ГЛАВА 15. ПОСЛЕ ПЕРВОГО сеанса Брейер уделил Ницше лишь пару минут своего рабочего времени: он сделал запись в карте Удо Мюллера

ПОСЛЕ ПЕРВОГО сеанса Брейер уделил Ницше лишь пару минут своего рабочего времени: он сделал запись в карте Удо Мюллера, вкратце проинструктировал медсестер относительно его мигрени и позже, в своем кабинете, написал более субъективный отчет в блокноте — точной копии того, что использовал для своих заметок Ницше.

Но в течение последующих двадцати четырех часов Ницше заполонил собой большую часть нерабочего времени — времени, украденного у других пациентов, у Матильды, у его детей, но сильнее всего пострадал сон. Брейеру удавалось урвать лишь несколько часов беспокойного сна, наполненного яркими сновидениями, в первые часы ночи.

Ему снилось, что они с Ницше разговаривают в комнате без стен; возможно, это были театральные декорации. Рабочие, проходящие мимо них, слушали, о чем они говорят. Сама комната казалась временной, словно ее вот‑вот разберут и унесут.

Второй сон был таким: он сидит в ванной и открывает кран. Из крана хлынул поток насекомых, мелких деталей механизма; с крана свисали длинные мерзкие пряди слизи. Детали механизма вызывали у него недоумение. Слизь и насекомые вызывали отвращение.

В три часа утра он проснулся от своего повторяющегося кошмара: дрожащая земля, поиск Берты, расползающаяся под его ногами почва. Он провалился под землю, пролетев сорок футов вниз, прежде чем приземлиться на белой плите с нечитаемой надписью.

Брейер лежал без сна, прислушиваясь к своему колотящемуся сердцу. Он пытался успокоиться, решая интеллектуальные задачи. Сначала он задался вопросом, почему то, что кажется веселым и доброжелательным в двенадцать часов пополудни, источает страх в три утра. Не почувствовав желаемого облегчения, он попробовал отвлечься другим способом, пытаясь вспомнить, что он рассказал Ницше сегодня. Но чем больше он вспоминал, тем сильнее нервничал. Не слишком ли много он сказал? Не оттолкнули ли его откровения Ницше? Что заставило его выложить все свои секреты о постыдных чувствах к Берте, к Еве? Тогда ему казалось, что он все делает правильно: полная откровенность казалась ему искуплением; теперь он сжимался от страха при одной мысли о том, что Ницше подумал о нем. Зная о пуританских воззрениях Ницше в вопросах отношений полов, он, тем не менее, заставил его разговаривать о сексе. Вероятно, намеренно. Может, под прикрытием личины пациента он хотел шокировать и оскорбить его. Но зачем?

Вскоре в поле зрения появилась обольстительница Берта, владычица его разума, разогнав все остальные мысли, требуя исключительного внимания к своей персоне. В эту ночь она была особенно сексуальна: Берта медленно и смущенно расстегивает больничную пижаму; обнаженная Берта входит в транс; Берта ласкает свою грудь, зовет его к себе; ее торчащий мягкий сосок заполняет его рот; Берта раздвигает ноги, шепча: «Возьми меня». Брейер дрожал, охваченный страстью; он даже собирался использовать Матильду для разрядки, но не мог даже думать об этой двойной игре, о том чувстве вины, которое охватывало его всякий раз, когда он пользовался ее телом, представляя на ее месте Берту. Он встал пораньше, чтобы освободиться от семени.

«Сдается мне, — обратился Брейер к Ницше несколькими часами позже, просматривая его карту, — герр Мюллер спал сегодня ночью намного лучше, чем доктор Брейер». Он рассказал Ницше о том, как провел эту ночь: беспокойный сон, страх, сны, наваждения, беспокойство по поводу излишней откровенности.

Ницше понимающе кивал головой, слушая повествование Брейера, и делал пометки в своем блокноте. «Как вы знаете, и мне знакомы такие ночи. Прошлой ночью после одного лишь грамма хлорала я проспал пять часов подряд — но такое бывает редко. Как и вы, во сне я давлюсь ночными страхами. Как и вы, я часто задавался вопросом, почему страхи правят по ночам. После двадцати лет размышлений на эту тему я пришел к выводу, что не ночь порождает страхи; скорее, они, как звезды, есть всегда, но сияние дня скрывает их из вида.

А сны, — продолжил Ницше, поднявшись с кровати и проследовав за Брейером к стульям у камина, — сны — это восхитительная тайна, которая молит нас разгадать ее. Я завидую вам: вы можете видеть сны. У меня почти никогда не получается запомнить свои сны. Я не могу согласиться со швейцарским врачом, который посоветовал мне не тратить время на размышления о снах, так как они представляют собой не что иное, как случайное сочетание отходов информации, ночные экскременты мозга. Он утверждал, что мозг очищается каждые двадцать четыре часа, испражняясь избытком дневных мыслей в сны!»

Ницше замолчал, читая свои записи относительно снов Брейера: «Ваш кошмар исключительно загадочен, но я могу утверждать, что два остальных сна родились под влиянием нашего вчерашнего разговора. Вы говорите, что беспокоились о своей излишней откровенности—и вам снится сон об открытой комнате без стен. А второй сон — кран, слизь и насекомые, — разве не перекликается он с вашей боязнью того, что вы слишком многое извлекли на свет божий из темноты?»

«Да, странно было наблюдать за тем, как мысль эта все сильнее и сильнее завладевала мной на протяжении этой ночи. Я боялся, что обидел вас, шокировал вас или вызвал отвращение. Меня волновало, что вы теперь думаете обо мне».

«Разве я не предсказал такую вашу реакцию? — Ницше сидел на стуле напротив Брейера, положив ногу на ногу и постукивая для особой выразительности карандашом по блокноту. — Я как раз боялся, что вы начнете беспокоиться о моих чувствах, и именно поэтому я настаивал, чтобы вы не рассказывали мне больше, чем необходимо для того, чтобы я смог понять, в чем дело. Я стараюсь помочь вам тянуться вверх, расти, а не заставляю вас слабеть, рассказывая мне о своих неудачах».

«Но, профессор Ницше, именно здесь мы с вами полностью расходимся в мнениях. Мы же с вами уже спорили об этом на прошлой неделе. Давайте на этот раз попробуем прийти к мирному соглашению. Я помню, как вы говорили о том, что все отношения должны рассматриваться через призму власти, я также читал об этом в ваших книгах. Так вот, я так не считаю. Я не соревнуюсь с вами, я совершенно не заинтересован в вашем поражении. Мне только нужна ваша помощь, чтобы вернуть себе контроль над своей жизнью. Мне кажется, что баланс силы в наших отношениях — проигравший, победитель — не имеет ровным счетом никакого значения».

«Тогда почему, доктор Брейер, вы стыдитесь того, что проявили передо мной слабость?»

«Не потому, что проиграл вам какое‑то состязание! Кому это надо? У меня есть лишь одна причина для плохого настроения: я ценю ваше мнение о себе и боюсь, что после вчерашних грязных откровенностей я сильно упал в ваших глазах. Посмотрите в ваш список, — Брейер показал на блокнот Ницше. — Помните, там был пункт о ненависти к себе, кажется, под номером три. Я никому не показываю свое истинное „я“, потому что я слишком жалок. Я люблю себя еще меньше, потому что я оторван от людей. Если мне когда‑нибудь удастся вырваться из этого порочного круга, я, должно быть, смогу быть откровенным с другими людьми!»

«Может быть, и так, но посмотрите сюда, — Ницше указал на пункт 10 в своем списке. — Здесь вы говорите о том, что вас слишком заботит, что думают о вас ваши коллеги. Я знаю многих людей, которые не любят себя и пытаются поправить положение, добиваясь хорошего к себе отношения окружающих. Добившись этого, они сами начинают хорошо к себе относиться. Но это не решает проблему, это подчинение авторитету другого. Вы должны принять себя — а не искать пути для достижения моего признания».

У Брейера голова пошла кругом. Он быстро соображал, отличался проницательностью и не привык к тому, чтобы его мнение постоянно оспаривали. Но он прекрасно осознавал нецелесообразность ведения рациональных дискуссий с Ницше; он никогда не мог переспорить его или убедить его в чем‑то, что противоречило его мнению. Брейер пришел к выводу, что импульсивное, иррациональное поведение — оптимальный вариант в этой ситуации

«Нет, нет, нет! Поверьте мне, профессор Ницше, может, это и правда, но на меня это не подействует! Я знаю только то, что нуждаюсь в вашем признании. Вы правы: следует стремиться к независимости от мнения окружающих, но путь к достижению этой цели — я говорю не о вас, а о себе — лежит через осознание того, что я не выхожу за рамки приличий. Мне необходимо, чтобы я мог рассказать все о себе другому человеку и понять, что и я тоже… просто человек».

Задумавшись на мгновение, он добавил: «Человеческое, слишком человеческое».

Услышав название своей книги, Ницше расплылся в улыбке: «Туше, доктор Брейер! Как можно спорить с этой удачной фразой? Теперь я могу понять ваши чувства, но по‑прежнему мне не ясно, какое отношение они имеют к нашей процедуре?»

Здесь Брейер осторожно выбирал слова. «Я тоже не понимаю. Но я знаю, что я должен научиться расслабляться. Мне не нравится постоянно думать о том, что мне нужно тщательно выбирать, что рассказывать вам, а что нет. Я расскажу вам один случай из реальной жизни, который может иметь отношение к нашей проблеме. Я разговаривал со своим шурином Максом. Я никогда не был особенно близок с Максом, потому что считал его психологически невосприимчивым. Но мои отношения с женой испортились настолько, что мне было необходимо поговорить об этом с кем‑нибудь. Я пытался завести об этом разговор с Максом, но мне было настолько стыдно, что я понял — мне трудно продолжать этот разговор. Тогда Макс, чего я, признаться, от него не ожидал, рассказал мне о своих проблемах такого же характера. Эта его откровенность каким‑то образом развязала мне руки, и мы с ним впервые за все время нашего знакомства смогли поговорить на личные темы. Мне это так помогло!»

«Когда вы говорите о том, что вам это помогло, — немедленно встрял Ницше, — значит ли это, что ваше отчаяние ушло? Или улучшились ваши отношения с женой? Или ваш разговор возымел немедленное очищающее действие?»

Ах! Брейер понял, что попался. Если он скажет, что ему действительно помог разговор с Максом, Ницше спросит, зачем же ему нужен его совет. Осторожнее, осторожнее.

«Я не знаю, что я хотел этим сказать. Я знаю только то, что мне стало лучше. Что той ночью я не лежал без сна, съеживаясь от стыда. И с тех пор мне кажется, что я стал более открытым, что теперь я готов к изучению себя».

Нет, не то, подумал Брейер. Может, просто прямая просьба будет более уместна?

«Я уверен, профессор Ницше, что мне будет легче честно рассказывать о себе, если у меня будет уверенность в том, что вы примете меня. Когда я говорю о своей любви‑одержимости или ревности, мне будет легче, если я буду знать, что и вам знакомы эти чувства. Я, например, могу предположить, что вы считаете секс неприятным, а моя чрезмерная озабоченность сексом вызывает у вас глубокое неодобрение. Это действительно мешает мне откровенно рассказывать об этих моих гранях».

Повисла долгая пауза. Ницше, погрузившись в размышления, смотрел в потолок. Брейер ждал, ведь он так хорошо умел нагнетать напряжение. Он наделся, что Ницше наконец был близок к тому, чтобы рассказать что‑нибудь о себе.

«Может, — отозвался наконец Ницше, — я недостаточно хорошо объяснил свою позицию. Скажите, вы уже получили заказанные вами книги от моего издателя?»

«Пока нет. А почему вы спрашиваете? Там есть моменты, относящиеся к нашей сегодняшней дискуссии?»

«Да, особенно в «Веселой науке». Там я пишу, что сексуальные отношения решительно ничем не отличаются от всех остальных разновидностей отношений и что они тоже связаны с борьбой за власть. Похоть, сексуальное желание есть по сути своей не что иное, как желание абсолютной власти над душой и телом другого человека».

«Звучит не особенно искренне. По крайней мере, для меня !»

«Да, да! — настаивал Ницше. — Загляните глубже, и вы увидите, что страсть — это желание доминировать над всеми вокруг. «Любящий» — не тот, кто любит, но тот, кто стремится к единоличному обладанию объектом своей любви. Он мечтает о том, чтобы лишить весь мир некоего драгоценного товара. Он такой же подлый скупец, что и дракон, стерегущий свое золото! Он не любит мир; наоборот, все остальные живые существа ему совершенно безразличны. Разве вы сами не говорили об этом? Вот почему вам было так приятно, когда… Забыл, как ее зовут… Эта калека?»

«Берта, и она не кале…»

«Да, да, вам было так приятно, когда Берта сказала, что вы всегда будете единственным мужчиной в ее жизни!»

«Но вы говорите о сексе, забывая про сам секс! Я чувствую сексуальное желание в гениталиях, а не в некой абстрактной психической области власти!»

«Нет, — возразил Ницше. — Я просто называю вещи своими именами! Я не возражаю против того, чтобы человек занимался сексом, когда это ему нужно. Но я ненавижу человека, который униженно просит об этом, который сдается во власть женщины‑раздатчицы — хитрой женщины, которая свою слабость и его силу обращает в свою силу».

«О, как вы можете отрицать эротику в чистом виде? Вы отрицаете импульс, биологическое желание, заложенное в нас, которое делает возможным продолжение рода! Чувственность — часть нашей жизни, нашей природы».

«Часть, но не высшая часть! Поистине, смертельный враг высшей части. Вот, послушайте, что я написал сегодня рано утром».

Ницше надел свои очки с толстыми стеклами, потянулся к столу, взял оттуда потрепанную тетрадь и пролистал покрытые неразборчивыми каракулями страницы. Он остановился на последней странице и, почти уткнувшись в нее носом, прочитал: «Чувственность — сука, кусающая нас за пятки! А как хорошо эта сука умеет выпрашивать кусочек души, не получив кусочек плоти!»

Он закрыл тетрадь. «То есть проблема не в самом сексе, а в том, что он вытесняет собой что‑то еще — что‑то более полезное, несравненно более ценное! Страсть, возбуждение, сладострастие — вот истинные поработители. Толпа всю свою жизнь жрет, как свинья, из корыта похоти».

«Корыто похоти! — повторил Брейер, пораженный горячностью Ницше. — Эта тема вызывает у вас сильные эмоции. В вашем голосе я слышу больше страсти, чем когда бы то ни было!»

«Для того чтобы справиться со страстью, требуется сильная страсть! Слишком много людей полегло на колесе меньшей страсти».

«А ваш опыт в этом? — выведывал Брейер. — Приходилось ли вам сталкиваться с неудачами, которые и привели вас к этим выводам?»

«Вы ранее упомянули примитивный инстинкт продолжения рода — позвольте задать вам один вопрос. — Ницше трижды потряс пальцем в воздухе. — Разве не должны мы, прежде чем производить на свет себе подобных, стать творцами, позаботиться о собственном становлении. Наша обязанность перед жизнью состоит в том, чтобы создавать высших, а не воспроизводить низших. Ничто не должно препятствовать развитию героя внутри тебя. А если на пути встает похоть, с ней необходимо расправиться».

«Вернись с небес на землю, — приказал себе Брейер. — Йозеф, ты практически не способен контролировать эти дискуссии. Ницше просто игнорирует вопросы, на которые не хочет отвечать».

«Знаете ли, профессор Ницше, умом я могу согласиться с большей частью ваших утверждений, но наше общение идет на слишком уж абстрактном уровне. Оно недостаточно субъективно, чтобы быть мне полезным. Может, я слишком привязан к практике, но вся моя профессиональная деятельность построена на выяснении жалобы, постановке диагноза и последующей работе с этой жалобой с применением соответствующих лекарств».

Он наклонился вперед, чтобы заглянуть Ницше в глаза. «Так вот, я знаю, что мое заболевание не может быть вылечено такими прагматическими методами, но мы с вами слишком уж уходим в противоположную крайность. Я не могу найти никакого применения вашим словам. Вы говорите, что я должен перебороть свою похоть, мелочные страстишки. Вы советуете мне питать высшие аспекты своего Я, — но вы не говорите мне, как перебороть, как питать героя в себе. Это великолепные поэтические конструкты, но для меня сейчас это просто пустые слова».

Ницше, которого явно не впечатлила мольба Брейера, ответил ему, словно нетерпеливому школьнику: «В свое время я научу вас, как бороться с похотью. Вы хотите летать, но вы не можете просто так взять и полететь. Я сначала должен научить вас ходить, а первое, что вы должны усвоить, чтобы научиться ходить, — это понять, что тем, кто не подчиняется себе, управляют другие». — С этими словами Ницше вытащил свой гребешок и принялся расчесывать усы.

«Легче подчиняться, чем управлять собой? И опять, профессор Ницше, почему бы вам не обращаться ко мне лично? Я улавливаю смысл ваших высказываний, но обращаетесь ли вы ко мне? Как я могу использовать услышанное? Простите меня за мой прагматизм. Но именно сейчас все мои желания носят исключительно практический характер. Мне не нужно много: только спать без кошмаров после трех утра, получить некоторое облегчение от прекордиального давления. Вот где гнездится мой Angst, прямо здесь…» — Он постучал по середине грудной кости.

«Что мне нужно прямо сейчас, так это не абстрактные поэтические фразы, — продолжал он, — но что‑то более человечное, непосредственное. Мне необходима персональная вовлеченность: можете ли вы поделиться со мной, как это было с вами? Любили ли вы или же были одержимы, как и я? Как вы справились с этим? Как победили это? Как долго это продолжалось?»

«Я планировал обсудить с вами сегодня еще один вопрос, — сказал Ницше, откладывая гребень и снова не обращая ни малейшего внимания на вопросы Брейера. — У нас еще осталось время?»

Брейер разочарованно откинулся на спинку стула. Судя по всему, Ницше собирался и дальше не удостаивать его вопросы ответом. Он заставил себя сохранять спокойствие. Он посмотрел на часы и сказал, что может остаться минут на пятнадцать. «Я смогу приезжать сюда каждый день в десять часов минут на тридцать‑сорок, но, разумеется, иногда неотложные дела будут заставлять меня уезжать раньше».

«Замечательно! Я хочу сказать вам кое‑что важное. Я много раз слышал, как вы жалуетесь на то, что чувствуете себя несчастным. И правда, — Ницше открыл свой блокнот и нашел список названных Брейером проблем, — „общая неудовлетворенность жизнью“ идет первой в вашем списке. Еще сегодня вы упоминали Angst и кардиальное давление…»

«Пре кордиальное — в верхней сердечной области, cor ».

«Да, благодарю вас, мы учимся друг у друга. Пре кордиальное давление, ночные страхи, бессонница, отчаяние — вы много об этом говорите и вы говорите о своем «прагматическом» желании избавиться от этого дискомфорта. Вы жалуетесь, что наш с вами разговор не дает вам того, что дал разговор с Максом».

«Да, и…»

«И вы хотите, чтобы я начал работать непосредственно с этим давлением, хотите, чтобы я облегчил ваши страдания».

«Именно так». — Брейер снова подался вперед на своем стуле. Он кивал головой, подгоняя Ницше.

«Два дня назад я отказывался от предложения стать вашим — как бы сказать? — консультантом и помочь вам справиться с отчаянием. Я не соглашался, когда вы утверждали, что я прекрасный специалист в этом, так как долгие годы я посвятил изучению этих вопросов.

Но теперь, подумав над этим, я понимаю, что вы правы: я действительно специалист. Я действительно могу научить вас многому: я посвятил свою жизнь изучению отчаяния. Я могу легко показать вам, сколько я отдал этому времени. Несколько месяцев назад моя сестра Элизабет показала мне письмо, которое я написал ей в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году. Тогда мне был двадцать один год. Элизабет никогда не возвращает мне мои письма: она собирает буквально все и утверждает, что когда‑нибудь она организует музей, в котором выставит все плоды моей деятельности, и будет брать деньги за вход. Зная Элизабет, я не сомневаюсь, что она сделает из меня чучело, поставит на тумбу и будет демонстрировать как главный экспонат. В том письме я писал о том, что люди делятся по основному признаку: одни желают мира в душе и счастья, они должны верить и обращаться к вере, а другие стремятся найти истину, и они должны отказаться от мира в душе и посвятить жизнь исследованию.

Это я знал в двадцать один год, полжизни назад. Пора и вам понять это: пусть это утверждение станет вашей стартовой площадкой. Вы должны сделать выбор между комфортом и истинным исследованием! Если вы выбираете науку, решаете освободиться от успокаивающих цепей сверхъестественного, если, как вы утверждаете, вы выбираете уклонение от веры и обращаетесь к безбожию, вы не можете одновременно требовать и мелочных удобств верующего! Убив бога, вы должны выйти из‑под защиты стен храма».

Брейер сидел молча, наблюдая в окно, как молоденькая сиделка толкала по круговой дорожке инвалидную коляску, в которой с закрытыми глазами сидел пожилой мужчина. Он не мог не согласиться с доводами Ницше. Их нельзя было отбросить в сторону как легковесное философствование. Но, несмотря на это, он предпринял еще одну попытку.

«Вы пытаетесь представить все так, словно у меня действительно всегда был выбор. Мое решение не было таким уж обдуманным, глубоким. Я выбрал безбожие не активно, а скорее не будучи способным заставить себя поверить в религиозные сказки. Я выбрал науку только потому, что это был единственно возможный способ разобраться с секретами тела».

«Это значит только то, что вы сами скрываете от себя свою волю. Теперь вы должны научиться осознавать свою жизнь и обрести смелость сказать: „Да, это мой выбор!“ Дух человека создает принятые им решения!»

Брейер поерзал на стуле. Ницше говорил голосом проповедника, отчего Брейеру стало неуютно. Где он научился этому? Уж наверняка не у отца‑священника, который умер, когда Ницше было пять лет. Передаются ли генетически навыки проповедника и соответствующие склонности?

Ницше продолжал свою проповедь: «Если вы выбираете стать одним из тех, кто получает удовольствие от развития и восхищается свободой безбожия, вам стоит приготовиться столкнуться с сильнейшей болью. Они связаны друг с другом, вы не можете переживать одно, не встречаясь с другим! Если вы не желаете испытывать столь сильную боль, вам придется последовать примеру стоиков и отказаться от высшего наслаждения».

«Профессор Ницше, я сомневаюсь в том, что человек должен принимать такого рода болезненный Weltanschauung[10]. Похоже на Шопенгауэра, но есть и не столь мрачные точки зрения на этот вопрос».

«Мрачные? Задайте себе вопрос, доктор Брейер, почему все великие философы столь мрачны? Спросите себя: „Кто спокоен, кто находится в безопасности, благоустроен и бесконечно бодр?“ Я подскажу вам ответ: только те, кто плохо видит, — народ и дети!»

«Вы утверждаете, профессор Ницше, что рост есть вознаграждение за боль…»

Ницше перебил его: «Нет, не только рост. Не забывайте про силу. Чтобы вырасти высоким и гордым, дерево нуждается в бурях. Креативность и открытия зарождаются в боли. Позвольте мне процитировать мою фразу, написанную несколько дней назад».

И снова Ницше надел очки с толстыми стеклами, пролистал свои записи и прочел: «Человек должен носить внутри себя хаос и неистовство, чтобы породить танцующую звезду».

Цитаты Ницше начинали раздражать Брейера. Эта поэтическая речь ставила ощутимую преграду между ними. Как следует взвесив ситуацию, Брейер пришел к выводу, что будет намного лучше, если ему удастся вернуть Ницше с небес на землю.

«И снова вы слишком ударяетесь в абстракцию. Не поймите меня неправильно, профессор Ницше, вы говорите красиво, сильно, но когда вы начинаете мне читать свои записи, я теряю ощущение личного общения с вами. Умом я вас понимаю: о да, боль действительно приносит плоды: рост, силу, креативность. Я понимаю это здесь, — Брейер показал на голову, — но досюда, — он показал на живот, — они не доходят. Если вы хотите помочь мне, вы должны добраться до того места, где гнездятся мои переживания. Вот здесь, в кишках, я не ощущаю никакого роста, я не рождаю танцующие звезды! Там только неистовство и хаос!»

Ницше расплылся в широкой улыбке и ответил, потрясая пальцем в воздухе: «Именно! Наконец вы сами сказали это! Точная формулировка проблемы! А почему нет роста? Более полезных мыслей? Вот на что был нацелен вопрос, который я задал вам вчера перед самым вашим уходом: о чем бы вы думали, если бы не уделяли все свое время этим чужеродным мыслям? Прошу вас, откиньтесь назад, закройте глаза и попробуйте вместе со мной провести умственный эксперимент.

Давайте заберемся куда‑нибудь высоко, может, на вершину горы, и посмотрим вокруг вместе. Там, далеко, мы видим человека, и человек этот не только умен, но и чувствителен. Понаблюдаем за ним. Вероятно, когда‑то он заглянул слишком глубоко в ужас своего существования. Может, он слишком много увидел! Может, ему довелось столкнуться с прожорливыми челюстями времени, или с собственным ничтожеством — он всего лишь песчинка, — или с быстротечностью и непредсказуемостью. Его страх был острым, ужасным, но однажды он вдруг узнал, что страсть ослабляет страх. И он впустил страсть в свой разум, и страсть, беспощадный противник, вскоре завладела всеми остальными его мыслями. Но страсть не умеет думать, она жаждет, вспоминает. Итак, человек начал перебирать похотливые воспоминания о Берте, калеке. Он перестал смотреть вокруг, все свое время он тратил на свои сокровища: воспоминания о том, как двигались пальцы Берты, ее губы, как она раздевалась, как разговаривала, заикаясь, как ходила, прихрамывая.

И вскоре все его существование было поглощено этими мелочами. На широких бульварах его сознания, созданных для парада благородных идей, скопился мусор. Сначала он еще помнил о том, что когда‑то в его голове бродили великие мысли, но со временем это воспоминание поблекло и вскоре совсем исчезло. Исчезли и его страхи. Осталась только растущая тревога, словно он упустил что‑то. Сбитый с толку, он начал разгребать завалы мусора в поисках причины тревоги. И вот что мы видим сегодня: он копается в отбросах, словно в них скрывается ответ. Он даже предлагает мне составить ему компанию!»

Ницше замолчал, ожидая ответа Брейера. Молчание.

«Скажите, — спросил его Ницше, — что вы думаете о человеке, которого мы видим?»

Молчание.

«Доктор Брейер, что выдумаете?»

Брейер сидел молча, с закрытыми глазами; казалось, слова Ницше загипнотизировали его.

«Йозеф, Йозеф, что вы думаете?»

Приходя в себя, Брейер медленно открыл глаза и повернулся к Ницше. Он так и не произнес ни слова.

«Разве вы не видите, Йозеф, что проблема вовсе не в том, что вы ощущаете дискомфорт? Да какое значение имеют напряжение и давление в груди? Разве кто‑нибудь когда‑нибудь обещал вам, что все будет хорошо? Вы плохо спите? И что с того? Вам кто‑нибудь говорил, что вы будете хорошо спать? Нет, проблема не в дискомфорте. Проблема в том, что не те вещи вызывают у вас дискомфорт^.»

Ницше взглянул на часы: «Вижу, я задержал вас надолго. Давайте закончим тем же, чем и вчера. Пожалуйста, подумайте, о чем бы вы думали, если бы Берта не заполонила весь ваш мозг? Договорились?»

Брейер кивнул головой и вышел из комнаты.

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАМЕТОК ДОКТОРА БРЕЙЕРА В ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ УДО МЮЛЛЕРА,

6 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА

Странные вещи происходили во время нашего сегодняшнего разговора. И я не предполагал ничего подобного. Он не ответил ни на один мой вопрос, не рассказал ровным счетом ничего о себе. Он исполняет роль консультанта настолько торжественно, что иногда кажется мне просто смешным. Однако, рассматривая ситуацию с его точки зрения, я понимаю, что избранная им линия поведения верна: он уважает наш договор и изо всех сил старается помочь мне. Чем и вызывает мое уважение.

Удивительно наблюдать за тем, как его ум борется с проблемой помощи одному конкретному человеку, созданию из плоти и крови, — то есть мне. Однако ему, что странно, не хватает воображения, и он полностью полагается на риторику. Неужели он и правда верит, что рациональное объяснение или искренняя проповедь могут решить проблему?

В одной из своих книг он утверждает, что личные особенности моральной структуры философа определяют его философию. Теперь мне кажется, что это утверждение верно и в отношении стиля консультирования: личность консультанта определяет выбор подхода. Так, социальные страхи и мизантропия Ницше заставляют его обратиться к безличному, отстраненному стилю общения с пациентом. Сам он, разумеется, этого не замечает, он разрабатывает теорию рационализации и легитимизации своего терапевтического подхода. Так, он никогда не утешает меня, читает мне лекции с трибуны, отказывается признавать наличие проблем личного характера у себя и не желает общаться со мной по‑человечески. Исключением был лишь один момент! В конце нашей сегодняшней беседы — я уже не помню, что мы обсуждали, — он вдруг назвал меня Йозефом. Может, раппорт удается мне лучше, чем я предполагал.

Мы ведем странную борьбу. Пытаемся определить, кто из нас может принести другому больше пользы. Меня беспокоит это соревнование; боюсь, что такое положение дел только лишний раз послужит для него доказательством истинности его глупой «силовой» модели общественных отношений. Может, мне следует последовать совету Макса: перестать с ним бороться и учиться у него всему, что он может мне дать. Для него крайне важно держать ситуацию под контролем. Я часто замечаю, что он чувствует себя победителем: он говорит, что многому мог бы меня научить, он зачитывает мне свои записи, он следит за временем и милостиво отпускает меня с заданием, которое я должен подготовить к следующей встрече. Все это меня раздражает! Но я напоминаю себе, что я врач, что я встречаюсь с ним не для своего удовольствия. В конце концов, какое можно получать удовольствие от удаления миндалин или устранения запора ?

Было мгновение, когда у меня появилось странное ощущение, будто я отсутствую. Ощущение сильно напоминало транс. Может, я все‑таки восприимчив к гипнозу.

* * *

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА, 6 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА

Иногда философу быть непонятым лучше, чем быть понятым. Он слишком старается меня понять; он пытается выманить у меня конкретные указания. Он хочет понять, как веду себя в той или иной ситуации я, и вести себя точно так же. Но он еще не понимает, что есть мой путь и что есть твой путь, а единого пути быть не может. Еще он не просит указаний прямо, но пытается выманить их лестью, а потом прикидывается, что это вовсе не лесть:

он пытается убедить меня, что моя откровенность необходима для работы, что это поможет говорить ему, это сделает наши отношения более «человеческими», словно быть человеком — значит барахтаться вместе в грязи! Я пытаюсь донести до него, что правдолюбцы, не страшатся шторма или грязной воды. Что нас действительно пугает, так это мелководье!

Если мы используем медицину в качестве ориентира в нашей работе, разве не должен я поставить «диагноз»? Появляется новая наука — диагностика отчаяния. Я ставлю ему диагноз: он стремится к свободе духа, но не может сбросить оковы веры. Ему нужно только «да» согласия, выбора, но не «нет» отказа. Он лжет сам себе: он принимает решения, но отказывается быть тем, кто решает. Он знает, что несчастлив, но не знает, что не о том он печалится. Он ждет, что я подарю ему облегчение, поддержку и счастье. Но я должен сделать его еще более несчастным. Я должен превратить его мелочные страдания в страдания благородные, какими они когда‑то были.

Как сбросить мелочные страдания с насеста? Сделать страдание снова честным? Я опробовал его методику — методику «от третьего лица», которой он пробовал воспользоваться в неуклюжей попытке уговорить меня позволить ему обо мне заботиться. Я предложил ему посмотреть на себя с высоты. Но я слишком уж круто с ним обошелся: он едва не упал в обморок. Мне пришлось говорить с ним, как с ребенком, назвать его Йозефом, чтобы привести в чувство.

Моя ноша тяжела. Я работаю на его освобождение. И на свое собственное. Но я не Брейер: я отдаю себе отчет в своих страданиях и приветствую их. И Лу Соломе — не калека. Но я знаю, каково находиться с человеком, которого любишь и ненавидишь!