ИНДИЯ И КИТАЙ

Буддизм. — Архитектура и пластика Индии. — Нравственные идеалы. — Небесная империя

I

Переходя к эпохе процветания искусств в Западной Азии, нелишне будет бросить беглый взгляд на две народности, которые хотя не имеют прямой традиционной связи с историей европейского искусства, но, во всяком случае, своей, так сказать, этнографической оригинальностью заслуживают внимания: это Индия и Китай.

* * *

Если Египет для народов древности казался загадочной, таинственной страной, полной необъяснимых чудес и явлений, нас это не должно удивлять нисколько: в сущности для нас Индия и до сих пор такой же плохо разгаданный сфинкс. Фантастической, волшебной сказкой, чарующими снами проносится перед нами история этого заповедного края. Глубина мистических учений, широкий, гениальный размах поэтического творчества, свободная, своеобразная, полная пышных убранств архитектура, своеобразно оригинальная пластика — все это говорит о фантазии знойного горячего юга, о таком самобытном «я», до которых далеко многим национальностям.

Спускаясь уступами с севера к югу, от снежных высот Гималаев до горячих волн Индийского океана, изрезанная по всем направлениям многоводными реками, Индия обладает такой силой производительности, какую едва ли можно встретить где-нибудь в другом месте. Наверху, в горах, пейзаж имеет совершенно северный характер: мхи, кустарники, ели; ниже, на горных кряжах, растут сосны, наши белые березы. У подножия Гималаев уже идут кедры, фиговые деревья. А там, ближе к югу, тянутся кокосовые пальмы, хлопчатник, бананы. Лианы сплошной сетью окутывают непроходимые чащи. Слоны, львы, леопарды, тигры, обезьяны, змеи наполняют леса, долины, болота. Южные, яркоперые птицы свистят и щебечут по деревьям. Земля переполнена драгоценными камнями, как нигде в мире, а из моря добывают нескончаемое количество жемчуга.

Мы очень плохо знаем историю Индии. Дивная декорация природы, окружающая индуса, развила в нем созерцательность, он небрежно стал относиться ко всем внешним явлениям политической жизни. Здесь не было той борьбы за существование с природой, в которую принужден' был вступить египтянин, ограждая себя от наводнений. Уму индуса предоставлялось спокойно проводить существование в вечных соображениях о красоте развертывающихся перед ним пейзажей. Необходимая потребность защиты границ заставила индусов создать касту воинов (кшатрии). Для работ у них были рабы-туземцы, которых они победили, спустившись с гор, из того неведомого источника человеческих племен, откуда звездой расползлось во все стороны мира белое народонаселение. Дивные богатства земли и моря создали богатейшую торговлю, которая ведется и до сего дня. И, таким образом, все индусы разделились: на вайшиев — купцов, ремесленников, земледельцев; кшатриев — индусскую аристократию и судров — туземцев-рабов. Но первенство над ними приобрела каста религиозных мыслителей, захвативших в свои руки «ключи знания» — жреческая каста браминов.

Для полнейшего закрепления за собой власти они постановили тезис: «Брама — сосредоточие мира — создал браминов из уст своих, кшатриев — из рук, вайшиев — из лядвей, судров — из ступней своих». Понятно, что при таком положении, принятом народом, каста жрецов стояла прочно. Она железными тисками сковала демос, и высвободиться из этих тисков у народа недостало ни энергии, ни силы.

Самые древнейшие сведения, которые мы имеем об Индии, уже застают индуса на второй ступени культурного развития: его теология имеет определенные представления. Он говорит: «На самом деле есть одно только божество: верховный дух, властитель мира, создание которого — мир. Выше всех богов тот, который создал землю, небо и воды. Мир — часть Бога, его эманация. Он поддерживается теперь его волей и силой. Сила на мгновение оставит его — и мир исчезнет. Бог один, потому что он — все. Все в мире имеет свое начало, и все стремится к разрушению, но через бесчисленное количество лет, при подобных же соответствующих силах, могут повториться теперь существующие явления. Бог — и глина, и горшечник, и создатель, и материал. Духовное начало проявляется только в связи с материей, поэтому мир — есть проявление Бога. Душа человека — частица, оторванная на время от своего первоначального источника, которая рано или поздно воротится к нему. Все происходит из Духа, им живет, им поглощается.

Идеальное состояние души — абсолютный покой. Его может достигнуть только душа, очищенная от греха и зла, элементы которого существуют в мире. А так как человеческая жизнь коротка и обстоятельства ее скорее увеличивают грех, чем очищают от него, то время очищения продолжено: душа соединяется с другими душами и телами». Отсюда — переселение душ, метемпсихоза и глубочайшее уважение ко всякой жизни, в какой бы форме она ни проявилась: насекомого, слона, человека, птицы...

Как для европейца животная жизнь бесцельна, так для индуса ее формы были механизмом покаяния. Кодекс брамизма, Веды, трактует о том, как сократить странствование души, достичь абсолютного покоя. Этого можно достигнуть благочестием, покаянием, молитвой и, главное, глубоким непрестанным помышлением о божестве. Веды не признают поклонения обоготворенным людям, требуют безусловного милосердия — даже ко врагам, «ибо дерево не отказывает в тени дровосеку».

Но впоследствии религия индусов утратила первобытную чистоту — и явился политеизм. Для невидимого духа потребовалась осязательная форма: неразвитый ум требовал наглядности. Индра и мифологические божества отошли на второй план, их заменили Брама, Вишну и Шива. Материальность проникла даже в представления о будущей жизни, которая истолковывалась в виде рая с пирами, пеньем, деревьями или в виде ада со всеми мученьями геенны.

Падение религии должно было вызвать реформатора, который направил бы на истинную дорогу гибнущее человечество, он явился, и старый ведализм перешел в буддизм. Успех буддизма был колоссальный, беспримерный: до сих пор приверженцев его больше, чем последователей какой бы то ни было религии. Его успех основывался на признании абсолютного равенства всех людей, на отречении от чувственных наслаждений. Он ставит в особенную заслугу безбрачие.

Появление буддизма надо отнести к X столетию до Р. X. Его основатель — Гаутама — происходил из царского рода. Увидев однажды разлагающийся труп, двадцатидевятилетний мыслитель вдруг осознал всю тленность земной жизни, оставил свои дворцы и гаремы, сбросил царскую одежду и в саване, снятом с мертвеца, пошел нищенствовать по дорогам. Он родился под тенью дерева, под тенью дерева победил любовь к мирской суете, под тенью дерева говорил свои проповеди, под тенью дерева умер. Прошло тридцать веков со времени его проповеди — система его ученья разлилась на Индию, Цейлон, Монголию, Тибет, Китай, Японию, Бирму, и цифра последователей его поразительно громадна.

Признавая равенство человека, он отрицает Провидение: вселенная — машина, раз установленная и идущая без постороннего вмешательства. Случая нет, а есть действия неизбежных причин. Дух не имеет человеческой формы ни в прошлом, ни в будущем, как огонь зажженной и потушенной лампы: где он был прежде, чем его зажгли, где он теперь, когда лампа потушена? От свечи можно зажечь свечу, от человека родятся дети, но когда-нибудь настанет время, пламя потухнет, и конец последовательного существования есть состояние, не имеющее прямого отношения ни к материи, ни к пространству, ни ко времени, то есть небытие.

II

В стране, где легкой одежды достаточно для того, чтобы вполне защищаться от всех атмосферных невзгод, каменная постройка должна явиться роскошью — ее допускают себе народы уже на значительной ступени культурного развития. Вдобавок голые породы местного камня очень тверды для выделки, требуют долгого упорного труда, совершенных инструментов. Обилие лесов и глины дает между тем легкий материал для деревянных и кирпичных построек. Пастушеские племена, кочевавшие в благословенных долинах Ганга, постепенно перешли к оседлой жизни, раздвигая узкие рамки поселка до огромно разросшегося центра торговли. Знаменитый индусский эпос «Рамайяна» уверяет, что город Айодья, основанный первым царем Ману, имел великолепные, чисто содержимые улицы, с семиэтажными домами, светлыми дворцами, колоннадами, террасами. Над домами, как вершины гор, вздымались купола дворцов. Всюду были парки, на воде стояли купальни; городские стены были выложены, словно шахматные доски, разноцветными камнями. На улицах и площадях было вечное движение: слоны, лошади, повозки, носилки. Всюду слышалась музыка флейты, тамбурина. Звучало пение, в крытых портиках танцевала молодежь, воздух волновался клубами драгоценных курений...

Если в этом описании и есть преувеличения, то все-таки есть и большая доля истины: греки в эпоху своего знакомства с Индией удивлялись благоустройству ее городов. На старых барельефных памятниках мы находим рисунки фасадов семиэтажных домов, с широкой крышей в виде навеса, подпертого резными колоннами. До нас дошло поэтическое описание такого дома. Семь дворов вели к главному зданию. Воротные арки, выложенные слоновой костью, с пестрыми вымпелами, украшенные множеством цветов, обрызганных водой, открывали вход. Ступени были вызолоченные, окна хрустальные, стены покрыты блестящим алебастром. Вокруг главного здания группировались отделения для слонов, лошадей, концертный и театральный зал, птичник. К дому примыкал сад с фруктами, цветами, бассейнами, шелковыми гамаками, в которых качались красавицы хозяйки. Словом: роскошная, широкая нега Востока царила здесь в полном блеске.

В параллель с этой роскошью шли комфортабельные дороги, широкие, прямые, со станционными домами, колодцами. Всюду на дорогах, на межах росли целые аллеи фиговых деревьев. Такого благоустройства не имела даже Европа в средние века.

Есть причины полагать, что появление храма в Индии принадлежит позднейшему времени и что на первых ступенях своего культурного развития индусы проводили служение под открытым небом. Впоследствии священное место, обнесенное крытым помещением, обратилось в храм. Постройка его должна быть отнесена к правлению царя Асоки, который признавал буддизм государственной религией. Древнейшие памятники, дошедшие до нас, относятся уже к III столетию до Р. X. Это в большинстве случаев колонны из красноватого песчаника, футов сорока высотою и с радиусом в десять футов у базы. Столб, покрытый надписями, венчается четырехугольным плинтусом, на котором помещается капитель в виде сидящего льва — эмблема Будды. Столбы эти называются то столбами добродетели — по нравоучениям, которыми они были исписаны, то львиными столбами, или столбами закона, так как на них начертывали царские повеления. Наряду с этими столбами можно отметить круглые башенные постройки, порой чрезвычайно массивные, имевшие, вероятно, прямое отношение к культу.

Самое характерное, национальное, так сказать, детище индийской архитектуры — это так называемая топа или дагон, которые встречаются в Индостане во множестве. Топа состоит из цилиндрического основания, на котором покоится куполовидный верх, напоминающий формой до некоторой степени кочевую киргизскую палатку или тот водяной пузырь, которому может быть уподоблена жизнь человеческая, по толкованию Будды. Вокруг памятника всегда бывала ограда, отделанная под деревянный забор, с четырьмя воротами, ориентированными относительно сторон света. Порталы сплошь покрывались скульптурами, капители колонн разнообразились изваяниями слонов и львов. Вершина купола увенчивалась жертвенником с маленьким навесом наверху в виде зонтика. Иногда на юге Индостана топы обставлялись концентрическими рядами колонн.

Назначение топ чисто культурное: они служили телохранительницами частиц мощей Будды. Его тело было после смерти, согласно преданию, разделено на 84 000 частей, которые были заделаны в коробочки из золота, хрусталя, серебра и лазури и разосланы по всему Индостану. Топы располагались порою группами, — главная из них в Мальве, близ Бидиша, и состоит из трех десятков топ.

При топах строились вигары — монастыри для общежития. Строились они из кирпича и дерева, иногда высекались в скалах и украшались массой причудливых орнаментов. Особенно орнамент развился с той поры, когда монастыри сменились храмами и вигара сделалась домом молитвы для прихожан. Вигара представляла длинную залу, заканчивавшуюся полукружием, с двумя рядами каннелированных колонн на округлых неуклюжих базах.

Высокие топы и многоярусные постройки домов дали чрезвычайно оригинальный мотив построек — уступчатые пирамиды, обыкновенно называемые пагодами. Каждый ярус выступал кровлей, украшался пилястрами и закругленными кровельными навесами, а вверху все здание сводилось на купол. Низ пагод связывался с колоннадой сквозными портиками и переходами.

Собственно надгробных памятников у индусов не было, так как обычай сжигать тела, а пепел кидать в воду делал всякое надгробие излишним. Вдобавок взгляд на тело умершего как на предмет, прикосновение к которому оскверняет человека, еще более устранял необходимость памятников.

В скульптуре индусов условный символизм, как и в Африке, вязал художественное творчество. Зверообразное изображение божеств заставляло художника уклоняться с истинного пути реализма, придумывать новые образы и формы, порой чисто патологического характера. Трехголовые идолы, человеческое туловище с грузной слоновьей головой — все это, сочиненное весьма искусно, все-таки носит на себе более плоды роскошной фантазии, чем трезвого реализма. Большие группы скульпторам окончательно не удаются: чувствуется полнейшее отсутствие композиции, все оказывается загроможденным и перебитым. Но в общем индусы отлично чувствовали форму, понимая движение, умея придавать фигурам превосходную своеобразную грацию.

III

Подобно Египту, в Индии строго соблюдался придворный церемониал. Царь был олицетворением божества, и его повседневная жизнь была рядом формальностей, установленных издревле. Каждое появление царя вне дворцовой ограды было торжеством. Впереди шли рабы с курильницами, за ними двигалось кольцо раззолоченных колесниц, в центре которого, окруженный телохранителями, качался в золотом, украшенном жемчугом и тигровыми кожами паланкине властитель. На царские охоты в заповедные парки царь выезжал на слоне в блестящей сбруе, с толпой вельмож, служителей и жен, которые пели торжественные охотничьи песни, когда царь, спустив тетиву, убивал зверя. В дни религиозных процессий среди слонов и колесниц шли на цепях прирученные львы, тигры и пантеры. Музыка, гром труб, барабанов, пенье, ароматы индийских курений неслись над площадями. Порой религиозное служение принимало чудовищные размеры. Так, знаменитый обряд приношения в жертву коня одними подготовительными обрядами занимал пятнадцать месяцев. При празднествах бога смерти Ямы жрец ежедневно в течение четырех месяцев изливал на огонь масло до тысячи раз в день. На молитву созывались огромными металлическими колоколами, висевшими при вигарах.

Формализм сказался и на одежде. В таких странах, как Индия, взгляд на одежду вырабатывается своеобразный. На нее смотрят как на аксессуар, а не как на необходимость. Женщины все свои старания обращали на плетение волос и украшения, не особенно заботясь о прикрытии, и наряд, изображенный на рисунке, мы можем назвать по меньшей мере эксцентричным. Но там, где дело касалось каст, одежда явилась формой. При известных обстоятельствах необходим был цветной костюм. Свидетели, приводимые к присяге, обязаны были являться в красном платье, в красных цветах на голове, посыпанной землей. Цари носили желтую одежду. Брамины — белую.

Брамины были слепые исполнители обычая. Ни один брамин не имел права сам себе стричь волосы или брить их, а предоставлялось это служителю. В ушах он носил серьги, на голове венок, в одной руке держал трость, в другой — кувшин для омовения. Он не имел права не только спать, но даже купаться раздетым. Идеал индусской жизни, по Ведам, был таков. Юноша, поступая к старому брамину в ученики, отказывался от женщин, музыки, танцев. Он обязан был ходить босым, не натираться душистыми маслами, не носить зонтика, жить подаянием. Окончив ученье, он делал подарок учителю и выбирал себе жену из своей касты. Сделавшись семьянином и жрецом, он был обязан, по возможности, истреблять в себе все телесные побуждения и погружаться только в миросозерцание. Когда волосы его поседеют, на лбу и на щеках появятся морщины, а в доме уже будет взрослый сын, он может взять с собой священный огонь и утварь и уйти в дебри лесов, чтобы там бичеваньем и молитвой освободиться от человеческих слабостей и прегрешений. Он здесь уже не должен заботиться ни о каких удобствах и, одетый в шкуру черной газели, будет спать на голой земле, питаться упавшими с деревьев плодами, в холод смачивать свою одежду, а в жару находиться между четырех костров. Когда искус доходил до своей высшей точки, суровый фанатик сбривал свою всклокоченную бороду, обрезал ногти и, прикрытый одним жалким лоскутком ткани, шел опять в мир, странствуя из города в город, питаясь милостыней, безучастный ко всему окружающему, углубленный в созерцание божества...

IV

Буддизм, разливаясь по Азии, нес в своем потоке и архитектуру своеобразного культа. Мотивы становились чудовищными, фантастическими: восточное воображение придавало им чисто сказочные формы. Таким является храм в Боробуду на острове Ява, расположенный на террасе, усеянной множеством ниш, из которых в каждой помещается по сидячему изображению Будды. Верх этой кудрявой постройки заканчивается большим дагопом и представляет, бесспорно, одну из оригинальнейших построек мира¹. Расходясь к востоку, буддизм захватил и «крайнее звено в цепи культурных народностей Азии» — Китай.

¹ Храм этот разрушен землетрясением.

Но китаец и индус — два полюса. Индус — весь поэзия и мистика. Китаец — это самый будничный реализм и проза. Его ум способен проникаться только чисто практическими соображениями. Его воображение поражается завитками деталей, но остается совершенно глухо к широкому пониманию художественных принципов. Переделав Будду в Фа, а пагоду в Тха, китаец навесил прежде всего на выступы крыш колокольчики и, откинув купольную систему построек, предпочел многоярусные восьмиугольные пагоды. Да и едва ли он смотрел на свой храм как на дом молитвы: для него он был городским украшением — и только. Резные колонки, переходы, базы — все это находится в ближайшем родстве с Индией, и оригинальной осталась разве одна крыша, в виде шапки с загнутыми полями, венчающая всевозможные постройки, даже надгробные монументы. В общем стиль Китая не лишен известной легкости, даже излишней легкости, карточной, так сказать. Например, их памятники — ворота, так называемые Пэ-лу, имеют форму скорее остова, чем постройки. Торжество китайского оригинальничанья — фарфоровая башня в Нанкине, в настоящем столетии сильно попорченная.

Но в деле практики Небесная империя опередила давным-давно своих соседей. Замкнувшись с севера знаменитой стеной от вторжения монголов, она соорудила целую систему каналов, соединив ими свои реки, и таким образом получилась громаднейшая водная система в мире. Грандиозная постройка мостов шла об руку с прорытием каналов. Масса мелких обиходных вещей обратила на себя внимание китайца. Он стал выделывать фигуры из фарфора, камня, слоновой кости, металлов. Формы окружавших его животных, растений, даже своеобразные очертания гор развили в нем более оригинальный, чем изящный вкус. Ремесленная сторона произведений их обиходной жизни заслуживает полнейшей похвалы. Чистота и безукоризненность отдельных частей рисунков у них изумительна. Всякий реальный, обиходный рисунок у них превосходен. Но когда китаец коснется изображения божеств, у него является какое-то глумление над человеческим образом, вместо экспрессии является гримаса. Замечательна та черта, что, когда китайцы вошли в сношение с европейцами и увидели новейшие плоды нашего искусства, им они показались дикими, они не хотят знать нашего приема живописи. Они отрицают тень, говоря, что тень дело случая, что она не присуща предмету и только затемняет его колорит. Они отрицают перспективу, утверждая, что предметы надо изображать не такими, какими они кажутся, а какие они есть: оптический обман ракурса и перспективного уменьшения здравый смысл обязательно должен исправить.

Взгляд китайца на все окружающее очень прост. Когда ему холодно, он не почувствует себя тепло. Китайцы не верят в чудеса, потому что у них бродячие фокусники распарывают себе внутренности и залечивают их тотчас же снова, потому что их врачи воскрешают мертвых. Они требуют, чтоб каждый был приписан к какой-нибудь религии для порядка. «Религий много — разум один, мы братья» — вот их формула. Религия — обряд, государственное установление, к которому можно относиться с крайним индифферентизмом. Божество — для них вопрос сомнительный, туманный, а главное, пустой, не имеющий практической подкладки. Отсюда — безнравственный материализм. Они умирают, как животные, с сухим спокойствием и говорят вежливо о покойнике: «Он раскланялся со светом». А живут они еще спокойнее, проводя в жизнь тезис: «Тюрьмы заперты и днем и ночью, но всегда полны; храмы всегда открыты, но в них нет никого».

Недвижный квиетизм Китая многие века дремлет за своей несокрушимой стеной. Где же причины его долгой жизни? Ведь это не горсть замкнувшихся от мира людей, — это треть населения всего земного шара, ведь эта страна по пространству несравненно более обширная, чем вся Европа. Разнообразие климата, разновидность северных и южных типов должны были бы скорей послужить к розни и распаду, чем к тесному сплочению. Но основной принцип их политической системы связал их слишком плотно для того, чтоб Небесная империя могла распасться.

В Китае правительство стремится, чтобы каждый член государства был грамотным. Далее: открытая дорога экзаменов ведет каждого на самые высшие должности. Все правление основано на умственных качествах. В три года раз в провинциях производятся публичные экзамены для занятия государственных должностей. Выдержавшие испытания подвергаются переэкзаменовке в главном городе округа и, наконец, еще раз испытываются в императорском управлении в Пекине. Вакантные места, таким образом, замещаются ученейшими людьми, и от экзаменационного испытания никто не освобождается.

Если такая система для европейца и покажется нелепой, то все же он должен сознаться, что она поразительно прочна, и недаром треть человечества тысячелетия свято хранит ее и признает ее за единственное политическое благоустройство. Макиавелли сказал некогда: «Форма правления — дело не важное, хотя полуобразованные люди думают иначе. Высшей целью правления должно быть постоянство, которое гораздо важнее свободы». Общество, которое стремится к царству разума, думая, что он один должен управлять государством, конечно, достойно уважения.

Глава третья