Пределы живописания в структурном законе языка

Зададим очень наивный вопрос: почему же, если дело обстоит именно так, ни одному лингвисту не пришло в голову строить теорию языка, начиная с этого? Должна была бы возникнуть книга, в которой бы правила звукописующего способа должны были предшествовать всему прочему как первое и важнейшее из того, что необходимо выучить, чтобы понимать язык и говорить на нем. Стоит только поставить этот вопрос, и от каждого специалиста можно сразу же получить правильный ответ, что в языке в первую очередь действует не звукописательный структурный закон, а совсем иной. Допустим, что некий говорящий вознамерится средствами своего голоса изобразить нечто столь же относительно простое, как топот копыт лошади или шум приближающегося локомотива. Он волен при этом вообще отказаться от использования языка; и тогда он иногда может добиться поразительного успеха. Но как только он начнет говорить по правилам, не получится ничего, кроме того, что нам предлагали при тех или иных обстоятельствах поэты всех народов от Гомера до Шиллера и Рихарда Вагнера:

Und hohl und hohler hört man's heulen...[137] Und es wallet und siedet und brauset und zischt...[138]

Другими словами, возникают правильно оформленные слова, словосочетания, предложения, которые прежде всего подчиняются действующему в языке закону образования и композиции. И лишь в дополнение к этому на них обнаруживается нечто вроде вторичного намека на звуковую картину. Это может быть единичной живописной композицией или звуковым фильмом (в непривычном, но использованном нами смысле), иначе говоря, серией звуковых картинок. Поэты иногда в некоторых стихах создавали такие краткие звуковые фильмы, и им удавалось оставаться в сфере языка, поскольку они использовали определенные зоны и степени свободы, которые не затрагивают сам языковой закон композиции.Не следует сомневаться в их мастерстве. Но будем откровенны! Каким жалким подобием того, что может создать имитатор–виртуоз, был бы шум бури и прибоя в стихотворении Шиллера! Я говорю в сослагательном наклонении и продолжаю: если бы Шиллер не стремился ни к чему иному, а хотел лишь конкурировать с имитатором–виртуозом.

Фактически он был и остается мастером слова, и в свое наглядное языковое изображение он вложил лишь дуновение или отзвук материального слухового восприятия. Если дифференцировать и точнее сформулировать, что именно имеется в виду, обнаруживаются некоторые важные граничные условия, в которые оказывается включенным все звукописательное: где бы язык ни использовался в качестве средства репрезентации, живописать можно лишь 'вопреки' и в той мере, в какой это допускает прежде всего синтаксис языка. На подступах к звукописующему языку имеется синтаксическая преграда, которую бывает труднее или легче обойти. Если в каком–нибудь языке, например, порядок слов в предложении полностью синтаксически релевантен, как в современных французском и английском языках, то вследствие этого для создания целостных звуковых картин устанавливаются более узкие границы, чем, скажем, в греческом, латыни или в современном немецком.

Если требования построения предложения удовлетворены, то остаются еще такие небольшие зоны свободы, как выбор слов и словообразование, в которых могут проявляться живописательные тенденции. Старые грамматисты были на верном пути, выбрав вместо более широкого по значению немецкого композита Lautmalen (звукописание) более узкое по значению Namen–malen (живописание названиями) в качестве обозначения обнаруженного способа. Однако и при этом существуют еще и другие ограничения. Отдельно взятый говорящий не может, живописуя, произвольно расширять лексикон; всегда будет оставаться открытым, найдет ли он в словаре то, что ему нужно, или допускает ли язык в целом то или иное новообразование — такое, какое ему подходило бы. Мы констатируем без какого–либо дальнейшего обсуждения в качестве второго граничного условия звукописания, что словарный запас языка можно умело использовать, но его нельзя существенно расширять за счет новообразований. Как обстоит дело с использованием словаря и с его исторически прослеживаемыми изменениями в отношении живописующего способа — пока это открытый вопрос. Названия шумов — это явно более или менее верно воспроизводящие явления звуковые картинки. Сколько сопоставимого с самого начала может таиться в других словах или попало в них в ходе истории слова, еще подлежит детальному исследованию.

Далее: третья граница станет заметной, если принять во внимание существование фонологи и. Я повторяю: звуковая материя языка необычайно богата живописательными потенциями. Однако, если истинно утверждение фонологов о том, что каждый язык использует только отобранную систему звуковых знаков (фонем), что следует из этого? Если дать себе труд найти детальный и систематический ответ на этот вопрос, то результат будет чрезвычайно поучительным. В таком ответе должно содержаться многое: данные о степенях свободы и одновременно о новых запретах. Чтобы в соответствии с программой начать говорить о последнем моменте — о том, что противодействует живописанию в фонологии, — надо констатировать, что потребность в живописании первоначально переадресовывается от слова к еще более малым зонам, где она могла бы проявиться. Она распределяется по отдельным звукам и проявляется в фонологически иррелевантных зонах варьирования. Только она не должна просто так выходить за их пределы.