МЕТАФОРИЗАЦИЯ И ЕЕ РОЛЬ В СОЗДАНИИ ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЫ МИРА

<…> Общеизвестно, что основная функция любого тропа состоит в образо­вании некоторого нового понятия и любой троп как "иносказание" (в самом широком понимании этого термина) возбуждает сеть ассоциа­ций, сквозь которую действительность, воспринимаемая сознанием, во­площается в языковой форме. Ассоциации, возбуждаемые в процессе формирования тропов - метафоры, метонимии, гиперболы и т.п., дают основание, усматривая сходство или смежность между гетерогенными сущностями, устанавливать их аналогию, и прежде всего между элементами физически воспринимаемой действительности и невидимым миром идей и страстей, а также различного рода абстрактными понятиями, создаваемы­ми разумом в процессе "восхождения" от умозрительного, абстрактного представления о действительности к конкретному ее постижению.

Существуют достаточно общие принципы, в соответствии с которыми сознание человека, антропоцентрическое по своей природе, организует непредметную действительность по аналогии с пространством и временем мира, данного в непосредственных ощущениях. Так, пространственные координаты осмысляются как высокое или низкое в человеке, то, что впереди осознается как будущее, а оставшееся позади — как прошлое: проявление, благородного начала обозначаются посредством прилагательно­го высокий (высокие чувства, стремления, помыслы), недобрые замыслы обозначаются как низкие и низменные (низменные чувства, низкие по­буждения, мысли); ориентация вправо мыслится как "истинный" путь — праведный или правильный, как правда; верх воспринимается как куль­минация некоторого (обычно приятного) состояния (быть на верху бла­женства, на седьмом небе, в зените славы), а низ - как символическое пространство "грехопадения" (ср. готовность провалиться от стыда, сквозь землю, ср. также низвергнуть, низложить, опускаться на дно жизни и т.п.). Как пишет Вяч. Вс. Иванов, "физическая ориентация человека в мире служит основой для того описания мира, которое закреплено в языке"

По антропоцентрическому канону создается та "наивная картина мира", которая находит выражение в самой возможности мыслить явления природы или абстрактные понятия как "опредмеченные" констан­ты, как лица или живые существа, обладающие антропоморфными, зоо­морфными и т.п. качественными, динамическими и ценностными свой­ствами, например: рус. Дождь идет, нем. Es regnet, англ. It is raining; ср. также: Червь сомнения подтачивает его волю; Сомнение гложет меня; Он настоящий медведь и т.д.

В основе тропеических механизмов лежит и антропометриче­ский принцип, согласно которому "человек — мера всех вещей". Этот принцип проявляется в создании эталонов, или стереотипов, которые служат своего рода ориентирами в количественном или качественном восприятии действительности. Так, в русском языке слово бык служит и для обозначения здорового, мощного человека, но обычно мужчины, а не женщины или ребенка, отсюда невозможность выражений *Маша здорова как бык, *Ребенок здоров как бык; осел употребляется для характеристики упрямства человека, хотя у самого осла вряд ли такой "упрямый" норов, и т.п.

При исследовании картины мира, закрепленной в языке, в той его части, которая организована тропами и их ассоциативными потенциями, необходимо учитывать прежде всего роль каждой из разновидностей тропов, а их, как известно, достаточно много, хотя границы между видами тропов и различного рода фигурами речи провести затруднительно[64]. Кроме того, при изучении закрепленного в данном языке описания мира необходимо также выявить не только общие, универсальные принципы организации невидимой действительности, но и закономерности, предпочитаемые тем или иным языком — как самим его строем, так и национально-культурным сознанием его носителей.

Указанную проблему можно решать в двух аспектах — статическом и динамическом, включенном в контекст языковой деятельности. Первый дает представление о языковой картине мира как резуль­тате уже свершившегося процесса. Второй решает проблему, как делается языковой образ действительности средствами того или иного языка. Обра­щение к материалу одного языка лишает исследователя возможности сопо­ставления и выявления ярких и неожиданных контрастов и тонких оттен­ков, но зато это позволяет уловить характерные для данного языкового отображения тенденции, связанные с обычными для определенного языко­вого коллектива ассоциациями.

Одной из задач исследования является попытка установить и определить основные закономерности метафоризации, описать действие тех механиз­мов, которые присущи метафоре как тропу. Эта задача связана с необходи­мостью создания генеративной теории метафоры — необходимостью, кото­рая в настоящее время осознается как у нас, так и за рубежом.

Посредством механизмов метафоры на основе сходства некоторых признаков реалии, уже названной в языке, и называемой реалии син­тезируется новый идеальный объект — метафорически переосмыс­ленное значение имени с целью наименования новой физически вос­принимаемой реалии или явления либо же создания некоторого нового по­нятия в самом процессе его метафорического именования (ср. ножка стола, козырек крыши, где новые реалии получили лишь имя, и замораживание цен или луч надежды, где в акте метафоризации сформировались и сами новые понятия, получившие имя).

Основной целью работы является, таким образом, раскрытие роли метафоры как одного из наиболее продуктивных средств формирования вторичных наименований в создании языковой картины мира. Эта по­следняя, как отмечалось выше, обладает свойством "навязывать" гово­рящим на данном языке специфичный взгляд на мир — взгляд, являю­щийся результатом того, в частности, что метафорические обозначения, "вплетаясь" в концептуальную систему отражения мира, "окрашивают" ее в соответствии с национально-культурными традициями и самой способностью языка называть невидимый мир тем или иным способом. Тем самым языковая картина мира, в нашем пони­мании, во многом обусловлена явлением идиоматичности — как внутриязыковой, так и межъязыковой, но не сводится к ней, так как представляет собой тот продукт речемыслительной деятельности, который вносит семантическое членение (mapping) в действительность, уникальное для любого языка.

Включение в отображение действительности оказывается не только возможным, но даже и необходимым, поскольку язык служит не только целям общения, но и является хранилищем информации, накопленной языковым коллективом, который живет в определенной экологической, среде, осваивая ее при сменяющихся, но характерных именно для него, социальных условиях, для его культурного и гражданского развития и т.д. <…>

Так, в наш век атом уже не рассматривается в научной картине как неделимая сущность, но в обиходно-бытовом сознании пред­ставление о неделимости атома сохраняется (до мельчайшего атома, ср. также сохранение этого представления в выражениях атомизм восприя­тия, атомистическая концепция и т.п.); выражения типа Солнце всходит, заходит, садится отражают эллинистическую картину мира эпохи Птоле­меев, но продолжают использоваться и в наш век; представление о заходе или восходе и в наше время ассоциируется с периодами человеческой жизни, символами которой считаются звезды, отсюда — Его звезда зака­тилась; Он находится в зените славы и т.п.

Языковая картина мира необязательно связана с устаревшими пред­ставлениями и не сводится к этимологическим рефлексам в значениях язы­ковых сущностей, что характерно в основном для восприятия лингвистов, но не обычных, рядовых носителей языка. Существует много каналов, по которым происходит взаимодействие мышления о мире, языка как подспорного в этих мыслительных операциях средства и отражаемой действительности. В качестве одного из наиболее распростра­ненных и в то же время наименее заметных проявлений этого взаимо­действия можно привести случаи "опредмечивания" грамматическими средствами языка состояний, процессов и качеств (ср. надеяться и на­дежда, решать и решение, умный и ум и т.п.). Механизмы синтаксиче­ской транспозиции в сфере обозначения физически воспринимаемой дей­ствительности служат, видимо, только целям экономии языкового кода, выступая как "свертки" высказывания, в котором они играют роль пре­диката (ср.: Он бегает красиво, и это восхищает знатоков - Его красивый бег вызывает восхищение у знатоков, где ясно видна экономия речевых усилий за счет опредмечивания высказывания Он бегает красиво). При означивании непредметных сущностей чаще всего действует транспозиция лексико-синтаксическая, которая не только меняет знак функции, но и позволяет мыслить события, факты, качества и явле­ния как некоторые аналоги предметов в невидимом мире. Так, в выска­зываниях типа Дикая злоба охватила его; То, что его авторитет лопнул, ни­кого не удивило и т.д. само синтак­сическое построение, в котором в позиции агента действия выступает имя, абстрактное по своему содержанию, а в качестве сказуемого — глагол, ассоциируемый с физическим действием, сама языковая организация мысли "навязывает" такую ее интерпретацию, согласно которой злость активна, она сильнее человека (охватывает его, а кроме того, может еще и мучить — душить, бесить и т.п., но ее можно и побороть, преодолеть и т.д.).

Необходимо обратить особое внимание на то, что в высказываниях типа: Прилив злости (или чувств) нахлынул на него; Сфера ее деятельности непрестанно расширялась; Горькие мысли притупились, и он погрузился в глубокий сон и т.п. — метафорические обозначения на поверхностно-синтаксическом уровне согласуются по их "буквальному" значению, а на глубинно-синтаксическом — по смыслу, соответствующему номинативно­му аспекту высказывания. Эти планы метафоры образуют ее вербально-ассоциативный потенциал, т.е. те связи, которые исходят и из "буквального" значения метафоры, и из ее реального смыслового результата.

Такого рода навязывание способа представления действительности и мышления о ней в определенном вербально-ассоциативном диапазоне (грамматическом, лексическом и синтаксическом), конечно же, не за­слоняет истинного понимания происходящего. Однако нельзя отрицать и того (в свете сказанного выше), что язык — его инвентарь и правила комбинации — подключает к концептуальной модели мира, т.е. к его соб­ственно понятийному отображению, и "наивную" карти­ну мира, свойственную обиходному сознанию, а кроме того, еще и естественную логику языка[65]. Язык окрашивает через систему своих значений и их ассоциаций концептуальную модель мира в национально-культурные цвета. Он придает ей и собственно человеческую – антропоцентрическую – интерпретацию, в которой существенную роль играет и а н т р о п о м е т р и ч н о с т ь, т.е. соизмеримость универсума с понятными для человече­ского восприятия образами и символами, в том числе и теми, которые получают статус ценностно определенных стереотипов (к последним, на­пример, относятся представления о лисе как о хитром животном, о камне как эталоне бесчувствия, о рабе как "образце" безволия и т.д.).

<…> То, что принято назы­вать языковой картиной мира, — это информация, рассеянная по всему концептуальному каркасу и связанная с формированием самих понятий при помощи манипулирования в этом процессе языковыми значениями и их ассоциативными полями, что обогащает языковыми формами и со­держанием концептуальную систему, которой пользуются как знанием о мире носители данного языка.

Все эти составляющие языковую картину мира элементы, конструк­ции и ассоциируемые с ними поля представлений не просто "осколки" прежних концептуально-языковых систем или эмотивные "добавки" к бесстрастной концептуальной модели реальности. Эти средства, служа­щие материалом для формирования новых понятий, перерабатываются сознанием человека, творящим новые гносеологические образы элемен­тов действительности. При этом в сфере отражения невидимого мира ос­новной массив этих образов произведен именно при опоре на языковые сущности. Достаточно отметить, что такие, например, абстрактные поня­тия, как "добро", "сомнение", "решение", "воля", "долг" и т.п., не только сконструированы человеком как константы его внутреннего мира, но и получили развитие и детализацию при непосредственном участии вербально-ассоциативных механизмов. Ср., например, искоренить добро (или зло), где вскрывается осознание того, что эти сущности как бы имеют корни, т.е. что их причина достаточно постоянна (воспроизводима); в вы­сказывании Сомнение закралось в ее душу очевидна ассоциация сомне­ния с чем-то затаенным, в сочетании червь сомнения - с чем-то разъедаю­щим. Аналогичный образ можно продолжить на примере сочетаний по­терять волю, воспитывать (в себе) волю (к победе), железная воля; сети заговора и т.д. Здесь не только метафорические обозначения, но и сами опорные наименования "про­ясняют" свою смысловую потенцию в данных комбинациях. И такие ком­бинации — не уникальные и случайные соединения: как правило, они со­ставляют регулярные по смыслу парадигмы при опорных наименованиях. Ср. общий смысл '"место", где протекает деятельность' и его выражение: поле деятельности, арена борьбы, сфера влияния, область исследования, а также на дне души, в глубине сознания и т.д. При этом ограничения в сочетании тех или иных слов обычно осмысленны. То, например, что долг не может сочетаться со словом низкий (ср. высокий долг), показывает, что это понятие включает в себя осознание обязанности делать добро как этическую норму, а то, что поступок может быть интерпретирован как низкий, но не определяется словами типа высокий, почетный и т.п., го­ворит об отсутствии в этом понятии связи с нравственной "высотой".

Необходимо отметить также, что языковая картина мира создается красками так называемой конкретной лексики и опредмечиванием про­цессуальных значений, а также использованием синтаксических конструк­ций, изначально отображавших отношения между элементами предметно воспринимаемой действительности, в том числе и лицами как производи­телями физических действий. В качестве иллюстрации, дополняющей при­веденные выше примеры и подкрепляющей сказанное, приведем фрагмент из научно-популярного текста, автор которого широко использует мета­форические приемы с целью более тонко "отточить" смысл излагаемого: "И антиреспубликанская пропаганда в классе, и обрамляющая фильм сцена бомбардировки... плод непосредственных детских впечатлений авто­ра, включенных в сложную структуру ленты. Религиозное образование и окружение, неизбежные для испанца тех лет, способствовали обостре­нию непримиримости будущего режиссера ко всякому духовному гнету, его тяги к высвобождению, которая под постоянным давлением извне приобретала сложный, внутренне противоречивый характер... Чтобы гово­рить о проблемах остро современных, жгучих и болезненных, необходимо было прибегать к эзопову языку и учить своего зрителя воспринимать... глубинный смысл картины" (К. Разлогов. Карлос Саура - траектория исканий. - Искусство кино. 1985. № 3). Все выделенные курсивом в данном отрывке слова и сочетания - плод вторичной номинации, что ясно показывает роль метафоры и других тропов в пополнении лексики, обслуживающей невидимый мир. Итак, проблема языковой картины мира теснейшим образом связана с проблемой метафоры как одним из способов ее создания. При этом языковая картина мира служит прежде всего целям выражения концептуальной картины. И именно к форме выражения относятся все те языко­вые механизмы, которые организуют языковую картину мира. Но посколь­ку форма небезразлична к содержанию, то и языковая картина мира самым непосредственным образом влияет на содержательный аспект отображения действительности. Как отмечает В.И. Постовалова в разделе "Картина мира в жизнедеятельности человека" настоящей книги, картина мира в целом, “не может быть выполнена в "языке", незнакомом человеку... Картина мира ни в коей мере не должна быть и стенограммой знаний о мире”. И далее: она «не есть зеркальное отображение мира и не открытое "окно" в мир, а именно картина, т.е. интерпретация, акт миропонимания... она зависит от призмы, через которую совершается мировидение».

Роль такой призмы наиболее успешно выполняется метафорой, поскольку она способна обеспечить рассмотрение вновь познаваемого через уже познанное, зафиксированное в виде значения языковой единицы. В этом переосмыслении образ, лежащий в основе метафоры, играет роль внутренней формы с характерными именно для данного образа ассоциа­циями, которые предоставляют субъекту речи широкий диапазон для интерпретации обозначаемого и для отображения сколь угодно тонких "оттенков" смысла. Само обращение к метафоре, по мнению С.С. Гусе­ва, изучавшего роль метафоры в науке и научной картине мира [Гусев, 1984], объясняется не интеллектуальным бессилием человека, а тем, что она способна служить средством получения нового знания, создавая мощ­ное ассоциативное поле с помощью ограниченного диапазона средств выра­зительности, в частности образов или символов.

Итак, мы исходим из допущения о том, что языковая картина мира — это неизбежный для мыслительно-языковой деятельности продукт "созна­ния, который возникает в результате взаимодействия мышления, действи­тельности и языка как средства выражения мыслей о мире в актах комму­никации. Сама метафора языковая картина мира говорит о том, что ис­пользуемые при формировании понятий вербально-языковые и образные ассоциации и технические средства языка не исчезают бесследно, а придают этим понятиям именно языковую окраску. Последняя входит в их со­держание в форме различного рода более или менее устойчивых конно­таций, указывающих на языковой источник формирования гносеологи­ческого образа, "привязывая" его тем самым к данному языку.

Языковая картина мира, оснащенная метафорами, может угасать, не может долгое время сохраниться (ср., например, выражения типа ро­диться под счастливой звездой, коса смерти, нести свой крест, море слез и т.п.), однако это не мешает объективному отображению действитель­ности, поскольку эта картина узнается именно как картина и, как всякая метафора, расшифровывается. Эта расшифровка не составляет особой трудности, особенно в тех случаях, когда метафора оперирует обычными для носи­телей данного языка ассоциациями, тем более что слова и сочетания слов как краски для этой картины реализуются в текстах, отображающих до­статочно крупные фрагменты мира и его концептуальной модели.

Языковая картина мира не имеет, таким образом, четких границ, поэ­тому ее место относительно собственно концептуальной модели мира не может быть определено как периферия. Поскольку метафора как инстру­мент создания языковой картины мира употребляется достаточно широко, нам представляется более приемлемым постулат о релятивизации языко­вой картины мира относительно концептуальной его модели. Эта соотно­сительность является результатом манипуляции языковыми средствами и их интерпретационным использованием при выражении свойств элемен­тов концептуальной системы и заполнения ее лакун. В самом деле, такие метафоры, как движение мате­рии, течение времени, тело, частица и т.п., проникли в концептуальную сердцевину научной картины мира, которая не может обойтись и без мно­гих других понятий, сформировавшихся при помощи метафоры.

Можно сказать, что языковая картина мира осознается во всех тех сферах отображения и обозначения действительности, в которых для фор­мирования новых концептов использовались уже существующие в языке средства. А это — вся продукция вторичной номинации. Подробнее об этих сферах будет сказано ниже, здесь же следует отметить, что они при­надлежат в своем большинстве не физически воспринимаемому миру, изначальному для деятельности человека и формирования его языкового сознания, а тем областям "действительного", которые постигаются умозри­тельно, создавая совокупность объективных знаний.

В том, что этот непредметный мир моделируется при помощи метафо­ры и по образу и подобию предметного мира, самую существенную роль играет человеческий фактор. Человек может представить нечто в мире как соизмеримое с его возможностями восприятия и ценностной ориен­тации. "Вторичный" мир возникает не иначе, как в результате интерпре­тации познающим индивидом фактов в их отвлечении от предметной реаль­ности. Но это отвлечение вновь конкретизируется через соизмерение с образным восприятием каких-то черт этого мира, со стереотипами, функ­ционирующими в данной культуре, и даже с мифическими представления­ми. Именно поэтому метафора, способная совмещать в себе абстрактное и конкретное, т.е. логические сущности разных порядков, и синтезировать такого рода сведения в новые концепты, может рассматриваться как ме­ханизм, который приводит во взаимодействие и познавательные процессы, и эмпирический опыт, и культурное достояние коллектива, и его язы­ковую компетенцию, чтобы отобразить в языковой форме чувственно не воспринимаемые объекты и сделать наглядной невидимую картину мира — создать ее языковую картину, воспринимаемую за счет вербально-образных ассоциаций составляющих ее слов и выражений.