Генезис и динамика науки

Термин «динамика науки»имеет три основных значения. Во-первых, это процесс развития, исторической эволюции науки. Во-вторых, закономерности, управляющие этим процессом, иными словами, логика роста научного знания. В-третьих, так именуется раздел философии науки, нацеленный на открытие и исследование этих закономерностей.

Проблемное поле, изучаемое динамикой науки, составляют вопросы о причинах и факторах, способствовавших зарождению науки, о соотношении традиций и новаций в истории науки, о природе научных революций, о влиянии социальных и личностных факторов на развитие науки, об основных моделях роста науки. Мы рассмотрим лишь некоторые из них: генезис науки, модели роста научного знания, сущность и виды научных революций, причины их появления и роль в развитии науки.

Среди науковедов не существует общего согласия по вопросу о возникновении науки: одни считают, что она появилась вместе с Homo sapiens’ом, другие полагают местом рождения науки Древнюю Грецию, третьи относят появление науки к 17-му веку, а чётвёртые доказывают, что подлинная наука ещё даже не родилась[34]. На наш взгляд, наиболее убедительной представляется вторая точка зрения, поскольку именно древние греки впервые стали доказывать (а не просто использовать) знание[35]. Действительно, ни вавилоняне, ни египтяне не стремились к точному, строгому, доказательному знанию, оно не было для них самоценностью, а лишь инструментом для решения практических проблем, связанных с измерением земельных наделов, определением сроков сельскохозяйственных работ. Отсюда – приближённый, рецептурный характер древневосточной мудрости, не знавшей ни методов обоснования знания, ни приёмов построения теорий.

Классическим воплощением греческой науки стали геометрия Евклида и астрономия Птолемея, отличавшиеся строгостью, доказательностью, а не только практической эффективностью. Какие же факторы способствовали появлению науки именно в Древней Греции? Исследователи обычно отмечают, прежде всего, возникшие при рабовладении отделение умственного труда от физического, породившее прослойку состоятельных людей, обладавших досугом для научных изысканий, и демократическое устройство полисов, при котором стал возможен свободный обмен мнениями, взаимная критика. Демократия детерминировала рождение ораторского искусства, в недрах которого оттачивались приёмы логической аргументации, систематизированные Аристотелем в логических трактатах и перенесённые в лоно научных исследований. На наш взгляд, необходимо отметить и роль такой важной черты античной культуры, как агональность (состязательность). Греки соревновались всегда и везде, начиная со спортивных состязаний и заканчивая драматургией, музыкой, поэзией и даже винопитием. Неудивительно, что мотивация первенства, достижения успеха, почёта, славы оказалась важным стимулом и деятельности учёных. С другой стороны, высокий престиж науки как в Древней Греции, так и в эллинистических государствах (прежде всего, в империи Птолемеев, создавших в Александрии поистине центр всей древней науки) был не только связан с пониманием властителями практической пользы науки, но и с эллинским идеалом гармонично развитой личности, совмещавшим физическое совершенство с высокой духовностью.

Качественно новый виток в развитии науки произошёл в 17 веке. Это время рождения западноевропейского экспериментального естествознания, утвердившего идею испытания природы, авторитет опытных данных в противовес или, скорее, в дополнение умозрительной интенции как античной, так и средневековой науки. Симптоматично, что если над входом в платоновскую академию в Афинах красовался лозунг «Не геометр да не войдёт», то девизом Лондонского королевского общества естествоиспытателей, созданного в 1660 году, стала фраза «Ничего словами», высеченная на его гербе и означавшая, что на заседаниях Общества не должны рассматриваться логические конструкции, а должны демонстрироваться эксперименты[36].

Современная наука продолжает традиции и Эллады, и новоевропейской науки: для неё остаются незыблемыми стремление к строгости, доказательности, системности, опытной апробируемости знания. Но от своих «предшественниц» современная наука отличается масштабностью[37], доминирующим положением в духовной культуре[38], неразрывной связью с формами общественной практики, которые она обеспечивает адекватной и полезной информацией[39].

По вопросу о закономерностях развития науки существует две основные точки зрения, две главные модели роста научного знания: кумулятивистская и анти-кумулятивистская. Первая позиция была обоснована в конце 19-го – начале 20-го века в работах О. Конта, Г. Спенсера, Э. Маха, П. Дюгема. Вторая стала развиваться и завоевывать доминирующие позиции с середины 20-го века благодаря, прежде всего, Т. Куну и И. Лакатосу. Остановимся на основном содержание этих моделей.

В кумулятивистской[40] модели история науки трактуется как прогрессивное, постепенное, непрерывное накопление всё более точных и глубоких знаний. Здесь наука похожа на здание, которое строится этаж за этажом каждым новым поколением учёных, причём ни уже построенные этажи, ни тем более фундамент не перестраиваются. В соответствии с принципом непрерывности, Э. Мах утверждал, что каждый последующий шаг в науке можно сделать лишь опираясь на предыдущие достижения. Тем самым он принижал значимость новаций, рассматривая их как всецело детерминированные предшествующими исследованиями. Отсюда вытекает признание качественной однородности науки на протяжении всей её истории. Сходных взглядов придерживался и П. Дюгем, полагавший, что «как и природа, наука не делает резких скачков»[41].

Сторонники анти-кумулятивистких моделей рассматривают развитие науки как чередование эволюционных и революционных (кризисных) этапов, последние приводят к радикальным изменениям в науке, в частности, пересмотру научной картины мира, изменению методов исследования, смене стандартов рациональности. Наиболее последовательно и бескомпромиссно такое понимание динамики науки защищал американский историк науки, философ-постпозитивист Томас Кун (1922-1995), чья книга «Структура научных революций» (1962) вызвала бурные дискуссии не только на Западе, но и в Советском Союзе.

Центральное место в методологической концепции Куна занимает понятие парадигмы[42], которое он первоначально определил как «признанное всеми научное достижение, которое в течение определённого времени даёт научному сообществу модель постановки проблем и их решений»[43]. Впоследствии это понятие неоднократно уточнялось. Так в 1969 году в дополнении к «Структуре научных революций» Кун выделил два смысла слова: парадигма -- это, во-первых, «вся совокупность убеждений, ценностей, технических средств и т. д., которая характерна для членов данного сообщества», и, во-вторых, «конкретные решения головоломок», выполняющие функцию моделей или примеров, как один из видов элементов этой совокупности[44]. В настоящее время термин «парадигма» стал очень популярен и поэтому трактуется по-разному, но обычно под парадигмой понимают одну или несколько фундаментальных теорий, задающих как видение объекта, так и способы его исследования[45].

Период господства парадигмы Кун называет «нормальной наукой»: в это время наука развивается кумулятивно, учёные заняты решением актуальных задач по стандартным образцам и методикам, или, говоря словами самого Куна, «наведением порядка»[46]. Но рано или поздно в ходе этих занятий вдруг возникают аномалии, т.е. открываются явления, которые парадигма объяснить не может. Если аномалии начинают множиться, тогда возникает кризис как ситуация неуверенности, «брожения умов», и учёные начинают выдвигать теории, альтернативные господствующей парадигме[47]. Таким образом, от «нормального» состояния наука переходит к «экстраординарному».

Все кризисы, по Куну, могут закончиться одним их трёх исходов: либо аномалия будет преодолена на основе старой парадигмы за счёт её модификации, либо проблема будет отставлена в сторону до лучших времён, либо, наконец, появится «новый претендент на место парадигмы». Именно третий вариант приводит к научной революции,т.е. к относительно быстрой, длящейся обычно 10-20 лет, смене старой парадигмы на новую. Революцию Кун сравнивает с изменением восприятия целостного зрительного образа – гештальта: «Штрихи на бумаге, которые, как казалось раньше, изображают птицу, увиденные во второй раз, напоминают антилопу, или наоборот»[48]. Новая парадигма или её проект «возникает всегда сразу, иногда среди ночи, в голове человека, глубоко втянутого в водоворот кризиса»[49].

Кун определяет научные революции как «некумулятивные эпизоды развития науки, во время которых старая парадигма замещается целиком или частично новой парадигмой, несовместимой со старой»[50]. Несовместимость связана с тем, что новая парадигма производит радикальную реконструкцию научной области, связанную с изменением основных понятий, методов, практических приложений, нередко эта перестройка затрагивает фундаментальные представления картины мира. Именно за тезис о несовместимости старой и новой парадигм Куна критиковали больше всего и эту критику нельзя не признать справедливой. Используя приведённую выше метафору, можно сказать, что при смене парадигм учёные хотя и перестраивают здание науки почти полностью, включая его фундамент, но новое здание строится всё же из тех же кирпичей и блоков, из которых было сооружено старое здание. Иными словами, хотя и происходит смена теорий, но факты остаются теми же, только они получают новую интерпретацию. С другой стороны, старая парадигма не умирает сразу, а иногда применяется и задолго после утверждения новой. Так, например, сегодня в инженерных расчётах широко применяется ньютоновская механика, а астрономия Птолемея до сих пор используется в геодезии. Наконец, в старой парадигме, как правило, не всё оказывается ложным. Тем самым преемственность науки сохраняется.

Наиболее последовательным критиком концепции Куна стал английский философ венгерского происхождения Имре Лакатос (1922-1974), чья методологическая концепция отличается и большей сложностью, и большей тонкостью в понимании роста науки. Лакатос не только критикует тезис Куна о несовместимости парадигм, но также расходится с ним по другим пунктам. В частности, Лакатос выступает против резкого противопоставления нормальной и экстраординарной науки, справедливо полагая, что и в межреволюционные периоды деятельность учёного носит творческий, а не механизированный, сугубо алгоритмизированный характер.

Главное новшество Лакатоса – замена понятия «парадигмы» близким ей по смыслу понятием «научно-исследовательской программы».При этом самослово программа подразумевает присущую ей незавершённость. Действительно, научно-исследовательская программа при своём возникновении представляет собой лишь предварительный проект, который надо дорабатывать и усовершенствовать, распространять на всё более широкие области новых и сложных явлений. И эта работа по окончательной «доводке» программы распространяется на весь послереволюционный период.

Если у Куна старая парадигма просто вытесняет новую, то у Лакатоса борьба между научно-исследовательскими программами может носить длительный характер, оборачиваться попеременным успехом то одной, то другой. Иными словами, программы не вытесняют друг друга, а сосуществуют, и победа ни одной из них не может считаться окончательной: программа, преданная забвению, может возродиться и вновь заявить о себе.

Однако программы не равноценны, предпочтительнее те из них, которые обладают большим эвристическим потенциалом, способны объяснить больший круг известных феноменов. Поэтому в развитии науки наблюдается движение от более «слабых» программ к более «мощным», т.е. более эвристичным. Таким образом, именно эвристичность (хотя не только она) оказывается важнейшим критерием, по которому происходит сравнение программ.

В развитии любой программы Лакатос выделяет два этапа: восходящий и нисходящий. На первом этапе программа «набирает обороты», успешно развивается, не только объясняя известные факты, но и предсказывает новые (которые не могла предсказать старая программа). Когда же программа перестаёт предсказывать новые факты, она приближается к «точке насыщения», достигнув которой, вступает во вторую фазу, фазу регрессивного развития. Теперь программа уже не предсказывает новые явления, а лишь стремится объяснить появляющиеся аномалии, нередко при этом, прибегая к ad hoc гипотезам[51]. Чем больше таких гипотез, тем более громоздкой, запутанной становится программа (а ведь учёные стремятся к простоте!)[52], что заставляет исследователей генерировать новые гипотезы – зародыши альтернативных научно-исследовательских программ.

В структуре научно-исследовательской программы Лакатос выделил «твёрдое ядро», содержащее незыблемые, не подлежащие пересмотру фундаментальные положения, и «защитный пояс», включающий дополнительные гипотезы, предназначенные для объяснения аномалий и контр-примеров, противоречащих положениям «твёрдого ядра». Если эти задачи решаются успешно, то и исследовательская программа может считаться успешной[53]. Если же «программа больше не позволяет предсказывать ранее неизвестные факты», тогда необходимо «отказаться от твердого ядра»[54]. По сути же, исследовательская программа – это эволюционный ряд теорий, в начале которого находится её первый эскизный набросок, может быть, просто-напросто всего лишь новационная идея, которая затем развивается, усложняется, конкретизируется, частично модифицируется (но не отбрасывается) в прогрессирующей последовательности теорий[55].

Несмотря на резкую обоюдную критику, концепции науки, выстроенные Куном и Лакатосом, всё же имеют больше общего, чем различного. В. Кузнецов отмечает следующие черты сходства их позиций:

­ утверждение принципиальной теоретической нагруженности эмпирических фактов;

­ стремление опереться на историю науки как на эмпирическую основу методологии, смещение центра внимания со структуры научного знания к его развитию, понимаемому вовсе не как простое накопление фактов и теорий, но как последовательность кардинальных изменений облика науки;

­ отказ устанавливать жёсткие демаркационные разграничительные линии между наукой и не-наукой;

­ признание существенной роли метатеоретических социокультурных факторов в процессе смены тех или иных господствующих научных представлений новыми[56].

Постпозитивизм идейно завершается концепцией методологического анархизмаамериканского философа и историка науки Пола Фейерабенда (р.1924), который, отталкиваясь от принципа несоизмеримости парадигм Куна, провозгласил эпатирующий тезис «всё пойдёт, всё дозволено»: поскольку рост знания происходит в результате пролиферации (умножения) теорий, то необходимо отстаивать позицию последовательного плюрализма как внутри науки, так и за её пределами, приветствуя появление и распространение, а также взаимовлияние и взаимодействие самых различных, в том числе безумных и экзотических концепций и идей. Каждый учёный поэтому может изобретать и разрабатывать свои собственные теории, не обращая внимания на несообразности, противоречия и критику. Деятельность учёного не подчинена никаким методологическим нормам, поэтому развитие науки носит иррациональный характер: новые теории побеждают и получают признание не вследствие рационально обоснованного выбора и не в силу того, что они ближе к истине и лучше соответствуют фактам, а благодаря пропагандистской, подвижнической деятельности их сторонников[57]. Наука, понимаемая как анархическое предприятие, по сути ничем не отличается от других способов освоения мира, не имеет перед ними никаких преимуществ. Поэтому Фейерабенд полагал, что науку должно отделить от государства, а общество избавить от «диктата науки», и предоставить мифу, религии, магии те же самые права в общественной жизни, что и науке[58].

Сегодня понятия, введённые постпозитивистами, очень широко используются в философии науки (несмотря на резкую критику их методологических концепций), при этом их первоначальный смысл нередко изменяется. В первую очередь это относится к понятию научной революции, которое понимается более широко. Если для Куна революция является результатом кризиса в науке, а её итогом оказывается построение новой фундаментальной теории, то, по мнению М.А. Розова, некоторые революции могут возникать без предшествующего кризиса и не приводить к созданию новых фундаментальных теорий. К числу подобных новаций он относит революции, связанные с внедрением новых методов исследования и с открытием новых миров[59]. Например, появление микроскопа революционизировало биологию, радиотелескопа – астрономию, методов аэрофотосъёмки – археологию. Иногда к революционным изменениям приводит заимствование методов и приборов одними науками у других, в частности, использование микроскопа привело во второй половине 19 столетия к фундаментальным изменениям в петрографии, а применение с 30-х годов 20-го века математических методов существенно изменило стандарты исследовательской работы в социологии и психологии. Открытие новых миров нередко приводит к появлению новых научных дисциплин, что также можно квалифицировать как революцию. Так открытие в конце 19-го – начале 20-го века мира вирусов детерминировало создание вирусологии. Другие примеры – открытие других галактик (У. Гершель, конец 18 в.), открытие доисторического прошлого человечества (Л. Морган, кон. 19 в.), открытие мира элементарных частиц (Дж. Томсон, кон. 19.), открытие бессознательного (З. Фрейд, кон. 19 – нач. 20 вв.).