На следующий день

ПОЛКОВНИК СПАЛ БЕСПОКОЙНЫМ алкоголическим сном, а я лежал на нижней полке на спине, мои губы покалывало, я чувствовал себя так, будто тот поцелуй еще не закончился. Мы бы, вероятнее всего, проспали уроки, если бы в 08:00 нас не разбудил Орел, трижды постучав в дверь. Пока я переворачивался на бок, он открыл дверь, и в комнату хлынул утренний свет.

— Всем собраться в спортзале. — Я посмотрел на него, сощурившись: слепящее солнце было прямо у него за спиной, так что лица я рассмотреть не мог. — Сейчас же, — добавил Орел. И я все понял. Нам крышка. Нас поймали. Слишком много было разослано писем с отчетами. И слишком много выпито за слишком короткий период времени. Зачем было еще вчера продолжать? Вдруг снова вернулось ощущение ее прикосновения, аромат вина, сигарет, бальзама для губ и Аляски. Я задумался: она сделала это потому, что напилась? «Только не выгоняйте меня, — взмолился я. — Не надо, пожалуйста. Мы только начали целоваться».

И словно отвечая моим мольбам, Орел добавил:

— Неприятностей у вас не будет. Просто поскорее соберитесь в спортзале.

Сверху заворочался Полковник.

— Что случилось?

— Нечто ужасное, — сказал Орел и закрыл за собой дверь.

Подняв с пола джинсы, Полковник рассказал:

— Так уже было пару лет назад. Когда скончалась жена Хайда. А теперь, наверное, сам Старик. Бедолага, его дни действительно были уже сочтены. — Он поднял взгляд на меня — его красные глаза были едва приоткрыты, он зевнул.

— У тебя, похоже, небольшое похмелье, — заметил я.

Полковник закрыл глаза.

— Да? Значит, я хорошо притворяюсь, Толстячок. Похмелье на самом деле страшное.

— Я с Аляской целовался.

— Ну да. Я не настолько напился. Идем.

И мы направились к спортзалу. Я нарядился в мешковатые джинсы, толстовку натянул прямо на голое тело, а на голове была модная лохматость — я просто решил не расчесываться. Все учителя ходили по общагам и созывали нас в спортзал. Среди них не было только доктора Хайда. Я вообразил, что он лежит дома мертвый, подумал, интересно, кто его нашел, как вообще кто-то узнал, что он не придет, еще до того, как начались уроки.

— Я не вижу Хайда, — сообщил я Полковнику.

— Бедолага.

Когда мы пришли, спортзал уже был наполовину забит. В центре баскетбольной площадки, поближе к трибунам, поставили кафедру. Я уселся во втором ряду, а Полковник — прямо передо мной. Мои мысли раздваивались — мне было грустно из-за Хайда и жутко волнительно из-за Аляски, я вспоминал ее губы крупным планом, когда она прошептала: «Продолжим потом?»

Мне и подозрений никаких таких в голову не закралось — даже когда в зал вошел Хайд, медленно, малюсенькими шажками, двигаясь в нашу сторону.

Я похлопал Полковника по плечу и сказал:

— Вон Хайд.

— Черт.

— Почему?

— Аляска где?

— Нет, — ответил я.

— Толстячок, она тут или нет? — спросил он. И тогда мы оба встали и принялись осматривать трибуны.

Орел поднялся на подиум и спросил:

— Все собрались?

— Нет, — ответил я. — Аляски нет.

Орел опустил глаза.

— А остальные все?

— Аляски нет!

— Ясно, Майлз. Спасибо.

— Без Аляски нельзя начинать.

Орел посмотрел на меня. Он беззвучно плакал. По его щекам, подбородку катились слезы, падая на вельветовые брюки. Он уставился на меня, но не своим фирменным Роковым Взглядом. Он часто моргал, слезы лились, и выглядел он, боже ж ты мой, таким жалким.

— Сэр, прошу вас, — снова сказал я, — давайте подождем Аляску. — Я чувствовал, что все смотрят на нас, пытаясь осознать то, что я уже понял, но поверить еще не мог.

Орел снова опустил взгляд и прикусил нижнюю губу.

— Ночью Аляска попала в аварию. — Слезы полились еще сильнее. — Она погибла. Ее больше нет.

На миг весь зал смолк, тут никогда не было так тихо, даже перед тем, как Полковник отпускал коронную шутку по поводу баскетболиста у штрафной. Я уставился на его затылок. Просто тупо таращился на его густые волосы. Такая тишина воцарилась, что было слышно, как другие затаили дыхание, это был вакуум ста девяноста задыхающихся школьников.

И я подумал: «Это я виноват».

И я подумал: «Мне нехорошо».

И я подумал: «Меня сейчас вырвет».

Я встал и выбежал из зала. Добрался до мусорного бака, стоявшего в полутора метрах от двери, и буквально нырнул в пластиковые бутылки и какой-то недоеденный бургер из Макдональдса. Но почти ничего из меня не вышло. Я нависал над ведром, живот напрягся, мышцы горла непроизвольно сокращались, из глотки рвались утробные звуки, буэ-э-э-э, это было очень похоже на рвоту и никак не прекращалось. Когда выдавался секундный перерыв, я со всех сил втягивал в легкие воздух. Ее губы. Теперь они мертвые и холодные. И мы уже не продолжим. Я понимал, что она была пьяна. И чем-то расстроена. Нельзя же разрешать человеку садиться за руль, когда он пьян и настолько не в себе. Очевидно, что нельзя. Да боже, Майлз, что с тобой не так? И тут, наконец, из меня хлынула блевота, заливая мусор. Это было все, что осталось от нее у меня во рту — и теперь оно в мусорке. И вот снова, и еще, а потом я беру себя в руки — все, успокойся, серьезно, она не умерла.

Не умерла. Она жива. Она где-то есть. В лесу. Аляска спряталась в лесу, она не умерла, она просто скрывается. Она решила подшутить. Это Прикол Аляски Янг Повышенной Крутости. Это Аляска, как она есть, веселая заводная девчонка, не умеющая вовремя затормозить.

И мне стало намного лучше, ведь она не умерла.

Я вернулся в спортзал, все были в той или иной мере не в себе. Сцена напомнила мне передачу по телеку, вроде репортажа «Нешнл джиогрэфик» о похоронных ритуалах в какой-то чужой культуре. Я увидел Такуми — он стоял рядом с Ларой, положив ей руки на плечи. Кевин уткнул свою голову со стрижкой-ежиком в колени. Девчонка по имени Молли Тэн, которая ходила с нами на математику, выла в голос, колотя себя кулаками по бедрам. Я всех этих людей вроде бы и знал, и в то же время не знал, и всем им было плохо. А потом я увидел Полковника, он лег на бок, поджав колени к груди, а рядом с ним сидела Мадам О'Мэлли, протянув руку к его плечу, но не отважившись дотронуться до него. Полковник кричал. Он вдыхал, а потом орал. Вдыхал. Орал. Вдыхал. Орал.

Поначалу мне показалось, что он просто кричит. Но через некоторое время я уловил ритм. Я понял, что это не просто вопль, а слова. Он говорил: «Прости меня».

Мадам О'Мэлли взяла его за руку.

— Чип, ты ни в чем не виноват. Ты ничего не мог поделать. — Если бы она только знала правду.

А я стоял и смотрел на все это, и вспоминал ее живую, а потом кто-то взял меня за плечо, я повернулся и увидел Орла. Я сказал:

— По-моему, это она глупо пошутила.

А он ответил:

— Нет, Майлз, ты ошибаешься. Мне очень жаль.

У меня вспыхнули щеки.

— Нет, она молодец. Она могла все подстроить.

А он:

— Я ее видел. Мне очень жаль.

— Что произошло?

— Кто-то баловался в лесу петардами, — ответил он, и я крепко закрыл глаза, неотвратимо осознавая: я ее убил. — Я побежал за ними, а она в это время, наверное, уехала с кампуса. Было поздно. Она отъехала недалеко на юг по трассе I-65. А там поперек дороги встал грузовик с прицепом, с ним что-то случилось. На место уже приехала полиция. И она врезалась в их машину, даже не повернув руль. Я полагаю, что она очень много выпила. Полицейские сказали, что они по запаху поняли.

— А откуда вы знаете? — спросил я.

— Я ее видел, Майлз. И разговаривал с полицейскими. Смерть наступила мгновенно. Она ударилась грудью в руль. Мне очень жаль.

Я переспросил, видел ли он ее, и он сказал «да», я спросил, как она выглядела, он ответил, что только кровь из носа немного шла, и я опустился на пол. Я помню, что Полковник еще кричал, помню, что когда я скрючился, мне положили руку на спину, но видел я лишь ее — голую на металлическом столе, из ее маленького, как слезинка, носика тонкой струйкой вытекла кровь, зеленые глаза открыты, смотрят куда-то в пустоту, губы чуть изогнуты, легкий намек на улыбку, а ведь она была такой теплой, ее губы — такими нежными и сладкими.

Мы с Полковником молча возвращаемся к себе в комнату. Я смотрю под ноги. Не могу перестать думать о том, что она мертва, и не могу перестать думать о том, что она просто не может быть мертва. Люди так просто не умирают. Я не могу дух перевести. Мне страшно, как будто меня предупредили, что вломят мне после школы, а сейчас уже шестой урок, и я прекрасно осознаю, что меня ждет. Сегодня очень холодно — мороз в буквальном смысле слова — и я думаю о том, что надо бы побежать к речушке и нырнуть в нее головой вперед, а там так мелко, что я руки обдеру о камни, тело погружается в холодную воду, сначала шок, потом я цепенею, и я останусь там, и вода унесет меня сначала в Кахабу, потом в Алабаму, потом в залив Мобайл, потом в Мексиканский залив.

Я хочу слиться с сухой и хрустящей на морозе травой, по которой ступаем мы с Полковником, молча шагая в свою комнату. У него такие большие ступни, слишком большие для его малого роста, и его банальные кеды — новые, которые пришли на смену старым, тем, в которые нассали, — больше похожи на клоунские ботинки. Я вспоминаю аляскины шлепанцы и синие ногти на пальцах — тот первый день, когда мы сидели на качелях у озера. Ее будут хоронить в открытом гробу? В похоронном бюро смогут воссоздать ее улыбку? Я все еще слышал ее голос: «Так прикольно, но я жутко спать хочу. Продолжим потом?»

Последние слова жившего в девятнадцатом веке священника Генри Уорда Бичера были: «А теперь начинается неизведанное». Поэт Дилан Томас, который любил надраться не меньше самой Аляски, сказал: «Я выпил восемнадцать стаканов неразбавленного виски. Уверен, что это рекорд», а потом умер. Любимый драматург Аляски, Юджин О'Нил: «Я родился в отеле, и умру, черт его побери, в отеле». Даже жертвы автокатастроф иногда успевают что-то сказать, например, принцесса Диана: «Боже. Что случилось?» Актер Джеймс Дин: «Жаль, они нас не видят» — и после этого его «Порш» влетел в другую машину. Я читал, что сказали перед смертью многие. А что сказала она — не узнаю никогда.

Я обогнал его на несколько шагов, и только тогда осознал, что Полковник рухнул на землю. Я поворачиваюсь и вижу, что он лежит животом вниз.

— Надо встать, Чип. Надо встать. Надо до комнаты дойти.

Он поднимает голову с земли, смотрит мне прямо в глаза и отвечает:

— Я. Не могу. Дышать.

Но на самом деле он может, он, наоборот, дышит слишком глубоко и часто, словно пытается вдохнуть воздух в то, что умерло. Я пытаюсь его поднять, он вцепляется в меня и начинает реветь, и опять говорит:

— Это же я виноват, — и повторяет это снова и снова. Мы, то есть я и Полковник, раньше никогда не обнимались, но говорить сейчас незачем, потому что ему положено чувствовать себя виноватым, и я кладу ему руку на затылок и говорю единственную верную в тот момент вещь:

— Я тоже виноват.