть может, потому подружек / Своих люблю я… То есть, вас! / Милы мне женщины с пелёнок. Но, сев за книгу в первый раз, / Я не тихонь, я амазонок / Взял в героини. / Как и вас.

Они, Светлана и Люда, никак не похожи на воинственных средневековых героинь, гарцующих с копьями наперевес в современных телесериалах. Они…они такие женственные, деликатные, улыбчивые мамы и жёны… И ум их растворён в доброте.

Мои университетские соученицы… Как они личностно похожи на моих кишинёвских соратниц!.. Общаясь с ними, то и дело, знаете, начинаешь сомневаться, так ли уж смелость, ум и юмор – прерогатива мужчин?

«Ах, этот Петербург! Как он влиял на умы людей!» - задумчиво сказал Вадим, муж Норы Кутасовой, слегка обалдев на четвёртом часу её общения с приехавшей к ним в гости Инне Шиманской. И добавил, вздохнув: «И ЭТОМУ вас учили в университете?!»

Когда-то – сколько лет назад, не упомнишь – уже почтенные супруги моих подруг даже хотели было создать клуб мужей, чьи жёны закончили филфак ЛГУ. Измучившись, пришли они к мысли, что только коллективное сопротивление… нет, даже не сопротивление, а, скорей, надежда, что мужское «возьмёмся за руки, друзья» может стать хоть каким-то противовесом этому женскому взаиморастворению душ, сохраняющему – господи, столько уже десятилетий! – единочувствие, единомыслие, единоверие… Не панцирь это, нет, но нечто за стеной, прозрачной, но и не проходимой. А мужикам, понятно, это последнее, недоступность то бишь, болезненно по нерву бьёт.

Но что тут нам поделать? Филфак был Амазонией… Амазонией… Амазонией…

Но все-таки и мужчины тоже наличествовали.