Глава VI

С этого дня в жизнь Зыбина плотно вошел конвейер. Тот самый беспроигрышный метод, который впервые в 1550 году открыл знаменитый юрист Ипполит Марсельский, затем в шестидесятых годах прошлого века как‑то раз ловко применили александровские жандармы. Указание о применении таких и подобных таким методов дал Вождь, а идейно обосновали их Верховный прокурор Союза и секретарь ЦК Ежов. Разрабатывали же их скромные практики – народные комиссары внутренних дел республики, следователи управления госбезопасности, профессора философии права, начальники отделов и врачи. Только в то время этих врачей что‑то никто не называл еще «убийцами в белых халатах», но, конечно, это‑то от них никуда не ушло.

Целый день с восьми часов утра (в эти часы в кабинете было уже много солнца, старые тополя под окном шумели, как морская пена, в соседнем детском парке вовсю заливались птицы и кричала иволга, легкий ветерок гулял по бумагам) с часовым перерывом на обед они – он и следователь – сидели друг против друга и молчали. Но молчать все время было тоже не положено, и вот, раза четыре в день, Хрипушина словно выбрасывали с кресла, он вскакивал, краснел, лиловел, бил кулаком по столу и громко матерился – так, чтобы рядом слышали, подследственный отвечал ему так же, но тихо – чтобы рядом не слышали. Так они ругались минут двадцать и люто ненавидели в это время друг друга. Потом, как по сигналу, утомленно смолкали и дальше уже сидели спокойно. Их обоих мутило от этого, но поделать они ничего не могли: таковы уж были жестокие правила игры, в которую они вступили. Так продолжалось до вечера, а когда окна становились перламутровыми и в парке начинали петь иные, вечерние птицы, повеселевший Хрипушин зажигал на столе лампу и вызывал будильника. «Ну, на этот раз смотри, чтоб писал! А то мы иначе поговорим!» – говорил он бодро Зыбину, потом улыбался будильнику и уходил. И эти ночные бденья тоже проходили мирно (а могло быть и иначе, в соседних кабинетах с перерывами орали всю ночь), и хотя Зыбину попадались все разные парни, они в общем‑то вели себя одинаково. Кроме нескольких вполне безобидных «сознавайтесь, сознавайтесь, когда же вы будете сознаваться?», «давайте не валять дурака, вот бумага – пишите!» – кроме этих совершенно мирных и обязательных рефренов, в никакие иные следственные разговоры эти парни не вступали (зато другие, не следственные вопросы их интересовали очень: правда ли, что наши ученые поймали в тайге дикую бабу? правда ли, что в долине реки Сырдарья зарыта гробница Македонского, а в ней сорок грузовиков золота? как казнят на электрическом стуле? существует ли на самом деле гипноз или это только выдумка? кто такая Мата Хари? что такое Железная Маска? кто такой Азеф?). Правда, некоторые поначалу пытались втолковывать политически неграмотному обывателю Зыбину, почему такие вот, как он, абсолютно нетерпимы в развитом социалистическом обществе, отчего это называется социалистической законностью и что будет лет через пять, когда капитализм останется, может быть, только за океаном (вот тогда и его, Зыбина, выпустят), но уже через пять минут разговор заходил в такой безнадежный тупик, что будильник либо быстро срывался на самую оголтелую газетную демагогию и сердито смолкал, либо признавался, что этот материал они еще не проходили. Правда, один неприятный эпизод все‑таки был.

В тот вечер, когда Хрипушин вызвал будильника, пришел худощавый мужчина средних лет с острым желтым лицом и быстрыми рыскучими глазами. На нем были черный глухой френч и краги. Он вошел без книг, с большим печатным листом телефонов в руках, и, глядя на него, Зыбин подумал, что нет, на будильника этот не похож, – вероятно, он следователь, а может быть, даже ночной дежурный по следственной части. Когда Хрипушин вышел (он как‑то очень быстро вышел, не произнеся даже своего обычного напутствия), будильник прошел за стол, положил перед собой лист с номерами телефонов, позвонил куда‑то и сообщил, что он там‑то, потом взглянул на Зыбина и спросил просто:

– Ну, не надоело это вам?

Зыбин сказал, что очень надоело.

– Ну и надо кончать! – ворчливо прикрикнул будильник или следователь. – Вот бумага, вот ручка, садитесь к столу и пишите. – Зыбин сказал, что и рад бы писать, да нечего. – То есть как это нечего? За что же вы здесь сидите? За подлую антисоветскую деятельность вы здесь сидите! Вот о ней и пишите! Вот перечислите мне, в каких организациях вы состояли! Ну? – Зыбин пожал плечами и перечислил: он состоял в пионерской организации, потом в профсоюзе работников просвещения, в Осоавиахиме.

– Ишь ты умник! – засмеялся будильник. Он встал, заложил руки в карманы и подошел к Зыбину. – Нет, это все наши организации, а вы про свои расскажите, контрреволюционные. – Зыбин молча пожал плечами. – Ну что вы жметесь? Тут жаться нечего, тут надо говорить! – Он пододвинулся вплотную и навис над ним лицом к лицу. – Ну? Ну, долго, я вас спрашиваю, мы с вами в молчанку будем играть? Да ты не отворачивайся, не отворачивайся! – зарычал он вдруг. – Ты в лицо гляди, когда с тобой говорят, контра проклятая! Что глаза‑то прячешь? Когда родную Советскую власть японцам продавал, тогда небось не прятал? Тогда прямо смотрел! – Он уперся коленом в колено Зыбина и ощерился, как разозлившийся пес. – А что ты растопырился, как старая б…? А ну встать! Встать, вам говорят!

– Слушайте, – мирно, терпеливым штатским голосом начал Зыбин, подбирая ноги. – Я вас прошу все‑таки…

– Вста‑а‑ть! Я попрошу! Я тебе так попрошу, гад! – И вдруг, закусив губу, он размахнулся и прямо‑таки всадил сапог ему в колено. Жгучая, огненная боль сразу же сожгла Зыбина всего. Он даже на секунду, вероятно, потерял сознание. Удар пришелся на старый рубец, костную мозоль, такую болезненную, что Зыбин с детства не мог даже опуститься на это колено. С минуту он сидел неподвижно, весь заполненный этой болью, потом собрал дыхание, снял пальцем слезы, наклонился и засучил брюки. Сапог сбил кожу. Рубец налился и стал похож на черную гусеницу. Зыбин давнул ее, и потекла кровь. Он вздохнул и покачал головой.

– Да ты мне еще будешь! – заорал будильник, совсем теряя голову, и снова занес ногу. – Вста‑ать!

Зыбин послушно поднялся, посмотрел на будильника и вдруг молниеносно схватил его за горло, «за яблочко, за яблочко, за самое яблочко», как кричали в одном историко‑революционном фильме. Продержал так секунду, ударил коленом в живот, мотнул, как дохлую соломенную куклу, туда и сюда и, заламывая подбородок, швырнул к двери. Все это в пяток секунд – точно и четко, как на учении ближнего боя. Будильник отлетел к двери, стукнулся о косяк, крякнул и сел на пол.

А Зыбин тоже сел и ладонью обтер кровь. Некоторое время оба они молчали.

– Ах ты, – изумился с пола будильник, хотел что‑то крикнуть, но вдруг зашелся и затрясся в мучительном кашле.

– Вы воды выпейте, – посоветовал Зыбин и привстал было за графином.

– Сядь! – рявкнул будильник и, шатаясь, встал с пола.

Зыбин обтер ладонь о брюки и снова наклонился над коленом.

– Вот если вы мне повредили коленную чашечку, – сказал он и вдруг закричал: – Кровь! Кровь течет! Видишь, дегенерат, что ты наделал! Кровь течет! Ах ты, поносник несчастный!

Будильник испуганно шикнул, вскочил и уперся в дверь спиной, но ее уже толкали.

Он отступил.

– Что там у тебя такое, капитан? – спросил чей‑то густой и спокойный голос, и показался седой красивый старик с белым коком, в военной форме. Он был осанист, представителен и походил на екатерининского вельможу – начальник отдела майор Пуйкан. Зыбин вытянулся в струнку, коленка у него была голая, в крови.

– Да вот, в дурачка задумал играть, – в сердцах ответил следователь, сразу приходя в себя, – припадок его забил! Вызову врача, сразу выздоровеет! Я его в рубаху затяну! Колено у него, видишь ли!…

– Это все тот? – спросил старик, рассматривая Зыбина.

– Да, тот самый! Ученый! Ничего! У меня не попартизанишь! У меня все подсохнет как на собаке! Ничего! Коленка! Ничего!

– Да, слышали, слышали про его подвиги, – многозначительно сказал старик и вышел.

Капитан подождал, пока закрылась дверь, возвратился к столу, сел и спросил:

– А вы знаете, что вам за это будет? – Зыбин молчал. – Опустите штаны. Вот сейчас отсюда в карцер пойдете. («Боже мой, – подумал Зыбин. – Неужели отправят? Вот бы выспался!») Опустите штаны, вам говорят!

– Одним словом, так: если вы меня еще ударите… – сказал Зыбин ласково.

– Ну и ударю, – азартно, подхватил следователь, – и сто раз ударю. И морду разобью, ну, что ты мне сделаешь? Что? Что? Что? – Однако с места не сдвинулся.

– Плохо будет, – пообещал тихо и серьезно Зыбин. – Очень плохо, я вам устрою репутацию битого! Вас завтра же отсюда палкой погонят! Битого‑то!

– Ты, вражья морда, говори, да не заговаривайся! – крикнул следователь.

– Не ори, козел, не глухой! – крикнул Зыбин, и следователь сразу же сник.

– Ну ладно, – пообещал он зловеще. – Завтра я тебе покажу что‑то. Да опусти же, опусти брючину, – сказал вдруг он совсем уже другим тоном, – ведь тут женщины ходят, неудобно! Задрался!… Ученый! Опусти!

И правда, женщина за время этих ночных бдений появлялась в этом кабинете уже несколько раз. Это была все та же секретарша. И каждый раз, когда она заходила, красивая, стройная, подтянутая, сдержанно улыбающаяся, и спрашивала что‑нибудь у будильника, Зыбин всегда ловил ее взгляд. Она глядела на него теперь прямо, пристально, не скрываясь. И он смущался, ерзал – уж слишком он сейчас был неказист – грязен, небрит, растерзан – и никак не мог понять, что же такое в этом взгляде: сочувствие? невысказанный вопрос? или просто бабье любопытство – что же ты за зверь такой?

И потом в бессонные ночи, сидя на этом стуле, он думал: а не встречался ли я с ней где‑нибудь в городе? Но, кажется, нет, не встречался.