Через двадцать один день

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО, когда в класс мелкими шажками заходил доктор Хайд, Такуми подсел ко мне и написал на полях своей тетради: «Обедаем в МакНесъедобнальдсе».

Я накорябал «ОК» в своей тетради, а потом открыл чистый лист — потому что доктор Хайд начал рассказ о суфизме, мистическом течении в исламе. Учебник накануне я просмотрел лишь бегло — теперь я занимался ровно столько, чтобы получить хотя бы минимально необходимые оценки, но во время этого беглого просмотра наткнулся на отличное предсмертное высказывание. Нищий суфий в тряпье зашел в ювелирную палатку богатого торговца и спросил его: «Знаешь ли ты, как умрешь?». Богач ответил: «Нет. Никто не знает, как умрет». А суфий возразил: «Я знаю». «Как же?» — поинтересовался хозяин лавки.

Суфий лег на землю, скрестил на груди руки и сказал: «Вот так». И умер. И торговец раздал свое богатство и сам стал бедняком, стремясь к такому же духовному богатству, каким обладал умерший суфий.

Но доктор Хайд выбрал другую притчу, которую я пропустил.

— Карл Маркс назвал религию «опиумом для народа», это очень знаменитое высказывание. Буддизм, особенно как он понимается большинством практикующих, обещает лучшую жизнь за счет очищения кармы. Ислам с христианством обещают истинным верующим вечную жизнь в раю. И такая надежда на лучшую жизнь определенно является сильным опиатом. Но у суфиев есть притча, опровергающая марксистскую точку зрения о том, что верующим нужен лишь опиум. Рабия аль-Адавия, суфий и великая святая, бежала по улицам своего города, Басры, с факелом в одной руке и ведром воды в другой. Когда кто-то поинтересовался у нее, что она делает, женщина ответила: «Водой я залью адское пламя, а с помощью факела подожгу врата рая, чтобы люди чтили Господа не из-за стремления попасть в рай или страха оказаться в аду, а потому что Он — Бог».

Она сильна, если хочет сжечь ад и затопить рай. «Аляске бы эта Рабия понравилась», — записал я в тетради. Но даже несмотря на это загробная жизнь меня интересовать не перестала. И рай, и ад, и реинкарнация. Я не только хотел знать, как погибла Аляска, но и где она теперь, если она вообще где-нибудь есть. Мне нравилось воображать, что она на нас смотрит, не забывает, но это было скорее фантазией, потому что чувствовать этого я не чувствовал — ну, как сказал Полковник на похоронах, что ее нет с нами, и нигде больше нет. Я, по сути, мог теперь представить ее себе только мертвой, как она гниет в земле Вайн-Стейшн, а все остальное — это лишь призрак, живущий исключительно в наших воспоминаниях. Я, как и Рабия, уверен, что люди должны верить в Бога не из-за рая или ада. Но я не считал нужным рассекать с факелом. Выдуманное место не сожжешь.

После уроков, пока Такуми ковырялся в картошке в «МакНесъедобнальдсе», выбирая самые зажаристые палочки, я вдруг ощутил полноту потери, у меня до сих пор голова кружилась от мысли о том, что ее не только в этом мире больше нет, но и ни в каком другом тоже.

— Ты как вообще? — спросил я у Такуми.

— М-м, — промычал он, поскольку его рот был набит картошкой. — Так себе. А ты?

— И я так себе. — Я откусил кусочек чизбургера. Я взял «Хеппи-мил», и мне попалась пластмассовая машинка. Она лежала на столе вверх ногами, и я покрутил колесики.

— Я по ней скучаю, — признался он, отталкивая поднос, отказавшись от недожаренной картошки.

— Ага. Я тоже. Мне так жаль, Такуми, — я очень много вложил в эти слова. Мне было жаль, что мы дошли до всего этого: сидим и крутим колесики игрушечной машинки в Макдональдсе. Жаль, что девчонка, которая свела нас вместе, теперь легла между нами мертвая. Мне было очень жаль, что я отпустил ее навстречу смерти. Мне очень жаль, что я не могу с тобой поговорить, потому что тебе нельзя знать эту правду про меня и Полковника, и мне тяжело с тобой, потому что приходится притворяться, что мое горе такое же чистое, как и твое — притворяться, что мне просто ее не хватает, в то время как я чувствую себя виноватым в ее смерти.

— И мне тоже. Ты с Ларой больше не встречаешься, да?

— Наверное.

— Ага. Она все разобраться не может.

Да, я ее игнорировал, но к тому времени и она начала игнорировать меня, так что я решил, что все кончено, хотя, кто знает.

— Понимаешь, — сказал я Такуми, — я просто не могу… не знаю, чувак. Все так сложно.

— Конечно. Она поймет. Конечно. Все нормально.

— Хорошо.

— Слушай, Толстячок. Я… я не знаю. Паршиво это все как-то, да?

— Ага.