ГЛАВА 13. КОГДА В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ ОНИ ЕХАЛИ В ФИАКРЕ В КЛИНИКУ, Брейер поднял вопрос о конфиденциальности и предположил

КОГДА В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ ОНИ ЕХАЛИ В ФИАКРЕ В КЛИНИКУ, Брейер поднял вопрос о конфиденциальности и предположил, что Ницше будет спокойнее, если его зарегистрируют в клинике под псевдонимом, а именно — как Удо Мюллера; это имя он называл, когда обсуждал этого пациента с Фрейдом.

«Удо Мюллер, Уу‑у‑у‑удо Мю‑ю‑ю‑юллер, Удо Мююююююллер. — Ницше, явно пребывающий в хорошем настроении, тихонечко напевал себе под нос это имя, будто хотел распробовать его мелодию. — Хорошее имя, ничего особенного. У него есть какой‑нибудь особенный смысл? Может, — злобно предположил он, — это имя еще одного такого же упрямого пациента?»

«Нет, — ответил Брейер. — Это просто мнемоника. Я придумываю псевдонимы пациентам, заменяя обе буквы инициалов на буквы, предшествующие им в алфавите. У меня получилось У.М., а Удо Мюллер — это первое, что пришло мне в голову на У.М.».

Ницше улыбнулся: «Может быть, когда‑нибудь медицинский историк будет писать книгу о знаменитых венских врачах и задумается: зачем великий доктор Брейер так часто навещал некоего Удо Мюллера, таинственного человека без прошлого и будущего».

Брейер впервые видел Ницше в игривом настроении. Это служило хорошим предзнаменованием на будущее, и Брейер отвечал ему той же монетой: «А как же бедные биографы философов из будущего, которые будут пытаться определить местонахождение профессора Ницше в декабре месяце тысяча восемьсот восемьдесят второго года?»

Несколько минут спустя, поразмышляв на этим вопросом, Брейер начал жалеть о том, что предложил использовать псевдоним. Необходимость называть Ницше ненастоящим именем в присутствии персонала клиники становилась совершенно необязательной уловкой на фоне и без того двусмысленной ситуации. И зачем только ему понадобилось усложнять и без того непростое положение? В конце концов, Ницше не нужно прятаться за псевдонимом при лечении мигрени, обыкновенного заболевания. Вообще, их договор предполагал, что он сам, Брейер, рискует, а соответственно, именно он, а не Ницше, нуждался в секретности.

Фиакр въехал в восьмой округ и остановился у ворот клиники Лаузон. Охранник у ворот, узнав Фишмана, благоразумно не стал заглядывать в экипаж и поторопился открыть железные ворота. Фиакр, качаясь и подскакивая на булыжной мостовой, преодолел стометровый проезд к белым колоннам главного входа центрального здания. Клиника Лаузон, красивое четырехэтажное строение белого камня, была рассчитана на сорок неврологических и психиатрических пациентов. Триста лет назад это здание было построено как городская усадьба барона Фридриха Лаузона. Оно было расположено сразу за городскими стенами Вены и было окружено собственной оградой вместе с конюшнями, каретным сараем, домами слуг и двадцатью акрами сада и фруктовых аллей. Здесь поколение за поколением рождались молодые Лаузоны, росли и отправлялись охотиться на огромных диких кабанов. После смерти барона Лаузона и его семьи во время эпидемии тифа 1858 года имение Лаузон перешло к барону Вертгейму, дальнему родственнику Лаузонов, недальновидному человеку, который редко покидал свое сельское имение в Баварии.

Управляющие имения сообщили ему, что он может избавиться от всех проблем, связанных с унаследованной им недвижимостью, только превратив ее в государственное учреждение. Барон Вертгейм решил, что это здание станет оздоровительной клиникой при условии, что его семье там будет предоставляться бесплатное медицинское обслуживание. Был учрежден благотворительный фонд и созван совет попечителей, который был замечателен тем, что в него входили не только несколько видных католических семей Вены, но и две еврейские семьи филантропов, Гомперсы и Олтманы. Хотя в больнице, открывшейся в 1860 году, лечились преимущественно люди обеспеченные, шесть мест из сорока оплачивались покровителями и были доступны бедным, но приличным пациентам.

Одну из этих шести коек Брейер, представлявший семью Олтманов в совете клиники, зарезервировал для Ницше. Влияние Брейера в Лаузоне не ограничивалось полномочиями совета; он был личным врачом директора больницы и еще нескольких членов администрации.

Прибывших в больницу Брейера и его пациента встречали с большим почтением. Все регистрационные процедуры были отложены, и директор и главная медицинская сестра лично повели доктора и пациента смотреть свободные палаты.

«Слишком темно, — оценил Брейер первую показанную им комнату. — Герру Мюллеру необходим свет для чтения и письма. Давайте посмотрим что‑нибудь на южной стороне».

Вторая комната была небольшой, но светлой, и Ницше сказал: «Это подойдет. Здесь намного светлее».

Но Брейер сразу же возразил: «Слишком маленькая, воздуха совсем нет. Что есть еще?»

Третья комната тоже понравилась Ницше: «Да, это то, что нужно».

Но Брейер опять был недоволен: «Слишком людно. Слишком много шума. Вы можете дать нам комнату подальше от пункта дежурства?»

Как только они вошли в третью комнату, Ницше, не дожидаясь отзыва Брейера, убрал портфель в чулан, разулся и лег на кровать. Спорить с ним никто не стал, так как Брейеру тоже понравилась просторная светлая угловая комната на третьем этаже с большим камином и прекрасным видом на сад. Обоим мужчинам приглянулся огромный, слегка потертый, но сохранивший королевский шик синий с розовым исфаганский ковер, остаток былой роскоши, напоминание о счастливом богатом времени в поместье Лаузон. Ницше благодарно кивнул на просьбу Брейера принести в комнату письменный стол, газовую настольную лампу и удобный стул.

Когда они остались одни, Ницше вдруг понял, что он слишком рано встал на ноги после приступа: силы подошли к концу, возвращалась головная боль. Без возражений он согласился провести следующие двадцать четыре часа на постельном режиме. Брейер отправился по коридору к пункту дежурства заказать лекарства: настойку безвременника, болеутоляющее и хлоралгидрат, снотворное. Ницше приобрел настолько сильную зависимость от хлорала, что ему потребуется несколько недель отвыкания.

Когда Брейер заглянул в комнату Ницше попрощаться, тот оторвал голову от подушки и, подняв стаканчик с водой, стоявший у кровати, произнес тост: «До завтра! За официальное начало нашего проекта! Я немного отдохну, а потом планирую посвятить остаток дня разработке стратегии философского консультирования. AufWiedersehen, доктор Брейер».

«Стратегия! Пора, — думал Брейер в фиакре по дороге домой, — пора и мне подумать о стратегии. Он был так занят заманиванием Ницше, что даже не задумывался над тем, как он собирается приручать свою добычу, теперь попавшую в палату № 13 клиники Лаузон. Сидя в качающемся и дребезжащем фиакре, Брейер пытался сконцентрироваться на своей стратегии. В голове все перепуталось, у него не было никаких рекомендаций, он не слышал ни об одном похожем прецеденте. Ему придется разрабатывать принципиально новую терапевтическую методику. Хорошо бы обсудить это с Зигом, такого рода вызовы были ему по вкусу. Брейер попросил Фишмана остановиться у больницы и найти доктора Фрейда.

Allgemeine Krankenhaus, Главная больница Вены, где Фрейд, аспирант‑клиницист, готовился к карьере практикующего врача, была как бы самостоятельным городком. Она была рассчитана на две тысячи пациентов и состояла из дюжины четырехугольных строений, каждое из которых было самостоятельным отделением с собственным внутренним двором и оградой и было соединено со всеми остальными корпусами лабиринтом подземных тоннелей. Все это было отделено от внешнего мира четырехметровой каменной стеной.

Фишман, давно научившийся ориентироваться в лабиринте тоннелей, побежал в палату, где работал Фрейд. Через несколько минут он вернулся один: «Доктора Фрейда здесь нет. Доктор Хаузер сказал, что он час назад ушел в свой Stammlocal».

Любимая кофейня Фрейда, кафе «Ландтман» на Franzens‑Ring, находилась всего в нескольких кварталах от больницы; там Брейер и нашел Фрейда. Он в одиночестве пил кофе и читал французский литературный журнал. В кафе «Ландтман» часто заходили врачи, аспиранты‑клиницисты и студенты‑медики, и хотя это кафе было не таким модным, как «Гринстейдл», куда ходил Брейер, там была подписка на более чем восемьдесят периодических изданий, что, наверное, было рекордом для венских кофеен.

«Зиг, пойдем к Демелу есть пирожные. Я хочу рассказать тебе много интересного о том профессоре, страдающем мигренью».

Через мгновение Фрейд уже стоял перед ним в пальто. Ему нравился самый лучший кондитерский магазин Вены, но он не мог позволить себе посещать его иначе как в качестве чьего‑нибудь гостя. Десять минут спустя они уселись за столик в тихом углу. Брейер заказал два кофе, шоколадный торт для себя и лимонный торт со Schlag для Фрейда, который расправился с ним так быстро, что Брейер заставил своего молодого друга выбрать еще один с трехэтажной серебряной тележки со сладостями. Когда Фрейд закончил с mille‑feuille с шоколадным кремом, мужчины закурили по сигаре. Брейер подробно описал все, что произошло с герром Мюллером со времени их последней встречи: несогласие профессора на психологическую терапию, его негодование и уход, полуночный приступ мигрени, ночной визит незнакомца к нему домой, передозировку и специфическое состояние сознания, тоненький жалобный голос, молящий о помощи, и, наконец, удивительную сделку, которую они заключили в кабинете Брейера этим утром.

Фрейд не сводил глаз с Брейера, пока тот рассказывал свою историю. Брейер знал этот взгляд — взгляд «вспомнить все»: Фрейд не только наблюдал и отмечал все увиденное, но и фиксировал каждое слово; полгода спустя он сможет фактически слово в слово воспроизвести их разговор. Но поведение Фрейда резко изменилось, когда Брейер рассказал ему о своем последнем предложении.

«Йозеф, ты предложил ему ЧТО ? Ты собираешься лечить этого герра Мюллера от мигрени, а он будет лечить тебя от отчаяния ? Ты это серьезно? Что это значит?»

«Зиг, поверь мне, это единственный способ. Если бы я попробовал сделать что‑нибудь еще — пфф ! Он бы уже ехал в Базель. Помнишь, какую замечательную стратегию мы разработали? Когда собирались убедить его исследовать и ослабить стресс в его жизни? Он в мгновение камня на камне не оставил от нашей задумки, начав буквально превозносить стресс до небес. Он пел ему рапсодии. Все, что не убивает его, утверждает он, делает его сильнее. Но чем дальше я слушал его речи и думал о его книгах, тем сильнее я убеждался в том, что он воображает себя врачом — не просто терапевтом, но лекарем всей нашей культуры».

«То есть, — подытожил Фрейд, — ты соблазнил его тем, что предложил приступить к исцелению западной цивилизации, начав с отдельного ее представителя, то есть с тебя?»

«Именно так, Зиг. Но сначала он заманил в ловушку меня! Или это сделал тот гомункулус, который живет в каждом из нас, своей жалобной мольбой „Помоги мне, помоги мне“. Этого, Зиг, почти хватило для того, чтобы заставить меня поверить в твои идеи о существовании бессознательной части нашего сознания».

Фрейд улыбнулся Брейеру и глубоко затянулся его сигарой: «Ну, ты заманил его в ловушку, и что было потом?»

«Первое, что от нас требуется, Зиг, — это избавиться от фразы „заманить в ловушку“. Мысль о том, чтобы заманивать Удо в ловушку, мне не нравится: это все равно, что ловить сачком тысячефунтовую гориллу».

Улыбка Фрейда стала еще шире: «Да, давай забудем про эту ловушку и скажем просто, что ты затащил его в клинику, где будешь видеть его каждый день. Ты уже разработал стратегию? Не сомневаюсь, что он сам усиленно работает над стратегией помощи тебе по выходу из отчаяния, которой он будет пользоваться начиная с завтрашнего дня».

«Да, именно это он мне и сказал. Он, скорее всего, как раз этим и занят. Так что и мне пора заняться планированием; я надеюсь на твою помощь. Я еще не продумал все это, но стратегия ясна. Я должен убедить его в том, что он помогает мне, а я в это время медленно, незаметно меняюсь с ним ролями, пока, наконец, он не становится пациентом, а я снова доктором».

«Точно, — согласился Фрейд. — Именно это нужно сделать».

Брейер не уставал удивляться над способностью Фрейда сохранять такую непоколебимую уверенность в себе даже в тех ситуациях, когда ни в чем нельзя быть уверенным.

«Он собирается, — продолжал тем временем Фрейд, — лечить твое отчаяние. И это ожидание должно быть оправданно. Давай организуем пошаговое планирование. Первая фаза, разумеется, будет посвящена следующему: ты будешь убеждать его в том, что ты в отчаянии. Давай разработаем план этой фазы. О чем ты будешь рассказывать?»

«Этот вопрос меня мало заботит, Зиг. Я могу придумать множество проблем для обсуждения».

«Но, Йозеф, как ты собираешься сделать их достоверными?»

Брейер помолчал, пытаясь определить границы разумной откровенности. И ответил: «С легкостью, Зиг. Все, что от меня требуется, это говорить правду».

Фрейд в изумлении уставился на Брейера: «Правду? Что ты имеешь в виду, Йозеф? Ты же не в отчаянии, у тебя все есть. Тебе завидуют все венские врачи, вся Европа мечтает ходить в твоих пациентах. Множество талантливых студентов, например молодой перспективный доктор Фрейд, ловят каждое твое слово. Твои исследования несравненны, твоя жена — самая красивая, самая понимающая женщина во всей империи. Отчаяние? Йозеф, ты же достиг вершины жизни!»

Брейер накрыл руку Фрейда своей. «Вершина жизни. Ты все правильно говоришь, Зиг. Вершина, финал покорения горы, занявшего всю жизнь! Но проблема всех вершин в том, что дальше — спуск. С этой вершины я вижу, как расстилаются подо мной все годы, которые мне осталось прожить. И мне не нравится то, что я вижу. Я вижу только старение, слабение, отцовство, заботу о внуках».

«Но, Йозеф, — тревога в глазах Фрейда была почти осязаема, — как ты можешь говорить такие вещи? Я вижу успех, а не падение. Я вижу уверенность, славу — твое имя прикасается к вечности в материалах двух огромной важности психологических открытий!»

Брейер вздрогнул. Как он мог поставить на кон всю свою жизнь только для того, чтобы в конце концов понять, что главный приз его не устраивает. Нет, об этом говорить нельзя. Такие вещи не следует рассказывать молодым.

«Позволь мне остаться при своем, Зиг. Жизнь в сорок кажется совсем не такой, как в двадцать пять».

«Двадцать шесть. Причем двадцать шесть уже подходят к концу».

Брейер рассмеялся: «Прости, Зиг, я не собирался переходить на этот покровительственный тон. Но будь уверен, что есть определенные очень личные темы, которые я не могу обсуждать с Мюллером. Например, в моей семейной жизни существуют определенные проблемы, и об этих проблемах я предпочел бы не говорить даже с тобой, чтобы тебе не пришлось скрывать что‑то от Матильды, что может поранить близость, возникшую между вами. Поверь мне: я могу найти вопросы для обсуждения с Мюллером и я могу сделать свою речь убедительной, говоря по большей части правду. Что меня действительно беспокоит, так это следующий шаг!»

«Ты имеешь в виду, что произойдет после того, как он будет искать помощи у тебя, после того, как он придет к тебе со своим отчаянием? Что ты можешь сделать для того, чтобы облегчить его участь?»

Брейер кивнул.

«Знаешь, Йозеф, я уверен, что ты можешь построить эту фазу как угодно. Скажи мне, а какой бы тебе хотелось ее видеть? Что же один человек может предложить другому?»

«Хорошо! Хорошо! Ты ловишь ход моей мысли. У тебя это прекрасно получается, Зиг. — Некоторое время Брейер размышлял над этим. — Хотя мой пациент мужчина и, разумеется, не страдает истерией, я все равно предполагаю проделать с ним то же самое, что и с Бертой».

«Прочищать дымоходы?»

«Да, заставить его открыть мне все. Я верю в исцеляющую силу откровенных разговоров. Посмотри на католиков. Их священники веками предлагали профессионально организованное облегчение».

«Интересно, — сказал Фрейд, — что дает облегчение: снятие бремени со своих плеч или вера в божественное прощение?»

«Среди моих пациентов были католики‑агностики, которым покаяние до сих пор идет на пользу. И пару раз много лет назад я сам испытывал облегчение, рассказав все, что было на душе, другу. А ты что скажешь, Зиг? Приносило ли тебе когда‑нибудь облегчение покаяние? Раскрывался ли ты когда‑нибудь перед кем‑то полностью?»

«Разумеется, перед своей невестой. Я каждый день пишу Марте».

«Да ладно, Зиг. — Брейер улыбнулся и обнял друга за плечи. — Ты сам не хуже меня знаешь, что есть вещи, которые ты никогда не расскажешь Марте — особенно Марте».

«Нет, Йозеф, я все ей рассказываю. А что я не мог бы ей рассказать?»

«Когда ты любишь женщину, ты хочешь, чтобы она думала о тебе только и исключительно хорошее. Естественно, тебе придется скрывать некоторые детали своей биографии — то, что может выставить тебя в невыгодном свете. Например, похотливые мечты».

Брейер увидел, как Фрейд густо покраснел. Они никогда не говорили на такие темы. Возможно, Фрейд вообще никогда не говорил об этом.

«Но в моих эротических мечтах присутствует только Марта. Ни одна другая женщина не привлекает меня».

«Тогда, например, те, которые были до Марты».

«А „до Марты“ ничего и не было. Она — единственная женщина, которую я желал».

«Но, Зиг, должны быть другие женщины. Каждый студент‑медик в Вене практикует Sussmadchen. Молодой Шницлер, судя по всему, находит новую каждую неделю».

«Именно от этой стороны жизни я хочу укрыть Марту. Шницлер распутник, и это ни для кого не секрет. Мне такие развлечения не по вкусу. На это нет времени. Нет денег — каждый флорин нужен мне на книги».

«Лучше сразу закрыть эту тему, — подумал Брейер, — но я получил очень важную информацию: теперь я знаю предел откровенности в беседах с Фрейдом».

«Зиг, я отклонился от темы. Вернемся на пять минут назад. Ты спросил, что бы мне хотелось увидеть. Так вот, я надеюсь, что герр Мюллер расскажет мне о своем отчаянии. Я надеюсь, что стану для него отцом‑исповедником. Может, это будет иметь целебный эффект само по себе, возможно, это сможет заставить его вернуться к людям. Этот человек — самый убежденный отшельник из всех, кого я когда‑либо видел. Я сомневаюсь, что он вообще когда‑нибудь был с кем‑нибудь откровенен».

«Но, как ты говорил, его предавали. Несомненно, он доверял тем людям и откровенничал с ними. Иначе предательство было бы невозможным».

«Да, ты прав. Предательство для него — больной вопрос. На самом деле, мне кажется, что основным принципом, можно сказать, фундаментальным принципом моей методики должно стать такое утверждение: « primum поп nocere » — не навреди, то есть не делать ничего, что может быть истолковано им как предательство».

Брейер некоторое время обдумывал свои слова, а потом добавил: «Знаешь, Зиг, я работаю так со всеми пациентами, так что это не будет проблемой и при лечении герра Мюллера. Но именно тот факт, что я двурушничал с ним с самого начала, он может воспринять как предательство. Но исправить эту ситуацию я не могу. Мне бы хотелось очиститься и рассказать ему все: и о моей встрече с фройлен Саломе, и о заговоре его друзей, имеющем целью отправить его в Вену, и прежде всего о том, что я притворяюсь, что пациент это не он, а я».

Фрейд энергично покачал головой: «Ни в коем случае! Это очищение, эта исповедь — ты будешь делать это для себя, а не для него. Нет, я уверен, что если ты действительно хочешь помочь своему пациенту, тебе придется жить во лжи».

Брейер кивнул. Он знал, что Фрейд был прав. «Ладно, давай остановимся на этом. Итак, что мы имеем?»

Фрейд сразу же отозвался. Ему нравились такого рода интеллектуальные упражнения. «У нас есть несколько этапов. Первый: вовлечь его в процесс посредством самораскрытия. Второй: поменяться ролями. Третий: помочь ему полностью раскрыться. И у нас есть один фундаментальный принцип: сохранить его доверие и избегать всего, что может быть истолковано как измена. Итак, что дальше? Допустим, он рассказал тебе о том, что он в отчаянии, а потом что?»

«Может получиться так, — ответил Брейер, — что дальше ничего делать не придется. Может, простая откровенная беседа станет для него столь значительным достижением, настолько кардинальным изменением образа жизни, что этого будет вполне достаточно?»

«Простая исповедь не имеет такой силы, Йозеф. Иначе не было бы столько невротиков среди католиков!»

«Да, уверен, что ты прав. Но, судя по всему, — Брейер вытащил часы, — это все, что мы можем спланировать на данный момент». Он сделал знак официанту принести счет.

«Йозеф, мне понравилась эта консультация. И я высоко ценю наше совещание: это честь для меня, что ты принимаешь мои советы всерьез».

«Зиг, у тебя и вправду это хорошо получается. Мы с тобой хорошая команда. Но, как бы то ни было, я не могу представить, что наши новые разработки могут вызвать заметный интерес. Как часто попадаются пациенты, для работы с которыми требуется разработать такой вот коварный терапевтический план? На самом деле сегодня у меня было ощущение, что мы не терапевтическую методику разрабатываем, а планируем заговор. Знаешь, кого я предпочел бы видеть в роли пациента? Того, другого, который просил о помощи!»

«Ты имеешь в виду бессознательное сознание, живущее внутри твоего пациента?»

«Да, — ответил Брейер, вручая официанту купюру в один флорин, даже не взглянув на счет, — он никогда этого не делал. — Да, с ним работать было бы гораздо проще. Знаешь, Зиг, может, это и должно быть целью терапии: освобождение этого скрытого сознания, которому нужно позволить просить о помощи при свете дня».

«Да, ты прав, Йозеф. Но правильно ли ты выбрал слово — „освобождение“? Как бы то ни было, оно не может существовать самостоятельно; это неосознаваемая часть Мюллера. Не интеграция ли нам нужна? — Фрейда явно впечатлила собственная идея, и он, постукивая кулаком по мраморной столешнице, повторил: — Интеграция бессознательного».

«О, Зиг, точно! — Брейер был восхищен идеей. — Удивительное озарение!»

Оставив официанту несколько крейцеров, он вышел с Фрейдом на улицу. «Да, если бы мой пациент мог достичь интеграции с этой другой своей частью, это было бы истинным достижением. Если он сможет понять, насколько естественно. просить поддержки у другого, этого, несомненно, было бы вполне достаточно!»

По Кельмаркт они дошли до оживленного проезда Грабен и разошлись каждый в свою сторону. Фрейд повернул на Наглергассе и отправился в больницу, а Брейер по Стефансплатцу пошел к Бекерштрассе, 7, что было как раз позади сверкающих башен романской церкви Святого Стефана. После разговора с Фрейдом он чувствовал себя более уверенно перед утренней встречей с Ницше. Тем не менее его мучило туманное тревожное предчувствие, словно все его тщательные приготовления — это только иллюзия, что во время этой встречи именно приготовления Ницше, а не его собственные, будут править бал.