Этимон. Магическое мышление и номинация. Открытие психологии мышления: семантические сферы

Небезынтересно еще немного продолжить сравнение современного научного образования понятий с тем — в основном доисторическим — процессом наделения значением назывных слов, о котором мы можем судить по некоторым указаниям истории языка. В целом предположение этимологов о том, что сначала нуждались в названиях наглядные вещи, процессы и т.д., хорошо обосновано и аргументировано. Далее: творцы языка различали названное в пределах вида или группы по таким опознавательным или различительным признакам (диакритикам), которые бросались в глаза живым существам нашего вида, заботящимся о непосредственном практическом использовании, овладении и защите. Эта давняя путеводная мысль этимологии ограничивается или дополняется новейшими представлениями, но не отменяется ими полностью. Уже для очень раннего периода истории человечества следует выдвинуть гипотезу о магическом образе мышления и жизненных установок; это несколько меняет картину. Называние вещей их «истинным» именем в такой модели мира превращается в могучее (спасительное или опасное) средство апелляции говорящего к самому миру вещей. Умонастроение, о котором идет речь, обнаруживается во всех ранних размышлениях о языке. Оно постоянно возникает и у наших детей, как особенно хорошо показал Пиаже. Но при интерпретации широко известного явления нужно остерегаться давно известной ошибки proteron hysteron[149]. Человек, находящийся в стадии становления, в целом размышляет не до, а после творения, он также начинает размышлять об именах, только если они уже имеются. Они рождаются именно так, как это в общих чертах представлялось здравому смыслу дальновидных этимологов.

Например, сообщения людей, близко знакомых с современными пигмеями, в этом отношении целиком совпадают с тем, что трезвый, непредвзятый взгляд замечает в наших детских. Из моей сферы деятельности в другой связи нужно сообщить о результате широкой записи ситуаций языкотворчества в решающей фазе развития троих детей. Все, что можно было увидеть в этих ситуациях, протоколировалось опытнейшими наблюдателями, а все, что можно было услышать, с помощью микрофона записывалось на пластинки. Несколько утомительное, но в то же время плодотворное изучение этих вновь и вновь воспроизводимых и сопоставимых в любом месте записей приносит много нового, начиная с фонетики и кончая тем, что нас интересует. Становление языка, то есть своего рода первопроизводство, превращение определенных звуковых комплексов в указательные и назывные знаки с фиксированным употреблением, в ряде случаев можно представить в наглядной схематической форме. Удивительно, например, как последовательно to–äåéêñèñ Бругмана действительно выражается дентальными всеми тремя детьми. Наиболее удавшиеся из общего числа пластинок (а их около сотни) также свидетельствуют о том, что утверждалось выше: рождение первых назывных слов целиком и полностью свободно от рефлексии и носит, так сказать, исключительно «до–магический» характер.

Представления Леви–Брюля и его часто еще более радикальных современных сторонников, как мне кажется, должны быть основательно пересмотрены. Ребенок, насколько нам известно, приобретает первоначальный запас назывных слов до малейшего дуновения рефлексирующего магического мировоззрения. И когда происходит это дуновение, оно ни в коем случае не овевает и не окрашивает все жизненные ситуации, но оставляет рядом с собой место для другого направления развития. Разумеется, в случаях аффективного сверхнапряжения, а также по другим причинам мир ребенка претерпевает превращения и начинает соответствовать представлениям теоретиков магической модели мира; только следует иметь в виду, что наряду с этим одновременно и непрерывно существует нечто другое, а именно лишенное магии экспериментирование ребенка, благодаря которому новичок. в жизни шаг за шагом и по мере победоносных успехов в «овладении материалом» (как мы теперь это обычно называем) созревает до властителя жизни. Ребенок беззаботно меняет одну позицию на другую; так, например, кусочек дерева, только что «бывший» плачущим и успокоенным им питомцем, он может в следующее мгновение со спокойной душой положить в печь. И никак не питомец, а всего лишь обычное полено весело сгорает у него на глазах. Можно точно изучить виды перенесений из одной позиции в другую.

Не могу представить себе, что в девственных лесах можно было бы обнаружить нечто существенно иное при достоверных наблюдениях: primum vivere, deinde philosophari[150]. Чтобы жить, нужно учиться, достаточно успешно собирать плоды, охотиться и т.д. и при этом, как ребенок, подниматься с одной ступени опыта на другую. Когда все это происходит в коллективе в результате изобретения и употребления назывных слов, то проблема «признаков», отраженных в названиях, решается в зависимости от того, насколько они соответствуют внешнему виду и поведению называемых объектов. Теоретик, захотевший оспорить мудрость здравого смысла, сначала должен был бы опровергнуть представления лучших современных знатоков пигмеев и детской психологии и доказать, что он в состоянии конструктивно довести до конца идею о всецело магическом устройстве жизни, касающемся, естественно, жизнеспособных людей. Жизнеспособны на своем жизненном пространстве современные так называемые примитивные народы, такими же должны были быть и наши предки, иначе ни они сами, ни их потомки не выдержали бы естественного отбора.

Наш тезис о простоте вначале — при первом наименовании — и в конце — в науках — оставляет место для промежуточной стадии, когда мы имеем дело с уже неживым, стершимся или мертвым этимоном, но когда еще не возникли вновь упрощающие новообразования. Именно эту стадию сначала заметили психологи мышления, коим я и сам был два десятилетия назад, пытавшиеся самостоятельно выяснить на конкретных примерах употребления слов, что имеет в виду и представляет себе говорящий и слушающий потребитель языкового знака типа Pferd. Один из их общих выводов, актуальный и до настоящего времени, заключался в дифференциации подразумевания и (наглядного) представления; второй вывод воплотился в понятии «сфера», которое использовали многие прежние психологи мышления и наиболее адекватную интерпретацию которого предложила Ш.Бюлер. Наблюдатели, обучавшиеся на методически безупречнейших и достовернейших опытах, все снова и снова отмечали, что часто вообще речь идет не о наглядных представлениях о вещах, а лишь о направленности (интенциях) думающего на тот или иной момент или элемент мира, воплощенного в его скрытом знании. Я сам говорил в этом смысле об «интенциях», а Ш.Бюлер показала, что качественная определенность (poiotes) того, на что нацелен в каждом отдельном случае рефлексирующий говорящий, сферически отграничивается от всего того, что не является в данный момент объектом его переживаний. «Pferd», если вернуться к этому примеру, грубо говоря, принадлежит в моем запасе знаний к сфере «животные» или «домашние животные». Такая сферическая организация обнаруживается в переживании также и там, где отсутствуют какие–либо конкретные образы предметов. Они отсутствуют в переживании рефлексирующего говорящего там и постольку, где и поскольку он в них не нуждается.

Наблюдения психологов мышления, о которых только что шла речь, нельзя считать ни неправильными, ни второстепенными, но они не могут в полной мере ответить на лингвопсихологические вопросы о процессах в психофизической системе говорящего и слушающего, обобщенных в виде понятийных знаков. Горизонт этих исследователей был слишком узок из–за методики, ими применяемой, и излишней осторожности в теоретических выводах; он должен быть расширен, прежде чем специалисты снова возьмутся за дело, ибо сначала следует обратить внимание на то, что можно позаимствовать у лингвистов. Наше заключительное слово было «сфера», и хотелось бы снова вернуться к нему, чтобы обрисовать, как мне представляется обмен между языковедами и психологами.

В арабском и других семитских языках существует любопытный способ словоизменения и словообразования. Например, значения арабских слов с консонантным каркасом k t b характеризуют способность человека писать. Меняющаяся вокализация этого консонантного каркаса определяет специализацию значения: арабское kätab 'он писал', kätib 'писец', kitäb 'книга'. Арабист, знакомый с этим широко распространенным способом, сразу же понимает, что, вводя понятие «сфера», немецкие психологи мышления дают ему мощный импульс для анализа. Независимо от того, как бы он сам ни описывал объект исследования, упоминал ли сначала консонантный каркас или вокализацию, он может утверждать: в арабском языке целостное значение слов типа kitäb 'книга' создается двумя элементами, один из которых соответствует предметной сфере, открытой при экспериментах немецких психологов мышления. Индоевропеист также найдет, что сказать в этой связи, ведь ряды слов в современном немецком языке, такие, как sprich, Sprache, Spruch, очень подходят к рассматриваемой теме. В конце концов возникает потребность опросить консилиум знатоков всех человеческих языков, как обстоит дело с сопоставимыми решениями той же самой задачи в других языковых семьях. Если психология будет исходить из этой фактологической основы, ее исследования приобретут широкую перспективу,

Вот, пожалуй, и все о вкладе психологии мышления в решение проблемы переживаний и о психологической технике обращения с понятиями. Более подробные сведения об этом содержатся в книге Александра Виллволла[151].