Незавершенное дело

Однажды ночью, незадолго до Рождества, я слушал в Лондоне по­трясающее исполнение «Мессии» Генделя. Я только утром прибыл в Англию, сразу же купил билеты в театр и, чтобы не уснуть, бро­дил по улицам Лондона, каждые два часа заходя в какое-нибудь за­ведение выпить кофе. Я не догадывался, что ждет меня вечером: этот концерт, предшествовавшая ему прогулка по городу, недо­сып, лишняя чашка кофе — все вместе подействовало на меня так, что я как бы перенесся в эпоху Генделя. Внезапно я перестал вос­принимать представление как обычный концерт, это было уже потрясающее откровение всей христианской вести. Неведомым мне прежде образом я проникал в глубочайшие слои музыки, по­стигая самую душу этого произведения.

Лондон — театральная столица, и исполнители этой оратории не просто выпевали слова, они разыгрывали драму, прорывавшу­юся в словах «Мессии». Откинувшись в кресле, прислушиваясь к знакомым ариям первого действия, я начал понимать, почему это произведение оказалось связано с приготовлением к Рождеству, хотя изначально Гендель написал его для празднования Пасхи. Гендель опирался на пророчества Исайи о грядущем Царе, Кото­рый принесет мир и покой истерзанному насилием миру. Музыка поднималась от соло тенора («Утешься, народ мой») к полноглас­ному хору, радостно приветствовавшему день, когда «откроется слава Господа»,

Любой слушатель, даже совершенно не сведущий в музыке, мог почувствовать зловещие перемены в самом начале второй части. Гендель передает это мрачное настроение мощными звуками ор­кестра, выдержанными в минорном ключе. Вторая часть повеству­ет о том, как принял Мессию мир, и трудно представить себе бо­лее трагическую историю. Главным образом Гендель использует здесь главы 52—53 книги пророка Исайи, это поразительно отчет­ливое предвестие, написанное за сотни лет до рождения Иисуса.

На миг все звуки стихают, и после этой драматической паузы вступает одинокое, без сопровождения, контральто: «Он был пре­зрен... от-верг-нут». Певица произносила каждый слог с величай­шим усилием, словно ей было тяжело даже вспоминать об этом. Скрипки печально вторили каждой музыкальной фразе.

Голгофа. История замерла. Радужные надежды, порожденные приходом долгожданного Избавителя Израиля, в ту страшную ночь померкли, казалось, навеки. Мессия, висевший, как чучело, между двумя разбойниками, мог вызвать в лучшем случае жалость, в худшем — насмешку. «Все, кто смотрел на Него, смеялись в поношение ему, — жалуется тенор и добавляет в самый мучительный момент творения Генделя: — Взгляните, есть ли скорбь, лютейшая скорби Его».

Но не все потеряно. Еще несколько мгновений — и тот же те­нор, тот самый певец, который восклицал в отчаянии, внесет пер­вую ноту надежды во вторую часть «Мессии": «Но Ты не покинул душу Его в преисподней». И тут весь хор испускает радостный клич, ибо поражение на Голгофе — это лишь видимость пораже­ния, и труп, висевший на кресте, не останется трупом. Воскреснет Царь славы.

"Аллилуйя!» — восклицает хор, и музыка взмывает ввысь, звучит наиболее прославленная часть оратории Генделя. Немногим ком­позиторам удавалось написать столь радостную песнь. Сам Ген­дель говорил, что в момент написания этого хора ему казалось, что он и впрямь видит перед собой небеса и Самого Господа. «Царь царей... Владыка владык... правь вовеки!» Гендель подчерки­вает каждую фразу, чтобы она полностью раскрывала свое значе­ние. Когда король Георг I услышал этот хор на лондонской пре­мьере 1742 года, он поднялся на ноги в изумлении, и с тех пор публика, чтя традицию, повторяет его движение.

Некоторые скептики предполагают, что король Георг поднялся на ноги не столько из почтения, сколько вообразив по ошибке, что этим хором оратория завершается. И сегодня некоторые слу­шатели, впервые присутствующие на представлении, совершают ту же ошибку. Можно ли их за это упрекнуть? После двух часов представления музыка достигает кульминации в торжестве празд­ничного хора. Что еще сказать?

Прежде, до того вечера, я не задумывался над этим вопросом. Однако, заглянув в несколько строк либретто, напрягая горевшие от бессонницы глаза, я прочел то, чего недоставало и первой, и второй части «Мессии». В одном отношении мой друг, сопровож­дающий экскурсии по Израилю, был совершенно прав; Иисус из Назарета не осуществил то, что было обещано пророками. «Слава Богу в вышних, и на земле мир, и в человеках благоволение», — восклицали ангелы, приветствуя рождение Иисуса. Но разве по­сле прихода Иисуса мир и благоволение наполнили землю? До­статочно посетить Его родную страну, чтобы избавиться от этой иллюзии.

В ту ночь мы с женой летели в самолете над Полярным кругом, над льдами, которые сияли внизу, различимые при свете полярно­го дня даже с высоты в десять тысяч метров. Я знал, что недалеко от этих мест рыщут атомные подлодки, каждая из которых спо­собна истребить сотни миллионов людей. Мы приземлились в Лондоне и купили газеты, сообщавшие о железнодорожной ката­строфе и гибели пятидесяти одного пассажира. На той же неделе террорист взорвал над территорией Шотландии самолет компа­нии «Пан-Американ» и погибло еще 270 человек. Неужели именно такой мир замыслил Господь в момент творения? Неужели ради такого мира совершилось Воплощение?

Вот почему произведение Генделя не могло закончиться тор­жествующим хором, Мессия явился во славе, и об этом гласит пер­вая часть; Мессия умер и воскрес — этому посвящена вторая часть. Но почему же мир по-прежнему так плох? Третья часть оратории пытается ответить на этот вопрос. От тем Вифлеема и Голгофы музыка переносит нас к наиболее мессианскому из всех образов Иисуса: Иисус — Царь. Воплощение — это не конец истории, это только начало конца. Потребуется еще немало труда для того, что­бы творение вернулось к изначальному замыслу.

Великолепное решение: третья часть «Мессии» начинается сло­вами Иова, этого трагического персонажа, который упорно цеплял­ся за свою веру, хотя все внешние обстоятельства подталкивали его к беспросветному отчаянию. «Знаю: Искупитель мой жив и грядет на землю», — выпевает сопрано. Иов, сокрушенный личной траге­дией, не располагая доказательствами в пользу существования вер­ховного Бога, сумел все-таки сохранить веру. И Гендель требует то­го же от нас.

Отсюда третья часть «Мессии» переходит к размышлениям апостола Павла о смерти Иисуса и к его словам об окончательном воскресении: «Зазвучит труба, и мертвые поднимутся». Смерть Христа и Его телесное воскресение означают поражение зла и предвещают то, что однажды произойдет с Его верными по­следователями. Бог вмешался в нашу историю, присоединив­шись к нам на земле, и вмешается в нее вновь, возвратившись в силе и славе, чтобы восстановить первоначальный замысел творения.

Трагедия Страстной пятницы превращается в триумф Воскре­сения, и точно так же преобразятся когда-нибудь все войны, наси­лие, несправедливость, горе. Тогда и только тогда мы сможем ска­зать: «Смерть, где жало твое? Ад, где твоя победа?». Только тогда бу­дет дан ответ на мучительные вопросы Ветхого Завета. Имеем ли мы значение в глазах Бога? Печется ли Бог о нас? Мы станем жить в вере, понимая, что на эти вопросы не будет дано окончательно­го ответа вплоть до того дня, когда Бог явится нам вновь, во Вто­ром пришествии Иисуса.

Авторы Ветхого Завета оглядывались назад, на Бога, заключив­шего с народом завет и столь часто подтверждавшего Свою лю­бовь к людям; они глядели и вперед, ожидая того времени, когда Бог пошлет Избавителя. Мы, их наследники, обладаем тем же двойным зрением. Мы вспоминаем Первое пришествие Иисуса и видим в нем неопровержимое доказательство того, что Бог печет­ся о нас; и мы тоже смотрим вперед, ожидая, когда Создатель закончит Свой труд и пророчества исполнятся до конца.

Шедевр Генделя завершается сценой вне времени. Композитор мог выбрать главу 2 Откровения, чтобы показать вечного Христа с лицом, подобным солнцу, и глазами, подобными пламени, однако текст завершается сценой из глав 4—5 Откровения — самым яр­ким образом из книги, полной удивительных образов. Этот текст предвещает финал истории.

Двадцать четыре старца присутствуют на собрании вместе с четырьмя существами, символизирующими птиц, домашних и ди­ких животных и человека, — все, что есть лучшего в творении. Эти существа и правители почтительно преклоняются перед престолом, сверкающим молниями и переливающимся радугой. Ангел спрашивает, кто достоин сломать печать, чтобы развернуть свиток времен? Кто достоин должным образом завершить историю? На это не способны ни существа, ни старцы. Автор подчеркивает зна­чимость происходящего: «И я много плакал о том, что никого не нашлось достойного раскрыть и читать сию книгу, и даже посмот­реть в нее» (5:4).

Рядом с правителями и прекрасными созданиями, неспособ­ными совершить столь великое дело, перед блистающим престо­лом стоит еще одно существо, на первый взгляд вроде бы и непри­метное. Но лишь в Нем — единственная надежда земной истории. «И я взглянул, и вот, посреди престола и четырех животных и по­среди старцев стоял Агнец какбы закланный». Ягненок, беспомощ­ный ягненок, к тому же убитый! Но в Откровении Иоанна и в «Мессии» Генделя вся мировая история сосредоточивается в этом таинственном образе. Господь сделался младенцем, Господь стал агнцем жертвенным, Господь, принявший наше бремя и умерший человеческой смертью, — только Господь достоин сломать печать. На этом звуке Гендель завершает ораторию. Хор поет славу Агнцу, повторяя многократно: «Аминь! Аминь!»

"Аминь» Вестминстерского хора все еще звучало в моих ушах, когда я вышел в большой холл, огляделся по сторонам и спросил себя: «Какая часть из высокообразованных жителей Лондона, ны­не столь усердно аплодирующих опере, понимает ее значение? Многие ли из них разделяют эту веру?». Они могли скорее всего принять первую и вторую часть «Мессии»: в стране, бывшей неког­да христианской, трудно отрицать факты рождения и смерти Ии­суса. Но третья часть — вот камень преткновения. Мы сидели в со­временном концертном зале, в здании из кирпича и дуба, мы жи­вем в конце XX века и принадлежим к материалистической циви­лизации, бесконечно далекой от той, что породила образ заклан­ного Агнца. Однако Гендель понимал, что история и цивилизация — лишь маска, видимость. Меняется аудитория, сменяются культу­ры и цивилизации, исторический опыт убеждает: ничто, созданное рукой человека, не пребудет вовеки. Нам нужно что-то боль­шее, чем история, что-то, выходящее за пределы истории. Нам ну­жен Агнец, закланный до начала времен.

Признаюсь, что вера в невидимый мир, мир, находящийся за пределами известного нам, далась мне нелегко. Как и многие со­временники, я порой думал, не ограничена ли реальность матери­ей, жизнь — смертью, история — всеобщим уничтожением или смертью Солнца. Однако в тот вечер я не испытывал сомнений.

Смена часовых поясов и усталость от перелета привели меня в состояние, подобное экстазу или трансу. На миг сложный узор, сотканный Генделем, показался мне гораздо более реальным, чем весь мой повседневный мир. Я заглянул в тайны космической ис­тории. Средоточие ее — Мессия, пришедший нас спасти, умерший ради осуществления этой миссии, купивший ценой Своей смерти спасение мира. В тот день я укрепился в вере, что Он — и мы в Нем — будет царить во веки веков. И тогда вопросы, терзавшие авто­ров Ветхого Завета и поныне преследующие нас, сделались отда­ленным воспоминанием, наивным «детским» вопросом.