Дж. Ст. Милль об общих и собственных именах

Чтобы продолжить на уровне современной логики проблему функций языковых понятийных знаков так, как этого требует теория языка, предлагаю одновременно прочитать Дж.Ст. Милля и Гуссерля и сравнить их высказывания об именах собственных и «общих именах» и соответственно об именах собственных и видовых именах. На этом пути относительно легко достичь цели, которую никогда не должен терять из виду теоретик развитого естественного языка, а именно предложить специалистам по отдельным человеческим языкам нечто такое, на что они могут опереться, и — наоборот — принять в свою концепцию только то, что собрано на основе результатов позитивного языкознания. Начинаю с Дж.Ст. Милля.

В центре учения Милля такое сравнение: имя собственное подобно знаменитой красной черте разбойника из «Тысячи и одной ночи». Из сотен домов, до того похожих, что их ничего не стоит перепутать, разбойник хочет позднее снова найти определенный дом и с этой целью делает на нем отметку — красную черту. Милль считает, что имена собственные не что иное, как такие красные отметки, то есть диакритики. Тот, кто критикует Милля, мог бы и должен был бы сразу же заглянуть в глоссарий; ведь имена собственные, как правило, прикрепляются не так, как красная черта, они не пишутся на лбу, с тем чтобы, прочитав их, можно было бы отличить Иоганна от Якова. Именами собственными наделяют при крещении или в ином случае, но при этом полагаются на то, что разграничение объектов уже осуществилось и назывной знак безропотно функционирует в языковом общении post hoc[154]. В другом месте этой книги уже обсуждался вопрос об именах, фактически прикрепленных к обозначаемому; там в общесематологическом аспекте рассматривалось «симфизическое» окружение назывного знака. Здесь мы изложим сравнение Милля лояльно, а не с позиции выискивающего ошибки критика и последуем за великим логиком по тому пути, который он нам указывает. Вместе с ним мы осмыслим тот факт, что однажды распределенные имена уже не задают вопроса: то, что я называю «Montblanc», действительно белая гора? Милль пишет:

«Когда мы произносим имя собственное и, указывая на человека, говорим: это Браун или Шмидт либо, указывая на город, это Йорк, тем самым мы не сообщаем слушателю никаких сведений, никакой информации, кроме имен. Давая ему возможность идентифицировать отдельные предметы, мы можем связать их с теми сведениями, которыми он располагал о них раньше. Говоря: это Йорк, — мы можем тем самым сообщить слушателю, что в этом городе есть кафедральный собор, но лишь в силу того, что он слышал о Йорке раньше, а не благодаря смыслу, заключенному в самом имени. Дело обстоит иначе, если о предметах сообщают посредством соозначающих имен (коннотирующих имен). Говоря: «Город выстроен из мрамора», — мы, возможно, сообщаем читателю совсем новые сведения, причем это связано с самим значением сложного коннотирующего имени «построен из мрамора». Подобные имена — это не просто знаки предметов, изобретенные для того, чтобы мы имели возможность думать и говорить об отдельных предметах; это знаки, связанные с атрибутом, своеобразная ливрея, в которую атрибут наряжает все предметы, о которых известно, что они им обладают. Это не простые знаки, а нечто большее — знаки, наделенные значением, и со—означение, коннотация, и составляет их смысл»[155] (выделено мною. —К.Б.).

Понятие коннотации происходит из схоластической логики и имеет отношение к представлениям, которые мы заимствовали у Аполлония и стоиков и положили в основу нашего анализа; согласно этим представлениям, назывные слова содержат качественную определенность названного; в этом заключается смысл схоластического notare. Некоторые схоласты объясняли на примере таких прилагательных, как albus 'белый', что они обозначают не только свойство, белый цвет, но также одновременно со—означают и его обладателя; разумеется не конкретный предмет, а нечто, характеризуемое цветом. Выражаясь современным языком, можно сказать, что с прилагательным связано представление об одной вакантной позиции. Здесь Милль пытался вмешаться и достичь успехов в анализе такими методами, о которых мы слышали в его собственном изложении. Призовем на помощь рисунок на с. 205, чтобы понять, о чем идет речь.

Эта фигура (заштрихованный четырехугольник, включенный в пустой четырехугольник) может теперь передать схоластическое «albus». Милль размышляет о том, существуют ли назывные слова без коннотации. и выделяет две группы таких слов: с одной стороны, абстрактные имена, такие, как die Röte, а с другой — имена собственные.

Если изобразить это наглядно, нужно либо отбросить пустой и сохранить маленький заштрихованный четырехугольник , либо целиком заполнить большой четырехугольник, поглощающий маленький: . Но послушаем об этом самого Милля:

«Выражение без сопутствующего значения обозначает лишь один предмет или атрибут, а выражение с сопутствующим значением обозначает предмет и включает атрибут. Под предметом в данном случае подразумевается нечто, обладающее атрибутом: так, Иоганн, Лондон или Англия — имена, обозначающие только один предмет, а белизна, длина, добродетель — один атрибут. Ни одно из этих имен не имеет сопутствующего значения, но «белый, длинный, добродетельный» обладают им. Слово «белый» обозначает все белые предметы —снег, бумагу, морскую пену и др. — и включает, или — в терминологии схоластов — со–означает (коннотирует), атрибут белизны» (с. 35),

Все остальное можно опустить. Милль описывает понятия, исходя из объема, а не из содержания, как это делаем здесь мы, поэтому, чтобы точно передать суть его учения, символические четырехугольники — большой и маленький — должны поменяться местами, но это, конечно, совершенно безразлично для нашей цели.

Если употребить в речи имя собственное «Сократ», то, согласно Миллю, этот языковой знак отмечает известного индивида без коннотации: если–же, напротив, сказать: «Лошадь не жвачное животное», — то коннотация имеет место: . Что же добавят к этому языкознание и теория языка?[156]

Да будет мне разрешено прежде всего оставить в стороне все сематологические рассуждения. Тот, кто, подобно нам, отрицает flatus vocis–номинализм из–за того, что левая сторона структурной схемы никогда не

может выглядеть иначе, чем , должен оставаться последовательным и основательно подумать, не справедливо ли, по существу, то же самое и для правой стороны. Логик Риккерт, например, во втором издании «Границ естественнонаучного образования понятий» несколько раздраженно пытается отвести упреки некоторых рецензентов, приписывающих ему представление о том, что историческое понятие «Сократ» целиком охватывает индивида. Это невозможно, по Риккерту, хотя бы потому, что индивид со всеми его свойствами никогда не включается в понятие и тем самым не может быть объектом науки. Здесь ничего не должно быть изменено, и может быть объектом науки. Здесь ничего не должно быть изменено, и все же можно было бы защитить учение Милля об именах собственных, используя главным образом предложенное Гуссерлем разграничение, которое мы рассмотрим позже (см. § 19).

Прежде всего достаточно просто указать: то, что касается всех понятий, не должно касаться всех имен, поскольку некоторые имена не являются (полноценными) понятийными знаками. Адресуем этот вопрос сначала здравому смыслу языковедов: мир, в котором мы живем, предлагает нашему вниманию вещи, которые, Во–первых, по каким–либо причинам в известной степени интересуют нас как индивидуальные объекты и которые, Во–вторых, мы рассчитываем в любое время индивидуализировать, выделить из ряда других предметов и идентифицировать их. Таким объектам мы даем имена собственные, причем не только людям, но и горам, рекам, многим окружающим нас животным, иногда деревьям и камням, не забудем также и о звездах, появляющихся ночью на небе, и о когда–либо происшедших исторических событиях. Определенный алмаз называется «когинур» (эксперты утверждают, что могут его идентифицировать), и битва называется «морским сражением при Саламине» (историки сообщают, что она однажды состоялась). Что такое индивидуальный объект; кто и что может таковым считаться — эти вопросы не волнуют языковеда. Каждая наука должна точнее определить что в своей области.