Через шесть дней

В ВОСКРЕСЕНЬЕ я встал, проспав три часа, и впервые за долгое время принял душ. Надел единственный имевшийся у меня костюм. Я, вообще-то, не хотел его сюда брать, но мама сказала, что костюм может потребоваться очень внезапно, и она оказалась чертовски права.

У Полковника костюма не было, и из-за своего малого роста он даже не мог взять его на время у кого-нибудь другого, поэтому он надел черные брюки и серую рубашку.

— Галстук с фламинго, наверное, не стоит, — сказал он, натягивая черные носки.

— Да, он какой-то слишком праздничный, не для этого события, — ответил я.

— В оперу его не наденешь, — возмутился он, чуть не улыбаясь, — на похороны тоже. На нем даже не повеситься. Бесполезный какой-то галстук. — Я одолжил ему свой.

Чтобы отвезти учеников в Вайн-Стейшн, деревню, из которой была родом Аляска, наняли специальные автобусы, но Лара, Полковник, Такуми и я поехали на джипе Такуми — объездным путем, чтобы не видеть того места на трассе. Я напряженно смотрел из окна, глядя, как раскидистые пригороды Бирмингема сменяются невысокими холмами и полями.

Такуми с Ларой сидели впереди, он рассказал ей, как Аляску летом пощупали за сиську, и она рассмеялась. Я услышал эту историю, когда увидел ее впервые, а вскоре я увижу ее в последний раз. Я наиболее остро ощущал несправедливость мира, ведь со мной обошлись абсолютно нечестно: я полюбил девушку, она была готова полюбить меня, но не могла из-за собственной смерти. Я подался вперед, уперся лбом в сиденье Такуми и расплакался, я скулил, чувствуя даже не столько печаль, сколько боль. Было именно больно, это не просто красивое выражение. Больно так, как будто меня били.

Мериуэзер Льюис сказал перед смертью: «Я не трус, но я так силен. Тяжело умирать». Я в этом не сомневаюсь, но вряд ли это тяжелее, чем остаться тут одному. Я продолжал думать о Льюисе и когда заходил в треугольную часовню возле одноэтажного бюро похоронных процессий Вайн-Стейшн, городка в Алабаме, который оказался именно таким депрессивным, каким описывала его Аляска. Там пахло плесенью и дезинфицирующими средствами, у желтых обоев в фойе отходили уголки.

— Вы все на похороны мисс Янг? — спросил какой-то парень у Полковника, и он кивнул. Нас отвели в большую комнату с несколькими рядами раскладных стульев, в которой оказался всего один человек. Он стоял перед гробом на коленях. Гроб был закрыт. Закрыт. Я ее больше не увижу. Не смогу поцеловать ее в лоб. Не взгляну на нее в последний раз. Но мне это было необходимо, мне нужно было увидеть ее, и я спросил, как-то чересчур громко:

— Почему гроб закрыт? — мужчина с брюхом, обтянутым слишком тесным костюмом, повернулся и пошел в мою сторону.

— У ее мамы, — сказал он, — у ее мамы был открытый. И Аляска мне наказала: «Папа, смотри, чтобы меня, когда я умру, никто не увидел». Я слушаюсь. Сынок, ее все равно тут нет. Она теперь с Господом.

И он обнял меня за плечи, этот человек, сильно растолстевший с тех пор, как ему в последний раз приходилось надевать этот костюм, и мне было больно думать о том, как я его подвел. У него были такие же зеленые глаза, как у Аляски, только сидели очень глубоко, он походил на зеленоглазое приведение, которое почему-то не перестало дышать, на привидение, молившее: нет-нет-нет-не-умирай, Аляска. Не умирай. Я отошел от него, обошел Такуми и Лару и опустился на колени перед гробом, положил руки на его гладкую поверхность — это было красное дерево темного оттенка, как ее волосы. Я почувствовал, как мне на плечи опустились маленькие ладони Полковника, на голову упала слезинка, и на какое-то время мы остались втроем — школьные автобусы еще не приехали, а Лара с Такуми где-то растворились, так что нас было трое — точнее, три тела и два человека — и только мы трое знали, что именно произошло в ту ночь, и между нами всеми было слишком много разных слоев, очень много всего не давало нам соприкоснуться. Полковник заговорил:

— Я так хочу ее спасти.

Я:

— Чип, все, ее больше нет.

Он:

— Я надеялся, что почувствую, как она на нас смотрит сверху. Но ты прав, ее больше нет.

Я:

— Господи, Аляска, я тебя люблю. Я тебя люблю.

И Полковник прошептал:

— Толстячок, я тебе очень сочувствую. Я знаю, что ты ее любил.

Я:

— Нет, не говори в прошедшем времени.

Она уже не человек, просто гниющая плоть, но я любил ее в настоящем времени. Полковник опустился на колени рядом со мной, поднес лицо к гробу и прошептал:

— Аляска, прости меня. Ты заслуживала друга понадежней.

Мистер Льюис, умирать действительно так тяжело? Тот лабиринт действительно хуже этого?