Проблема абстракции

Явление абстракции занимает центральное место в сематологии, к которой мы вынуждены постоянно возвращаться, например при изучении метафоры и теории назывных слов. Формула абстрактивной релевантности в том виде, в котором она встречается в тексте, ориентирована на открытие современной фонологии. Дело в том, что европейские лингвисты, стремившиеся к описанию звуков кавказских языков, должны были вслушаться, то есть научиться распознавать диакритически релевантное в многообразии чужих звуковых образов, точно так же, как семасиолог должен вдуматься в чужой словарь, а синтаксист — в чужие символические поля. Это возможно благодаря лингвистическому образованию и в конечном счете более общей способности участников коммуникации заключать такие соглашения, как при флажковой сигнализации. Момент абстракции, содержащийся в соглашении, можно определить вслед за Гуссерлем, усвоившим опыт схоластов; в то же время его можно определить на основании внешних факторов — результатов лингвистического вслушивания и вдумывания. Исследователь, когда он слушает и (в той мере, в которой это ему удается) говорит сам, постепенно научится больше считаться с законами релевантности, например кавказских языков, и допускать меньше ошибок. Итогом его занятий будет лингвистически корректная фиксация фактов.

В параграфе об именах мне хотелось бы пояснить, что для успешного понимания проблем абстракции, на которые наиболее повлияла философия схоластов, необходимо одновременно использовать логические концепции Милля и Гуссерля, взаимно корректируя и дополняя их. «Объективный» путь Милля характерен для логистики. В его аксиоматике модель языка как органона интерпретируется с точки зрения принципа абстрактивной релевантности. Одно и то же конкретное языковое явление многосторонне осмысливается или многосторонне интерпретируется как посредник между отправителем и получателем. Соответствует ли эта конкретная ситуация поговорке, характеризующей деятельность человека: «Нельзя быть слугой двух господ»? Принцип абстрактивной релевантности не только дает ответ на этот вопрос, но и объясняет, насколько возможен в обычных условиях многосторонний коммуникативный эффект звукового явления. Он, в частности, возможен там и настолько, где и насколько в звуках отражаются экспрессии, иррелевантные для репрезентации, и наоборот.

Немецкое выражение es regnet 'идет дождь', произнесенное в конкретной ситуации, обозначает всем известное метеорологическое явление благодаря своей фонематической структуре, а не иррелевантной интонации. Именно поэтому говорящий может не заботиться об отражающихся в его голосе симптомах состояния души, будь то злость или радость, ликование или отчаяние, ни в коей мере не затрагивающих чисто репрезентативного смысла слова. Предусмотрительная жена, говоря уходящему из дому профессору «Идет дождь», может сопроводить это выражение своеобразной «апеллятивной» интонацией, побуждающей рассеянного мужа взять зонт, который он в противном случае забыл бы. C'est le ton qui fait la musique[43]; и это правило в значительной мере (но не всегда) действует в индоевропейских языках, в которых тон, иррелевантный для репрезентации, сопровождает экспрессию и апелляцию. Если бы в нашем языке порядок слов был бы столь же свободным, как в латинском, искусный оратор, конечно же, воспользовался бы этим.

Наверное, излишне напоминать о том, что речь идет именно о варьируемых моментах. Выделение разных аспектов — всегда нечто иное, нежели объединения отдельных частей, и целостное языковое выражение характеризует высказывание Энгеля о том, что «представления об объекте и о производимом им впечатлении настолько неразрывны, внутренне взаимосвязаны, едины, и человек стремится отразить в обозначениях этих представлений их внутреннюю взаимосвязь и единство. Один знак, одновременно удовлетворяющий обеим целям, несомненно, понравится ему больше многих знаков, расчленяющих и разделяющих то, что он вовсе не желает разъединять»[44].

6. Две формы материального уклона

Аксиому о знаковой природе языка можно подтвердить еще несколькими примерами. Как известно, принципы должны не только указывать верный путь, но и предохранять от блужданий и тупиков. От чего же аксиома предохраняет лингвистику? От материального уклона, с одной стороны, и от магических теорий — с другой. Предположим, просвещенный европеец приходит в индейское племя и не может ничего рассказать о почитаемом там идоле, кроме того, что он сделан из дерева. Человек, искушенный в сфере гуманитарного знания может вступить с ним в дискуссию по этому поводу, начертив нечто мелом на доске и спросив, что сие означает. Если последует безапелляционный ответ, что это всего лишь мел, и ничего более, хотя изображение выглядит приблизительно так , я вслед за Гомперцем сочту это проявлением

последовательного материального уклона. Слова и действия индейцев и других племен, находящихся на той же стадии развития, по отношению к идолам обычно считают проявлениями магического мышления. На самом же деле оно не столь уж резко (и не во всех отношениях) противостоит мышлению радикально настроенного просветителя, как можно предположить на первый взгляд: ведь любое «магическое» мышление так же грешит против аксиомы о знаковой природе объекта, функционирующего как знак (Zeichenhaftem), и дает физикалистские каузальные объяснения (в самом широком смысле слова) там, где слово принадлежит соматологии или другой родственной соматологии науке о структурах. По–моему, это — наиболее точное описание магического мировоззрения в той мере, в которой оно доступно нашему пониманию. Интересен и в высшей степени важен вопрос, касающийся явлений, точнее всего обозначаемых термином «внутренняя языковая форма» (die innere Sprachform), а именно вопрос о том, что именно из откровений магического миросозерцания отражено в том или ином языке (в том числе и в том, на котором мы говорим). Разумеется, теория языка не должна включать такое миросозерцание. Впрочем, По–моему, значение подобных черт в том или ином человеческом языке слишком переоценено по сравнению с немагическими, обязательно представленными в тех случаях, когда язык служит средством общения в повседневной жизни и вне магической сферы. Доказательства, которые мне, кажется, удалось найти, будут приведены в другом месте.

Всякий существующий в мире объект, функционирующий как знак, предполагает наличие существ, которые считают его таковым и соответственно обращаются с ним. Для его обнаружения в объективном процессе нужно использовать специальные психофизические системы — детекторы, если применить физический термин. Их можно назвать отправителями знаков, если конкретные объекты, выполняющие знаковые функции, производятся действующим лицом и находятся с ним в отношении творения и творца или (с другой точки зрения) действия и деятеля. В мире животных есть отправители и получатели сигналов во всех ситуациях, описанных в общей формуле на с. 42 и сл. Трактовка языка как «инструмента» или органона в терминологии Платона не означает ничего другого, нежели рассмотрение его в отношении к тем, кто им пользуется и создает его. Таким образом, в аксиоме о знаковой природе языка лингвистика опирается на концепцию homo faber, производителя и пользователя инструментов. Будем иметь в виду эту модель и постепенно дополнять ее новыми определениями, вытекающими из новых аксиом. На данном этапе можно охарактеризовать знаковые явления, функционирующие в межличностном общении, как механизм ориентации общественной жизни.