Общая характеристика форм, методов и средств фиксации доказательственной информации

ы различаем следующие формы фиксации доказательственной информации:

¨ вербальную (словесную);

¨ графическую;

¨ предметную;

¨ наглядно-образную.

Возможны различные комбинации этих форм, например: сочетание вербальной и графической, наглядно-образной и вербальной и др.

Основными методами фиксации из числа общих (общенаучных) методов познания, применяемых в доказывании, являются измерение, описание и моделирование. Техническими приемами реализации этих методов служат:

¨ при вербальной форме фиксации — протоколирование, звукозапись;

¨ при графической форме фиксации — графическое отображение (схематические и масштабные планы, чертежи, кроки, рисунки, в том числе рисованные портреты)[333];

¨ при предметной форме фиксации — изъятие предмета в натуре и его консервация, изготовление материальных моделей (рекон­струкция), в том числе макетирование, копирование, получение слепков и оттисков;

¨ при наглядно-образной форме — фотографирование (в видимых и невидимых лучах), кино- и видеосъемка.

Аналогично комбинации форм фиксации возможна комбинация ее методов и технических приемов, их комплексное применение, например: протоколирование и реконструкция, протоколирование, фотосъемка и копирование и т. д.

Использование любой формы фиксации, применение методов и технических приемов фиксации, поскольку речь идет о процессе доказывания, обусловлены определенными процессуальными требованиями. Не анализируя их детально, ибо это выходит за рамки нашего исследования, рассмотрим лишь некоторые процессуальные вопросы проблемы.

Процессуальный порядок фиксации, как правило, жестко регламентирован законом. Предусматривается процессуальная форма, в которую должны быть облечены результаты фиксации, ее реквизиты, последовательность фиксации, способ приобщения к делу результатов фиксации, способы их удостоверения, порядок последующего использования их в процессе фиксации, но в нем, естественно, нет перечня технических средств фиксации.

С соблюдением процессуального порядка фиксации закон связывает доказательственное значение результатов фиксации. Однако не во всех случаях этот процессуальный порядок представляется обоснованным. В качестве примера можно сослаться на правила применения звукозаписи при допросе.

Закон (ст. 1411УПК РСФСР) требует уведомления допрашиваемого о применении звукозаписи до начала допроса. Это не вызывает, разумеется, возражений, когда запись ведется по просьбе допрашиваемого, ибо такое уведомление в этом случае является сообщением об удовлет­ворении ходатайства допрашиваемого. Однако, если следователь принимает решение о производстве звукозаписи по собственному усмотрению, ему должно быть предоставлено право сообщить об этом допраши­ваемому в тот момент, когда он сочтет это необходимым, или после окончания записи.

Такое изменение процедуры применения звукозаписи положительно отразится на психологической атмосфере допроса. Сообщение о применении звукозаписи обычно сковывает допрашиваемого и может привести к нарушению психологического контакта между ним и допрашивающим.

Н. И. Порубов оправдывал существующий порядок предупреждения допрашиваемого о производстве звукозаписи тем, что “никаких тайных средств и приемов ведения следствия советский уголовный процесс не знает. Кроме того, здесь следует иметь в виду и моральный аспект — запись показаний на магнитофоне не должна быть для допрашиваемого неожиданностью, важно, чтобы при прослушивании ленты он подтвердил, что записаны его показания. Сообщение допрашиваемому до допроса о том, что будет произведена звукозапись, оказывает на него дисциплинирующее воздействие”[334]. Эти аргументы едва ли можно считать достаточно обоснованными.

Наш уголовный процесс действительно не знает никаких тайных приемов и средств ведения следствия: уголовно-процессуальный кодекс, которому должны соответствовать эти приемы и средства, не является секретным документом. Никакого исключения в этом плане не должно быть и для звукозаписи — допрашиваемый должен знать, что звукозапись допустима и может быть применена. Но из этого положения вовсе не вытекает, что следователь до окончания производства по делу обязан осведомлять, скажем, обвиняемого о всех своих действиях. Если бы это было так, отпала бы необходимость в таком понятии, как тайна следствия, не возникал бы вопрос об ответственности за разглашение данных расследования. Иными словами, возможности следователя не составляют никакой тайны, а реализация этих возможности в каждом конкретном случае по усмотрению следователя может оставаться тайной для тех или иных лиц вообще или на какое-то время.

Непонятно, почему подтверждение со стороны допрашиваемого, что записаны его показания, связывается с уведомлением о производстве записи. При нежелании допрашиваемый откажется это сделать в любом случае, и тогда в обоих случаях возникнет при необходимости задача отождествления личности по фонозаписи. Кстати, во многих источниках рекомендуется “помещать магнитофон не на виду у допрашиваемого, например в тумбе письменного стола, а микрофон маскировать в каком-либо предмете, например в стоящем на столе ящике из под громкоговорителя радиотрансляции”[335], ибо “практика показала, что открыто расположенный магнитофон с крутящимися на нем катушками с магнитной лентой отвлекает внимание допрашиваемого. Еще более сильное психологическое воздействие оказывает стоящий перед ним микрофон”[336]. Так что при следовании этим рекомендациям допрашиваемый не наблюдает процесса записи и всегда может сослаться на это, как на основание для оспаривания принадлежности записанных показаний. Этому может способствовать и то, что человек воспринимает свой голос совсем не так, как его воспринимают окружающие, и поэтому может не узнать его в записи; а когда он не видит самого процесса звукозаписи, его сомнения в подлинности фонограммы могут еще более укрепиться.

Не вполне понятно и утверждение, что уведомление о звукозаписи оказывает на допрашиваемого “дисциплинирующее воздействие”. Означает ли это, что допрашиваемый будет говорить только правду, не станет уклоняться от ответов на вопросы следователя, будет беспреко­словно выполнять все его требования? Или что он будет говорить кратко, без больших пауз, понимая необходимость экономить ленту?

Справедливости ради следует сказать, что тремя годами ранее Н. И. Порубов придерживался иного и, как нам кажется, более обоснованного мнения по рассматриваемому вопросу. Тогда он писал: “При самом положительном отношении к применению магнитофонной записи в расследовании преступлений следует все же признать, что на установлении контакта это сказывается отрицательно. И вот почему. Во-первых, применение магнитофона, какой бы подготовкой ни обладал следователь, сковывает его: он думает о форме, а не о существе допроса... Во-вторых, предупреждение о том, что ход допроса записывается на магнитофон, отрицательно влияет на допрашиваемого”[337].

Несмотря на то, что звукозапись не заменяет протокола допроса, закон запрещает запись части допроса[338]. Это зачастую приводит к фиксации значительного количества ненужной, не имеющей отношения к делу информации, всех отступлений допрашиваемого от предмета допроса и т. д. А поскольку по окончании записи закон предписывает полностью воспроизвести ее допрашиваемому, потери времени при допросе увеличиваются вдвое. Мы полностью согласны с Я. П. Нагнойным, который отмечал, что “звукозапись... обладает рядом существенных недостатков, поэтому она не находит и не может найти массового применения в следственной практике. И это не столько из-за ее недооценки следователями, сколько из-за малой эффективности, сложности и трудоемкости применения. Не являясь самостоятельным источником доказательств, а лишь приложением к протоколу, фонограмма не позволяет полностью или хотя бы частично отказаться от письменных протоколов. Показания одного и того же лица фиксируются дважды: в протоколе и на магнитной ленте. Это не облегчает труд следователя, а, наоборот, усложняет”[339].

Требуемое законом заявление допрашиваемого о правильности звукозаписи, как и сама звукозапись, несомненно, играют известную предупредительную роль при формировании у допрошенного намерения отказаться от своих показаний; но при этом нельзя сбрасывать со счета два обстоятельства. Во-первых, все еще недостаточен современный уровень фоноскопической экспертизы и незначительна ее распространенность; поэтому при отказе допрошенного от принадлежности ему фонограммы опровергнуть этот отказ трудно, а при фонограмме плохого качества — иногда и невозможно. Во-вторых, в литературе высказываются обоснованные опасения, что такое заявление допрашиваемого после дачи им ложных показаний, опять-таки, как и сама их звукозапись, играет роль психологического тормоза, мешающего ему изменить эти по­казания на достоверные. Попытки оптимистического отношения к этим опасениям выглядят не очень успокоительно[340].

Субъекты фиксации доказательств. Функции органа дознания, следователя и суда в области работы с доказательствами, в том числе и их фиксации, достаточно подробно исследованы в процессуальной и криминалистической литературе. Нам представляется целесообразной в этом плане характеристика таких процессуальных фигур, как понятые и специалист.

Типичную для нашей литературы характеристику роли понятых дал А. М. Ларин: “С закреплением доказательств всецело связана процессуальная деятельность понятых. Понятые привлекаются к участию в таких следственных действиях, как обыск и выемка, осмотр и освидетельствование, следственный эксперимент, опознание и др. Выполнение или повторение таких действий в условиях судебного разбирательства в одних случаях невозможно, а в других — затруднительно. Поэтому для проведения этих действий законодатель предусматривает в качестве дополнительных гарантий участие понятых, которые в дальнейшем при необходимости проверки протокола с точки зрения его достоверности и пол­ноты могут быть допрошены в качестве свидетелей. Участие понятых га­рантирует объективное и всестороннее отражение в протоколе существенных для дела фактов. Понятые удостоверяют правильность протокола. В то же время участие понятых служит гарантией против возможных незаконных действий должностных лиц”[341].

Так ли все это в действительности?

Начнем с того, что понятые — это обычно лица, либо случайно оказавшиеся поблизости от места производства следственного действия, либо проживающие по соседству с ним (как это часто бывает при обыске), либо по роду своих служебных функций оказывающие содействие органам расследования (дворники, управляющие домами, коменданты и т. д.). Об их незаинтересованности в деле и нейтральном отношении к проходящим по делу лицам следователь в момент их привлечения может судить хотя бы и с большой степенью вероятности, но, как правило, лишь предположительно. Практике известны многочисленные случаи, когда эти предположения впоследствии оказываются несостоятельными.

Такой состав понятых — людей, случайных для следствия, — означает в дополнение к сказанному, что это люди некомпетентные в действиях следователя, не знающие процессуальных требований, предъявляемых к порядку проведения, содержанию и правилам фиксации ре­зультатов следственных действий, не могущие в силу всего этого отличить законные действия следователя от незаконных. Их участие в следственном действии, с нашей точки зрения, ни в какой степени не служит гарантией законности действий следователя и не может помешать ему, если уж он на это решится, фальсифицировать материалы дела. Кстати, с этой точки зрения наиболее уязвимы материалы допросов, но, вопреки логике, как раз при допросе понятые не присутствуют.

Оставляя в стороне вообще вопрос о необходимости сохранения института понятых, мы полагаем, что коль скоро он существует, то для обеспечения его действенности необходимо осуществить ряд преобразований. Представляется целесообразной процессуальная регламентация и функционирование этого института по типу института народных за­седателей. Это гарантировало бы качественный состав понятых, соответствующий специфике следственных действий, позволило бы обеспечить их необходимую подготовку и предупредить включение в состав понятых лиц, заинтересованных в исходе дела.

Когда заходит речь о такой процессуальной фигуре, как специалист, то для его характеристики используют термин “специальные познания”, обладание которыми отличает его от других субъектов фиксации доказательств, если отвлечься от различий в их процессуальном положении. Но можно ли считать, что специалист привлекается к фиксации доказательств только потому, что обладает отсутствующими у следователя “специальными познаниями”? Термин “специальные познания” приобрел такое обыденное звучание, что и в теории и в практике стал употребля­ться автоматически, аксиоматично, как нечто само собой разумеющееся. Между тем далеко не все бесспорно и ясно и в содержании этого понятия, и в практике его применения как критерия при решении вопроса о привлечении к участию в фиксации доказательств специалиста или о необходимости назначения судебной экспертизы.

Под специальными познаниями обычно понимают познания в области различных наук, ремесел, искусств, техники, выходящие за рамки житейского опыта и тех профессиональных познаний, которыми в принципе должны обладать работник дознания, следователь, прокурор, судья[342]. При этом подразумевается некий обобщенный тип работника дознания, следствия или суда, обладающий определенной суммой юридических знаний и навыков в своей профессии (“профессиональный опыт”) и знанием жизни (“житейский опыт”) и, очевидно, не знающий достаточно хорошо ничего другого, кроме приемов и методов расследования или суде­бного разбирательства. Однако ни понятие “профессионального опыта”, ни понятие “житейского опыта” фактически ничего не дают для уяснения содержания “специальных познаний”.

Профессиональный опыт работника следствия или суда слагается из сведений и навыков, полученных им при обучении и на практической ра­боте. Если содержание знаний, составляющих в своей совокупности юридическое образование, достаточно конкретно и известно (на данный момент), то нельзя даже приблизительно определить конкретное содержание второго элемента профессионального опыта следователя или судьи — тех практических навыков, которые он приобрел за время своей работы в этом качестве, ибо невозможно дать обобщенную характеристику всех тех ситуаций, вопросов, случаев, проблем, с которыми ему приходилось сталкиваться в своей работе. Его профессиональный опыт не поддается априорному определению, даже с учетом специализации следователей. Из этого можно заключить, что понятие “профессиональ­ный опыт” не имеет в обобщенном выражении конкретного содержания даже для лиц одной юридической специальности и по своей сути весьма абстрактно. Нельзя провести четкой границы между “профессиональ­ным опытом” и “специальными познаниями”, так как то, что для одного следователя или работника дознания составляет один из элементов его профессионального опыта, для другого — неизвестно, специально.

Еще неопределеннее обстоит дело с так называемым житейским опытом, содержание которого и вовсе неопределенно, ибо зависит от са­мых разнообразных причин и факторов и конкретно только применитель­но к отдельному лицу. В этом случае вообще невозможно учесть заранее, какие познания всегда являются “специальными” и не могут ни при каких обстоятельствах включаться в понятие “житейский опыт”. Положение осложняется еще и тем, что в современных условиях не является редкостью обладание следователем, судьей или оперативным работником, помимо юридического, и другим образованием — экономическим, техническим, педагогическим и др. — либо профессиональным знанием какого-то ремесла по прежней профессии. Не входя в понятие профессионального опыта следователя или судьи, эти знания, несомненно, составляют элемент его жизненного опыта.

Совершенно очевидно, что отнесение тех или иных познаний к категории “специальных” не может быть связано с понятиями профессионального или житейского опыта, не может находиться в зависимости от того, обладает ими или нет данный следователь или судья. Речь должна идти не об этом, а о том, какими познаниями он может пользоваться сам, непосредственно, если и обладает ими, причем во всех ситуациях определенного вида без каких-либо исключений. В плане нашего исследования представляет интерес решение этого вопроса применительно к деятельности по фиксации доказательств.

Специалист, по правильному определению А. И. Винберга и Г. А. Матусовского, — это лицо, обладающее профессиональным знаниями по определенной специальности[343]. Это необязательно знания, которых нет у следователя или оперативного работника, но это обязательно профессиональные знания. При фиксации доказательств следователь вправе использовать любые имеющиеся у него познания. Права Э. Б. Мельникова, которая считает, что “если следователь обладает необходимыми специальными познаниями, он может в отличие от назначения экспертизы решить отрицательно вопрос об участии специалиста и использовать собственные специальные познания, если они у него есть”[344]. При отсутствии у следователя необходимых в данном случае знаний приглашается специалист — лицо, владеющее этими знаниями профессионально, т.е. в заведомо достаточной степени. Закон (с. 180 УПК РСФСР) знает только одно исключение из этого общего правила: специалист-медик всегда привлекается к осмотру трупа, независимо от того, обладает ли следователь необходимыми для такого осмотра познаниями[345].

Однако отсутствие у следователя необходимых познаний или навыков, на наш взгляд, не является единственным основанием для привлечения специалиста к фиксации доказательств. Привлечение специалиста к фиксации доказательств можно рассматривать в плане научной организации труда как проявление его разделения и кооперации трудовых операций. Коллективизм, комплексность — черты, присущие практической деятельности по борьбе с преступностью[346]. Следует согласиться с В. Н. Маховым, что “привлечение специалиста полезно и для выполнения работы, которую мог бы проделать следователь и сам, но медленнее и менее качественно, чем специалист. Некоторые технические средства (съемочная аппаратура и пр.) требуют длительного отвлечения сле­дователя от выполнения других неотложных мер при производстве след­ственного действия. Составление следователем схем, планов, фотографирование, другие меры по закреплению и изъятию доказательств могут затянуть производство следственного действия; будет упущено время для своевременного проведения других неотложных следственных действий”[347].

Наиболее распространено участие специалиста в закреплении материально-фиксированных следов события. Однако этим ограничивать его роль нельзя. В литературе правильно отмечается, что специалист может оказать помощь следователю в фиксации фактических данных, не являющихся вещественными доказательствами[348].

Процессуальные формы и способы фиксации доказательств. В уголовно процессуальной науке различают три формы фиксации доказательств: составление протоколов, приобщение к делу иных документов, приобщение к делу вещественных доказательств[349]. Применительно к этим формам говорят об основном и дополнительных[350], обязательных или необязательных[351] способах фиксации. Под основным способом фиксации имеется в виду протоколирование, в качестве дополнительных называют фотографирование, получение слепков и оттисков следов. Такое деление исходит, как нам кажется, из представления о том, что результаты применения иных, кроме протоколирования, процессуальных способов фиксации не приобретают значения источников доказательств. Широкая дискуссия по этому вопросу показала несостоятельность подобных взглядов.

Иногда сторонники признания протокола “основной” формой или способом фиксации доказательств обосновывают это тем, что протоколирование — это универсальный способ фиксации. Полемизируя по этому поводу с Е. Е. Подголиным, И. В. Макаров резонно указывал: “Если анализировать методы фиксации с точки зрения возможностей закрепления многообразных свойств объектов, точности, быстроты и универсальности запечатления, то деление методов на основные и дополнительные также окажется несостоятельным. Так, протоколирование не может выполнить роль основного метода фиксации при закреплении акустических признаков разговорной речи. В силу избирательного характера протокольного описания оно, например, “уступает” видеозаписи и фотокиносъемке в быстроте, точности и универсальности запечатления следст­венного эксперимента или обстановки места пришествия, в технических возможностях фиксации действий, процессов и динамических состояний, а также некоторых слабовидимых или невидимых признаков”[352].

Нам представляется, что с процессуальной точки зрения есть смысл делить способы фиксации доказательств на обязательные (например, протоколирование), т.е. императивно предписанные законом, и необязате­льные, применение которых зависит от усмотрения следователя и суда. Другие их классификации не будут носить процессуального характера.

Определенный интерес представляет анализ информационных процессов при применении той или иной формы фиксации доказательственной информации.

При вербальной форме фиксации доказательственной информации, содержащейся в устном сообщении (показания, заявления), путем протоколирования происходит преобразование формы информационного сигнала из акустической в графическую. При этом имеет место перекодирование сигнала[353].

Перекодировка доказательственной информации при вербальной форме фиксации осуществляется и тогда, когда эта информация содержится в предметном ее выражении (вещи, их свойства и отношения: вещественные доказательства, обстановка места происшествия и т. п.). Такая перекодировка может производиться несколько раз, пока не примет форму письменной речи. Информационный сигнал, существующий в предметной форме, сначала перекодируется в одну систему знаков, например, цифровую, как результат выражения свойств этого предмета в показаниях измерительных приборов (например, результаты измерений габаритов, температуры, веса данной вещи), а затем в другую систему знаков — письменную речь протокола. Соответственно количеству перекодировок увеличивается вероятность потери и искажения информации. Применение наряду с вербальной других форм фиксации уменьшает эту потерю и искажение информации при протоколировании за счет увеличения количества форм выражения информационных сигналов.

При графической форме фиксации информационный сигнал перекодируется в систему геометрических фигур, принятых обозначений и условных знаков. Предметная форма фиксации предполагает либо перенос информации с оригинала на модель, либо сохранение самого “хранилища” доказательственной информации без ее перекодировки при приобщении к делу вещи в натуре. Последний прием фиксации доказательственной информации предпочтительнее моделирования доказательственных свойств предмета, при котором неизбежно утрачивается и искажается часть информации. Однако приобщение вещи в натуре, как известно, не всегда возможно или целесообразно, и поэтому для фиксации доказательств приходится прибегать к иным формам выражения информационных сигналов, имеющих доказательственное значение. Мы разделяем мнение А. А. Эйсмана, считающего, что в основе получения копий, оттисков следов лежит так называемое элементарное отображение, простейшие акты которого, встречающиеся в неживой природе, не связаны непосредственно с психической деятельностью человека. Правильной представляется и его мысль о том, что промежуточное положение между словесным сообщением и “элементарным отображением” за­нимает такое средство фиксации доказательственной информации, как фотоснимок, который как “продукт деятельности человека, специально рассчитанный на закрепление и сохранение сведений о предметах, вместе с тем представляет “элементарное отображение”, возникшее в результате определенных физико-химических процессов”[354].

Характеризуя в целом технические средства фиксации, можно разделить их на следующие группы:

¨ средства фиксации вербальной информации (средства изготовления протоколов, звукозаписывающие устройства);

¨ средства создания идеальных моделей — планов, чертежей, рисунков, схем;

¨ средства создания материальных моделей (средства консервации, слепочные массы, фотокиновидеоаппаратура, комплекты для создания синтетических портретов и др.).

В развитии технических средств фиксации проявляются общие тенденции развития техники в целом и криминалистической техники в частности. Однако ряд авторов отмечает некоторое отставание технических средств фиксации доказательств от средств их исследования[355].