ЭТО ВЕЛИКОЕ «Я САМ»!

«30.03.1967. Анюте 2 года 8 месяцев, и она начала утверждать свое «я» (раньше мы бы сказали «капризничать»).

Надела Оля ее кофточку без спроса—плач, неудержимый и горький.

Попробовали из ее тарелки ложку каши без разрешения — то же самое.

В общем теперь я замечаю (ведь подобное было раньше и с другими ребятами): капризы, рев, крик бывают, когда действительность противоречит представлениям о ней малыша. Как правило, криком человек хочет восстановить справедливость. И если чуть предвидеть это, можно предотвратить капризы.

— Можно взять твой карандаш, Анночка? — Анка смотрит, сдвинув бровки, будто используя свое право разрешить или не разрешить, и соглашается важно и ласково: «Дя». И хорошо, что она не выносит бесцеремонности, приказного тона.

6.06.1963 г.— У меня ГАЗ-69,—говорит Алеша,— с гладким дном. Может двигаться прямо по воде. У него же дерево — сталь. Машина очень легкая, плавает здорово, а если лес, она прямо на деревья лезет. Прямо по густому лесу едет, а если волк попадется — прямо на волка.

Тинек слушает его, елозя от нетерпения, ему тоже хочется что-то рассказать, при­думать:

— А вот у меня ковш... Я— мм, я — мм... потому что он сейчас копать будет...

— А давайте сделаем крутой подъем,— вдохновляется Алеша своей новой иде­ей.— Из раскладушки.

Пока мы с Алешей разговариваем и делаем «гору», Тинь все думает, думает и вдруг говорит:

— А отпустить руку — она сама покатится...

Я радуюсь: догадался, что машина покатится вниз! И он тоже радуется тому, что я поняла его, и что-то похожее на гордость мелькает в его глазах — гордость за свою маленькую победу — догадку.

Выслушивать надо каждого — теперь-то я хорошо это знаю. Может, так и накапли­вает человек чувство уверенности в себе, чувство достоинства? А если бы я не заме­тила его усилий, а слушала бы только Алешу?

14.03.1964. Горжусь: сегодня Алеша сам, без мамы, ходил сдавать кровь на анализ (ему 4 года 9 месяцев).

Конечно, до больницы мы шли вместе и в очереди стояли вместе. По дороге я рас­сказывала, как берут из пальчика кровь.

— А это больно? — тревожится Алеша.

— Немножко, но ты же видел, как папа уколол иглой себе кожу. И даже не по­морщился.

Алеша как-то сосредоточился в себе, словно подготавливался к трудному. Одна девочка лет семи пошла в кабинет без бабушки, одна.

— Ого, храбрая девочка,— говорю я,— а ты так не сможешь, наверное... Да? Алеша молча прижался ко мне: нет, чувствовалось, он не решится на это, но ему хотелось расхрабриться.

— А папа был бы рад...

И мой Алешик стал «расхрабряться». Он стоял около меня, и сердечко его билось у меня под ладонью тревожно-тревожно: трудная работа совершалась в человеке—он преодолевал свой страх!

Подходит наша очередь. Я говорю:

— Ну, пойдем раздеваться, мне тоже надо снять пальто, а то в кабинет нельзя в пальто входить,— и начинаю расстегивать пуговицы.

— Мам,— вдруг хрипловатым голосом говорит Алеша,— не надо тебе снимать паль­то, я один пойду.

— Да ну? — искренне удивилась я.— Неужели не побоишься?

Мы подошли к двери лаборатории, высокой белой двери, за которой происходит что-то непонятное, таинственное, даже для меня страшноватое. Ну, думаю, испугается, не выдержит Алеша. И берусь за ручку двери сама.

— Не надо, мам, я сам,— как-то серьезно, отчужденно говорит Алеша, он весь со­средоточен на том, что сейчас будет с ним, и даже движением плеч как бы снимает руку мою с себя. Сжал бумажку (направление) в руке, посмотрел на меня и, открыв тяжелую дверь, мгновение помедлив, шагнул вперед.

— Да что же вы его одного-то отправили? — спрашивает женщина из очереди.

— Он сам захотел,— отвечаю я. Стою у двери и у самой от волнения муторно на душе. Жду: вот-вот рев послышится. Проходит минута, другая... Наконец выходит совер­шенно спокойный Алеша и улыбается вдруг, как солнышко. Пальчик у него в ватке. Я подхватываю его на руки так неловко, что ватка с пальчика сваливается. Мы оба очень рады. Меня распирает от гордости и радости за сынишку. Когда мы начинаем одеваться, Алеша вдруг всхлипывает.

— Что ты?

— Пальчику немножко больно,— улыбается Алеша сквозь слезы, и ротишко его немного кривится.

— Теперь уж все, скоро пройдет, это ерунда,— успокаиваю я его,-—ты молодчина, самое трудное уже перенес.— И мы отправляемся в детскую консультацию: показывать реакцию Пирке на Алешиной ручке. А там говорят, что пора делать Алеше прививку против оспы и укол против дифтерии. Врач предложила сегодня сделать прививку про­тив оспы.

— Это пустяки — царапинка,— небрежно говорю я, но чувствую, что Алешик натя­гивается, как струнка.

Мы входим в процедурный кабинет. Вдруг неожиданно решают сделать Алеше укол от дифтерии. Я не решаюсь возражать — растерялась от неожиданности. Алеша смотрит молча за всеми приготовлениями, но когда я начинаю поднимать ему рубашку, вдруг срывается.

— Это больно! Не хочу!—Приходится держать его изо всех сил. Он вырывается и исступленно кричит: — Не буду — бо-о-оль-но!—После укола он всхлипывает долго: обижен и на нас, и на себя, и на то, что было больно.

Но главная обида — обманули и держали силой.

Конечно, надо было бы перенести прививку на другой день и не допустить обмана.

Тогда я не осмелилась на это. Жаль.

06.08.1974 г. Люба (3 года) наступила ботинком на мое платье (я сидела на скамейке в кухне, а она топталась рядышком) и сама сообщила мне об этом:

— Я наступила тебе на платье...

— Ну, Любашенька, зачем же на платье, на скамеечку можно, а на платье...

— Нельзя! А куда еще можно?

— На пол... (А что, если спросить у самой Любы?) А на дорожку можно?

— Можно! — Любашка сразу приняла игру.

— И на стол? — Нельзя!

— А на травку? — Можно!

— А на книжку? — Нельзя!

— А на бумагу? — Нельзя!

— А на кроватку? — Нельзя!

— А на порожек? — Можно!

— А на песочек? — Нельзя!

— Почему же нельзя? На песочек можно.

— Нет, когда он мокрый, ботиночки грязные будут, а на сухой — можно! А на мок­рый — нельзя!

Как приятны бывают такие неожиданные, нестандартные ответы. Подобные игры и мы, и ребята придумывали часто, малыши их очень любили. Они и для нас, взрослых, были нужны — мы постигали логику детей, учились прислушиваться к их мнению, а не подгонять его «под ответ», которого от них ждут. Иногда я нарочно запутывала ход рассуждений каким-нибудь каверзным вопросом. Задала и на этот раз:

— А на облако можно наступить?

«Нет, оно высоко» — такого ответа я жду. А Любочка вдруг отвечает:

— Нет, оно беленькое, чистенькое, хорошенькое!

21.06.1963 г.— Как хорошо — солнышко!—радуюсь я. Малыши смотрят на неб»., и вдруг Алеша говорит:

— Мам, смотри: облака солнышко по небу разносят!

Я взглянула на небо и удивилась образности его видения: по небу плыли редкие облачка, и у каждого ярко розовел от утреннего солнца бок — словно кусочек солнца, солнечного света несли облака, действительно по всему небу разносили!

И мне не хочется возражать Алеше, говорить, что это просто освещены края обла­ков— слишком поэтичен созданный им образ! А сам при этом такой задумчивый...»

Как сохранить такое свежее восприятие мира, когда человек как бы заново каждый раз видит то, что делается вокруг него, не привыкает к этому, не стано­вится поэтому равнодушным?

Ответить на этот вопрос мне так и не удалось, но то, что я задала его себе, уже было моей победой — я училась относиться бережнее и внимательнее к детскому образному мышлению, к самостоятельным усилиям ребенка в постижении мира.