ГЛАВА 12. В ПОНЕДЕЛЬНИК УТРОМ Ницше пришел в кабинет Брейера, чтобы закончить их совместное дело

В ПОНЕДЕЛЬНИК УТРОМ Ницше пришел в кабинет Брейера, чтобы закончить их совместное дело. Тщательно изучив подробно расписанный счет Брейера и убедившись, что в нем действительно указано все, Ницше заполнил чековый бланк и вручил его Брейеру. Тот в свою очередь отдал ему отчет о консультации, предложив ознакомиться с ним в кабинете на случай, если возникнут какие‑либо вопросы. Изучив отчет, Ницше открыл портфель и убрал бумагу в папку к другим медицинским отчетам.

«Замечательный отчет, доктор Брейер. Разумный и вразумительный. И, в отличие от других отчетов, в нем нет профессионального жаргона, который, создавая иллюзию знания, является на самом деле языком невежества. А теперь назад, в Базель. Я и так отнял у вас слишком много времени».

Ницше закрыл портфель и запер его. «Я расстаюсь с вами, доктор. Я в долгу перед вами — в большем, чем когда бы то ни было. Обычно прощание сопровождается отрицанием необратимости происходящего: люди говорят „AufWiedersehen“, до встречи. Они с легкостью планируют воссоединения, но еще быстрее они забывают об этих решениях. Я не такой. Я отдаю предпочтение правде, которая состоит в том, что мы с вами вряд ли когда‑нибудь встретимся снова. Возможно, я никогда не вернусь в Вену, а у вас вряд ли когда‑нибудь появится настолько сильное желание поработать с пациентом вроде меня, чтобы искать меня в Италии».

Ницше взялся за ручку портфеля и начал вставать.

Наступил тот самый момент, к которому так тщательно подготовился Брейер. «Профессор Ницше, подождите еще немного, пожалуйста! Я бы хотел обсудить с вами еще один вопрос».

Ницше напрягся. Разумеется, подумал Брейер, он ожидает услышать очередную порцию убеждений относительно клиники Лаузон. Это вызывает у него ужас.

«Нет, профессор Ницше, это не то, о чем вы думаете, совсем не то. Расслабьтесь, пожалуйста. Речь пойдет совсем о другом. Я откладывал разговор на эту тему по причинам, которые скоро станут вам известны».

Брейер замолчал и глубоко вздохнул.

«У меня есть к вам предложение — уникальное предложение, которое, наверное, ни один доктор никогда не делал своему пациенту. Вижу, что я хожу вокруг да около. Об этом трудно говорить. Обычно я не сталкиваюсь с проблемой нехватки слов. Но лучше просто сказать все, и дело с концом.

Я предлагаю вам профессиональный обмен. То есть я предлагаю вам в течение следующего месяца выступать в качестве терапевта, лечащего ваше тело. Я сосредоточу свое внимание исключительно на ваших физических симптомах и лекарствах. А вы, в свою очередь, будете терапевтом для моей души, для моего рассудка».

Ницше, до сих пор сжимающий ручку портфеля, был сбит с толку, а потом забеспокоился: «Что вы имеете в виду — вашей души, вашего рассудка? Как я могу лечить? Это не то, о чем мы уже говорили с вами на этой неделе, но в другой формулировке: что вы будете лечить меня, а я буду учить вас философии?»

«Нет, это совсем другая просьба. Я не прошу вас учить меня, мне нужно, чтобы вы лечили меня».

«От чего, можно поинтересоваться?»

«Сложный вопрос. Но я все равно задаю его всем моим пациентам. Я задавал его и вам, так что теперь моя очередь отвечать. Я прошу вылечить меня от отчаяния».

«Отчаяния? — Ницше отпустил портфель и подался вперед. — О каком отчаянии идет речь? Не вижу ничего подобного».

«Не на поверхности. Это снаружи я произвожу впечатление человека, довольного своей жизнью. Но внутри, под внешним лоском, правит отчаяние. Вы спрашиваете, какое отчаяние. Скажем так, мой разум не принадлежит мне, в меня вторгаются, мной овладевают чужеродные грязные мысли. В результате я начинаю презирать себя, я сомневаюсь в своей честности. Да, я забочусь о своих жене и детях, но я не люблю их. На самом деле мне обидно, что они поработили меня. Мне не хватает мужества: мужества изменить мою жизнь или продолжать жить таким образом. Я уже не знаю, зачем я живу, в чем смысл всего этого. Я постоянно думаю о том, что я старею. Каждый день приближает меня к смерти, это приводит меня в ужас. Но при этом иногда я подумываю о суициде».

В воскресенье Брейер несколько раз отрепетировал этот ответ. Но сегодня он стал — каким‑то странным образом, при всей двойственности его плана — искренним. Брейер знал, что лгать он не умеет. Хотя он должен был постараться не выдать грандиозную ложь — что все его предложение было всего лишь способом вовлечь Ницше в терапевтический процесс, — он принял решение говорить только правду обо всем остальном. То есть в своей речи он рассказал всю правду о себе, только в слегка преувеличенной форме. Он также постарался выбрать те проблемы, что наиболее близко перекликаются с тем проблемами Ницше, которые мучают его и о которых он не сказал ни слова.

На этот раз Ницше действительно растерялся. Он потряс головой, у него явно не было ни малейшего желания принимать участие в осуществлении этого плана. Но ему никак не удавалось сформулировать рациональное возражение.

«Нет, нет, доктор Брейер, это невозможно. Я не могу сделать это, у меня нет никакой подготовки. Подумайте, чем вы рискуете, — может получиться так, что все станет только хуже».

«Но, профессор, о подготовке здесь речи не идет. А кто подготовлен? К кому я могу обратиться? К терапевту? Такого рода лечение не относится к медицинским дисциплинам. К религиозному проповеднику? Стоит ли мне бросаться в эти религиозные сказки? Я, как и вы, уже разучился делать такие вещи. Вы всю свою жизнь размышляете над теми самыми проблемами, которые разрушают мою жизнь. К кому, кроме вас, я могу обратиться?»

«Сомнения относительно себя, жены, детей — что я об этом знаю?»

Брейер отозвался сразу же: «А старение, смерть, свобода, суицид, поиск цели — вы знаете об этом больше, чем кто бы то ни был! Разве не этим занимается ваша философия? Разве ваши книги не являются самыми настоящими трактатами об отчаянии?»

«Я не умею лечить отчаяние, доктор Брейер. Я изучаю его. Отчаяние — это та цена, которую человек должен заплатить за самопознание. Загляните в самую глубь жизни — и вы увидите там отчаяние».

«Я знаю, профессор Ницше, и я не жду от вас излечения, хватит и облегчения. Я хочу получить ваш совет. Я хочу, чтобы вы показали мне, как можно выносить жизнь, полную отчаяния».

«Но я не знаю, как рассказать вам об этом. И я не знаю, что посоветовать одному человеку. Я пишу для человечества, для рода человеческого».

«Но, профессор Ницше, вы же верите в научный метод. Если род, или колония, или стадо поражены неким недугом, ученый начинает с того, что изолирует и изучает единственную особь, после чего обобщает полученные данные применительно ко всему поголовью. Я провел три года, анатомируя крошечную систему внутреннего уха голубя, чтобы понять, как голуби удерживают равновесие! Я не мог работать со всеми голубями. Мне приходилось работать с единичными экземплярами. Только потом у меня появилась возможность обобщить мои открытия для всех голубей, затем для птиц и млекопитающих, в том числе и человека. Вот как это делается. Вы не можете поставить эксперимент на всем человечестве».

Брейер замолчал, ожидая возражений Ницше. Их не последовало. Он был погружен в раздумья.

Брейер продолжал: «На днях вы говорили о том, что по Европе бродит призрак нигилизма. Вы утверждали, что Дарвин превратил бога в атавизм, что мы убили Бога точно так же, как сами и создали его когда‑то. И что мы уже не мыслим жизни без наших религиозных мифологий. Теперь я знаю, что говорили вы не совсем об этом — поправьте меня, если я ошибаюсь, — но мне кажется, что вы видите свою миссию в демонстрации того, что на основе этого неверия можно создать кодекс поведения человека, новую мораль, новое просвещение, которые придут на смену рожденным из предрассудков и страсти ко всему сверхъестественному». Он замолчал.

Ницше кивнул, предлагая ему продолжать.

«Вы можете не согласиться с терминологией, но мне кажется, что ваша миссия заключается в спасении человечества от нигилизма и от иллюзий».

Еще один едва заметный кивок Ницше.

«Так спасите меня! Поставьте эксперимент на мне! Я — прекрасный экземпляр. Я убил бога. Я не верю ни во что сверхъестественное, я тону в нигилизме. Я не знаю, зачем я живу! Я не знаю, как жить!»

Нет ответа.

«Если вы собираетесь разработать план для всего человечества или даже для горстки избранных, опробуйте его на мне. Попрактикуйтесь на мне. Посмотрите, что работает, а что нет, — это должно пойти на пользу вашему мышлению».

«Вы предлагаете себя в качестве подопытного кролика? — отозвался Ницше. — Вот как вы предлагаете мне отплатить вам?»

«Я готов рисковать. Я верю в целебную силу слов. Просто вспомнить всю жизнь в компании с таким знающим человеком, как вы, — вот все, что мне нужно. Это не может не помочь мне».

Ницше потряс головой, запутавшись окончательно:

«Вы думаете о какой‑то конкретной методике?»

«Только это. Как я уже предлагал ранее, вы ложитесь в клинику под вымышленным именем, я наблюдаю за приступами мигрени и лечу ее. Посещая больных, я первым делом буду заезжать к вам. Я буду проверять состояние вашего здоровья и выписывать необходимые лекарства. Далее вы становитесь терапевтом и помогаете мне говорить о моих жизненных проблемах. Прошу лишь о том, чтобы вы выслушивали меня, вставляя любые комментарии. Вот и все. Больше я ничего не знаю. Нам придется по ходу изобретать нашу собственную методику».

«Нет, — твердо покачал головой Ницше. — Доктор Брейер, это невозможно. Должен признать, ваш план заинтриговал меня. Но он изначально обречен на провал. Я писатель, я не оратор. И я пишу не для всех, а для немногих».

«Но ваши книги не для немногих, — быстро отозвался Брейер. — Вы же сами высказываете презрение по отношению к тем философам, которые пишут только друг для друга, чьи труды оторваны от действительности, которые не живут по своим же философским принципам».

«Я не пишу для других философов. Но я пишу для тех немногих, за кем будущее. Я не приспособлен для того, чтобы сливаться с общей массой, чтобы жить среди людей. Мои навыки социального взаимодействия, доверие, забота о других давно уже атрофировались. Если, конечно, они вообще когда‑то имели место быть. Я всегда был один. И я останусь один до конца. Я принимаю такую судьбу».

«Но, профессор Ницше, вы желаете большего. Я видел грусть в ваших глазах, когда вы говорили о том, что другие, может, прочитают ваши книги к двухтысячному году. А вы хотите, чтобы ваши книги читали. Я уверен в том, что какая‑то часть вас до сих пор стремится быть среди людей».

Ницше прямо, без движения сидел на стуле.

«Помните, вы рассказали мне историю про Гегеля на смертном одре? — продолжал Брейер. — О том, что понимал его один‑единственный студент, да и тот понимал его неправильно. Закончили вы словами о том, что вы на своем смертном одре не могли бы назвать ни одного студента. Так зачем ждать двухтысячного года? Вот он я! Ваш студент сейчас перед вами. Я буду студентом, который будет слушать вас, потому что моя жизнь зависит от того, пойму ли я вас».

Брейер замолчал, чтобы отдышаться. Он был очень доволен. Готовясь к этому разговору вчера, он смог верно предугадать все возражения Ницше и нашел ответы. Ловушка получилась очень элегантной. Ему просто не терпелось рассказать обо всем Зигу.

Он знал, что на этом ему стоит остановиться: в конце концов, первая задача заключалась в том, чтобы сегодня Ницше не сел в поезд до Базеля, но не удержался и добавил: «И еще, профессор Ницше, я помню, как вы сказали, что ничто не мучает вас сильнее, чем находиться в долгу перед кем‑то, не имея возможности отплатить чем‑то адекватным».

Ницше мгновенно отозвался злым голосом: «Вы хотите сказать, что делаете это для меня?»

«Нет, я просто вспомнил. Да, мой план сослужит вам определенную службу, но не об этом я думал! Я мотивирован исключительно на служение себе. Мне нужна помощь! Достаточно ли вы сильны, чтобы помочь мне?» Ницше встал. Брейер затаил дыхание.

Ницше шагнул к Брейеру и протянул ему руку. «Я согласен», — сказал он.

Фридрих Ницше и Йозеф Брейер заключили сделку.

* * *

ПИСЬМО ОТ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПЕТЕРУ ГАСТУ

4 декабря 1882

Мой дорогой Петер,

Наши планы меняются. Снова. Я целый месяц проведу в Вене и в связи с этим должен с сожалением отложить нашу поездку в Рапалло. Я напишу, когда более точно буду знать свои планы. Столько всего случилось, по большей части это было интересно. У меня небольшой приступ (который был бы монстром на две недели, если бы не вмешательство вашего доктора Брейера), так что сейчас я слишком слаб и могу лишь вкратце сообщить тебе новости. Остальное потом.

Спасибо, что нашли мне этого доктора Брейера — довольно любопытный человек, — думающий, научный терапевт. Разве это не удивительно? Он готов рассказать мне все, что ему известно о моем заболевании, и — что еще более удивительно, — все, что ему не известно!

Это человек, который искренне хочет посметь, и я уверен, что его очень привлекает во мне то, что я смею сметь. Он осмелился сделать мне самое что ни на есть удивительное предложение, и я принял его. Он предлагает госпитализировать меня в следующем месяце в клинику Лаузон, где он собирается изучать мое заболевание и лечить меня. (И все это за его счет! То есть, мой дорогой друг, тебе не придется беспокоиться о моем благосостоянии этой зимой.)

А что я? Что я должен предложить ему в ответ? Я, который уже и не надеялся получить когда‑нибудь выгодную работу, я получаю предложение быть персональным философом доктора Брейера в течение одного месяца, предоставляя ему персональное философское консультирование. Его жизнь мучительна, он подумывает о самоубийстве, он попросил меня помочь ему выбраться из этой чащи отчаяния.

Ты, наверное, сможешь оценить иронию судьбы: твой друг призван заглушить зов сирены смерти, тот самый друг, которого так манит эта рапсодия, тот самый друг, который в последнем письме упоминал о том, что дуло пистолета выглядит не так уж и плохо!

Дорогой друг, я сообщаю тебе об этом договоре с доктором Брейером, надеясь на полную конфиденциальность. Никто больше не должен знать об этом, даже Овербек. Ты единственный, кому я доверяю эту тайну. Я должен обеспечить хорошему доктору полную конфиденциальность.

Наш странный договор прошел долгий сложный путь. Для начала он предложил консультировать меня в рамках курса терапии! На редкость неуклюжая отговорка! Он делал вид, что его заботит исключительно мое благосостояние, что его единственное желание, единственная награда — это увидеть меня здоровым и счастливым! Но мы‑то все знаем об этих поповских лекарях, которые возлагают свою слабость на других, а потом лечат их только для того, чтобы сделать себя сильнее. Слышали мы о «христианском милосердии»!

Разумеется, я раскусил его и назвал вещи своими именами. Он не сразу смог взглянуть в глаза правде — назвал меня слепцом и подлецом. Он клялся в самых высоких устремлениях, источал лживое сочувствие и комичный альтруизм, но нужно отдать ему должное: в конце концов он нашел в себе силы прямо и честно попросить сил у меня.

Твой друг, Ницше, на базарной площади! Пугает тебя такая картина? Представь себе мою «Человеческое, слишком человеческое» или мою «Веселую науку» в клетках, прирученных, дрессированных! Представь мои афоризмы в виде сборника проповедей для повседневной жизни и труда! Я тоже сначала испугался. Но это прошло. Проект заинтриговал меня: форум для моих идей; сосуд, который я наполню, когда созрею и буду истекать соком; возможность, настоящая лаборатория для проверки моих идей на отдельной особи перед тем, как предъявить их всем (так об этом сказал доктор Брейер).

Ваш доктор Брейер вдруг оказался прекрасным представителем своего вида, он восприимчив и стремится тянуться вверх. Да, в нем есть желание. И у него есть голова на плечах. Но есть ли у него глаза — и сердце, — чтобы видеть? Посмотрим!

Так что сегодня я отлеживаюсь, восстанавливаю силы и тихонько размышляю над этим предложением — новым приключением. Может быть, я ошибался, думая, что единственное мое предназначение — поиск истины. Посмотрим в следующем месяце, сможет ли моя мудрость дать другому силы вырваться из отчаяния. Почему он ищет помощи у меня? Он говорит, что пообщавшись со мной и полистав «Человеческое, слишком человеческое», он заинтересовался моей философией. Может, увидев, насколько тяжела ноша моей болезни, он решил, что я стал экспертом по выживанию.

Но он, разумеется, не знает, насколько действительно тяжела моя ноша. Мой друг, русская дрянь‑демон, эта обезьяна с накладными грудями, продолжает предавать меня. Элизабет, которая утверждает, что Лу живет с Рэ, проводит кампанию по депортации ее за аморальное поведение.

Еще Элизабет пишет, что кампания злобы и ненависти переместилась в Базель, где Лу пытается лишить меня пенсии. Будь проклят тот день в Риме, когда я впервые увидел ее. Я часто повторял тебе, что каждая неприятность, даже встречи с истинным злом только прибавляют мне сил. Но обратить эту грязь в золото не под силу даже мне, я… Я… Посмотрим.

У меня нет сил делать копию этого письма, дорогой друг. Так что, будь добр, верни его мне.

Твой

Ф.Н.