Примеры лапидарной и полиартрической речи. Происхождение египетского релятава

Приводимый Димке древнеегипетский текст из «Истории Синухета» (Sinuhe В5) гласит:

«Я совершил хождение на юг | я не намеревался идти в резиденцию | я полагал: возникнут битвы | я не верил: я буду жить после них | я перешел воды Маати недалеко от Сикоморы | я пришел на остров Снефру | я пробыл там на поле | я отправился рано | начинался день | я встретил человека — стоящим поблизости | он приветствовал меня почтительно | он боялся | подходило время ужина | я приближался к „городу быков" | я переправился туда на корабле — не было на нем руля — в веянии западного ветра | я проследовал мимо... | я направил свои стопы на север...»

Грамматически расчлененный период из Фукидида (Hist. belli Pelopon. VII / 69, 2) выглядит следующим образом:

Никиас

положением вещей полностью смущенный и видящий

сколь велика и близка уже была опасность — ибо уже были почти готовы отправиться — и полагающий — как это бывает большей частью при сражениях столь

большой важности — — всюду еще чего–то недостает — и еще недостаточно сказано призвал опять отдельных судоводителей

Называющий их по имени их отца и по их собственному имени и по их роду и призывающий каждого в отдельности никто не должен рисковать тем

что он к славе своей прибавил никто не должен дать померкнуть тем доблестям

которыми блистали предки и напоминающий об отечестве которое наслаждается прекраснейшей свободой о предоставленной в нем всем гражданам свободе устраивать

свой образ жизни и говорящий иное что люди обычно совершают которые находятся в подобном положении которые не страшатся того что кому–то могло бы показаться устаревшим и также то, что люди в подобных случаях говорят похожего друг другу

что относится к женам детям и богам отечества считая это, однако, полезным в данном положении.

И без моего комментария ясно, почему автор в египетском тексте видит отражение «духа египетской культуры», а в греческом тексте — отражение многообразной расчлененной сущности эллинизма. Результатом его наблюдений является утверждение, что в текстах из сочинительного демонстратива возникает подчинительный релятив . Если говорить точнее, последний знак можно обнаружить повсюду и в древнейших текстах; однако в них он встречается редко, а впоследствии появляется значительно чаще и в тех местах, где первоначально выступал только первый. В тех случаях, где мы, согласно Димке, в любом индоевропейском языке должны ожидать примерно следующей последовательности предложений: «Когда настал день, я встретил человека, который с почтением приветствовал меня, поскольку он боялся», — в древнеегипетском тексте предложения стоят рядом, не будучи связанными друг с другом. Но такое преобладание паратаксиса не становится существенно меньшим при переходе от более торжественных к обыденным прозаическим текстам и в более позднее время под влиянием греков и римлян, когда наблюдается большая легкость и гибкость. Если бы возникала необходимость раскрыть содержание понятия «лапидарный язык», которое вполне приложимо и к греческим, и к римским надписям на камне, то, как я полагаю, вряд ли можно было бы найти более яркий образец, чем тексты на высокоразвитом языке древних египтян.

В материале, который анализировал Димке, имеются необычайно интересные с языковедческой точки зрения факты. Постараемся уяснить себе эти факты путем конструирования по их образцу и с помощью выработанных нами для этого понятий. Если я, начав рассказывать по–немецки, скажу es kam ein Mann 'пришел человек' и затем употреблю to–äåéêòè÷åñêîå указательное слово то это вовсе не означает, что оно является истинным относительным местоимением. По–видимому, в праиндоевропейском языке существовала (неизменяемая) указательная частица. Вопрос: как же обстоит дело с семантической и с синтаксической функциями этой частицы? В повествовательном тексте ни о каком demonstratio ad oculos не может быть и речи. Но надо подумать, не находился ли до того, как сформировалось четкое анафорическое употребление, все же дейксис к воображаемому на переднем плане. Если я стану рассказывать: «NN жил сто лет тому назад в Вене. Там тогда были...» — то действует дейксис к воображаемому. Скажем же еще раз: es kam ein Mann (и далее) to. Можно предположить, что рассказчик в своем воображении как бы указывает пальцем на то, что перед ним находится. Относящийся к теории языка вопрос о происхождении релятива в четкой формулировке гласит: чем отличается известный в наших языках релятив от такого дейксиса к воображаемому?

Бругман вообще не усматривал здесь никаких различий; надо было бы показать ему факты древнеегипетского,языка, подробно описанные Димке. Из них ясно по меньшей мере, что древнеегипетское to было в сущности не ретроспективным указанием, а при таком употреблении проспективным (катафорическим) и что для возникшей позднее потребности в анафоре был изобретен специальный дополнительный знак. С точки зрения теории языка это наиболее интересное наблюдение в работе, которую мы рассматриваем. Ведь дейксис к воображаемому не нуждался бы в дополнительном знаке; если то, что имеется в виду, стоит перед моим, говорящего, внутренним взором и перед внутренним взором моего слушателя, то для указания на него, достаточно простого to. Напротив, по–иному обстоит дело в том случае, когда в своем высказывании я как бы оборачиваюсь назад и намереваюсь указующе еще раз затронуть только что произнесенное слово и с помощью номинативной значимости этого слова обратить внимание слушающего на тот же самый предмет. Такое обращение назад является первым шагом в конструировании релятива; этот шаг ведет к релятивной частице (Relativpartikel).

При втором шаге к такой частице добавляется полевой знак, и она превращается, таким образом, в (склоняемое) местоимение. Это прогресс, который, вероятно, можно было бы подтвердить полученными (путем конструирования) примерами из индоевропейского языка. Для точности необходимо сказать, что деление на первый и второй шаги не имеет в приведенном анализе временного значения. Это чисто логическое расчленение. Такие шаги не зависят друг от друга, они могли совершаться одновременно и независимо друг от друга. Само собой разумеется, что я не в состоянии оценивать содержательную корректность интерпретаций Димке. Я могу лишь сказать, что если я правильно понимаю Димке и если он надежно обнаружил и описал первый шаг, то языковед этому не удивится, а, наоборот, подумает, что тут нечто такое, чего в результате чисто феноменологического анализа можно было бы где–либо ожидать. Возможно, когда мы научимся лучше видеть подобные вещи, этот шаг можно будет обнаружить с большей отчетливостью еще где–нибудь. Для древнеегипетского языка было бы желательно узнать, в какой мере возникший релятив впоследствии приобретал временные, условные и ò.ä. оттенки значения или объединялся с обозначавшими их специальными знаками. Этого вполне можно было бы ожидать как развития, параллельного истории индоевропейского языка.

2. Тип по Паулю

Релятив — анафорический знак kat'exochen. Когда и где он возник, сказать трудно ввиду известного всем многообразия союзов и гипотактических образований. Можно ли, следовательно, считать появление релятива в каком–либо языке искомым источником наличия в нем многообразных гипотактических форм? Ответ: нет; существуют ведь и другие способы возникновения релятива. Избежать опасности, связанной со слишком быстро сконструированной на основе единственного принципа теорией, можно в том случае, если на основе ясных примеров будут выявлены образования, имеющие иную структуру. С чисто формальной точки зрения и исходя из простого предложения, при этом происходило, видимо, либо расширение, либо объединение: в первом случае (грубо говоря) из одного предложения возникают два, а во втором — из двух одно. Среди языковедов имеются и последовательный представитель теории расширения — Г.Пауль. и последовательный сторонник теории синтеза — П.Кречмер.

Это противопоставление не взято с потолка. Даже внешне оно прослеживается в том, как Г. Пауль после описания распространенного простого предложения (Ein–Satz) озадачивает читателей своей книги заявлением: «Уже в предшествующем изложении мы переступили границы так называемого простого предложения и затронули область предложения сложного. Ведь при подлинно историческом и подлинно психологическом подходе становится ясно, что мы не можем настаивать на этом разграничении» (Paul. Die Prinzipien.., § 100; русск, перев., с. 171). Уже здесь содержатся элементы полемики, она приобретает отчетливую форму в вопросе, как же было вначале. Пауль оспаривает не только основной тезис, в который, согласно Кречмеру, верили специалисты «начиная с Аделунга», но выражает свое несогласие в виде ошеломляющего утверждения, будто бы истинный паратаксис вообще никогда не существовал. «Мы уже видели, что при подчинении один из членов может обладать известной самостоятельностью; с другой стороны, ясно, что сочинение с полной самостоятельностью отдельных предложений вообще не встречается, что предложения не могут быть соединены друг с другом, не вступая при этом в своего рода подчинительную связь» (Paul. Ор. cit„ S. 147 f.; выделено мною. —К.Б.; русск, перев., с. 175). Другими словами: вначале был гипотаксис, и он никогда не был преодолен.

А что же сказал бы Г. Пауль о древнеегипетском тексте? По–видимому, следующее: здесь еще отчетливее, чем где–либо, вы видите, что я прав. Ведь вы не станете меня убеждать, что рассказывающий о той встрече ранним утром случайно расположил предложения в той последовательности, в какой вам это необходимо, чтобы, прибегнув к помощи трех соединительных знаков, сделать из нее настоящий индоевропейский период! Нет, египтянин выстроил предложения в точно такой же последовательности, как и вы, чтобы одно из них уточняло другое и из них возникла бы логически стройная речь. А это и есть именно то, что Г.Пауль называет подчинением. После этого нельзя спорить, можно лишь спросить, соответствует ли его понимание существу дела и целесообразно ли оно. Является ли непременно придаточным предложением любое предложение, которое каким–либо образом «детерминируется» соседним предложением? У такого специалиста, как Г.Пауль, несомненно, имеются «исторические и психологические» причины для того, чтобы отказаться от распространенного мнения и пойти своим путем.

Однако с феноменологической точки зрения слабым местом его теории является именно то, что представителям противоположной концепции он приписывает никогда не высказывавшееся мнение о «самостоятельности» (каждого предложения в паратактическом ряду). Если я как защитник критикуемых введу обсуждаемую нами самодостаточность предложения без указательного поля, это как раз то, что требуется для возражения Г.Паулю. Предложение может быть столь же самодостаточным, как и предложения логиков, и в то же время быть по содержанию необходимым в определенном месте четкой аргументации; его содержание может также уточняться или само уточнять в ткани логически организованного контекста. Но когда мы приступаем к рассмотрению гипотаксиса и его фиксированных форм, все это временно можно не принимать во внимание. Однако уже сейчас следует сказать, ÷òî необходимость вернуться к обсуждению всего этого возникнет позднее в соответствующем месте. О том, насколько оно необходимо, будет сказано ниже. Но пока мы изложим хорошо продуманную теорию Г.Пауля.

Пауль исходит — и это является определяющим для его теории — из повествовательного предложения (S ® Р) без указательного поля и прослеживает, что же происходит, если к общему Р добавляется еще один S или к общему S — второй Р. Мы сами, опираясь на логику Эрдманна, использовали эту схему расширения, чтобы разъяснить функцию слова und 'и' (с. 290 и сл.). К сказанному можно лишь добавить, что Пауль, будучи грамматистом, ощущает различие между und, связывающим предметы (sachbündelnd) и und, соединяющим предложения (satzfügend), и чуть ли не с удивлением отмечает, что из отношения S ® Р возникли «все остальные синтаксические отношения за исключением одного–единственного, а именно: копулятивного объединения нескольких элементов в единый член предложения» (Paul. Ор. cit„ S. 138). Такое ограниченное признание своеобразия атрибутивных конструкций с und, если разобраться, оправдывает сопротивление Пауля новаторам в теории (слово) сложения. Теорию Пауля о распространенном предложении следовало бы еще раз, но намного четче изложить тому, кто, как и мы, связал бы с указанным различием тот примечательный факт, что при нескольких субъектах в предложении Р имеет то показатель единственного, то показатель множественного числа: senatus populusque Romanus decrevit (decreverunt) 'сенат и народ римский постановил (постановили)'. Но этот вопрос мы не будем рассматривать. Ниже речь пойдет лишь об und, соединяющем предложения.

В тех случаях, когда und, соединяющее предложения, выступает при одном–единственном субъекте между двумя предикатами, логик справедливо скажет, что наличествуют два суждения. Пауль же считает, что налицо гипотактическое образование: Er fiel um und starb 'Он упал и скончался'. Того, что здесь схвачена и изображена объективная связь двух событий, никто не станет оспаривать. И если иногда такого рода предметная связь — это лишь простое следование событий, то в других случаях она может быть сколь угодно богаче и нюансированней: er liebte und verzieh 'Он любил и простил'; Er heuchelt und erreicht sein Ziel 'Он лицемерит и достигает своей цели'. Но зачем пространно рассуждать о других возможностях или поддерживать гипотезу о том, что в таких образованиях может стоять только один субъект? Специфику теории Пауля можно достаточно четко охарактеризовать, если в дополнение к первому тезису «расширение» обсудить и второй о конструкциях с und. Кратко теорию Пауля можно сформулировать так: вначале было und, распространяющее (satzerweiternd) и расчленяющее (satzzerlegend) предложение.

Подробности в предлагаемом здесь кратком очерке вряд ли необходимы. Идея Пауля хотя и является односторонней, однако ее нельзя опровергнуть. И из того, в чем она верна, знаток истории и мастер интерпретации, каким был Пауль, выводит соображения общего порядка, которыми глава об основных синтаксических связах насыщена в большей степени, чем любое иное краткое описание синтаксиса. О том, что und вовсе не всегда должно присутствовать эксплицитно, но может и не упоминаться или быть заменено другим словом из одной с ним группы, Пауль, естественно, знал так же хорошо, как и мы. Относительно чистый паратаксис в его понимании он усматривает в параллельных предложениях типа Er lacht, sie weint 'Он смеется, она плачет' и признает анафору «очень существенным шагом» в развитии синтаксиса. Анафора для него — это средство экономии. «Можно было бы представить себе более обстоятельный способ выражения, при котором каждое предложение повторялось бы дважды — один раз как самостоятельное, другой — как зависимое. Подобное повторение — которое и в самом деле встречается, но редко, в виде исключения — в языке заменяют местоимением или указательным наречием» (Paul. Ор. cit., S. 148; русск, перев., с.176).

Несомненно, это сказано корректно, этого нельзя опровергнуть, можно лишь углубить, если признать, что рефлексивное указание представляет собой необычайно поразительный и отнюдь не само собой разумеющийся феномен, и если появление истинного релятива представить как поворотный пункт в истории гипотаксиса. Пауль намечает тему, но не разрабатывает ее. Он также отмечает в последнем абзаце своей главы тот источник гипотактических образований, который Кречмер выносит в начало; однако здесь лишь констатируется, что побуждения и вопросы могут «вступать в логическую зависимость» (от повествовательного предложения) и превращаться при этом «в обозначения условия или уступки»: Quidvis opta et veniet 'Желай чего угодно — сбудется' (Paul. Ор. cit., S. 150; русск, перев., с. 178). Обратим еще раз внимание на et в интересующем нас месте и приготовимся к попытке изменить объяснения там, где (как у Кречмера) это и уже больше не несет на себе акцент.