Аксиомы науки о языке

Если рассмотреть то же самое с другой стороны, надо исходить из аксиом (Grundsätze). Можно было бы попытаться ввести их с помощью известного продолжения цитаты из «Критики чистого разума»: «Но хотя всякое наше познание и начинается с опыта, отсюда вовсе не следует, что оно целиком происходит из опыта»[12] и ò.ä. Но это запутало бы нас в совершенно нежелательных здесь вопросах. Принципы эмпирической науки ни в коем случае не черпают свои логические достоинства из доказательства собственной априорности. То, о чем я хочу сказать, особенно отчетливо видно в естественных науках. Обычно возникновение идеи о возможности сплошного количественного (математического) анализа природных процессов считается часом рождения современной физики. Тезисы Галилея, ubi materia ibi geometria[13] Кеплера в общих чертах наметили программу, которой физики до сих пор остались верны и которой они обязаны успехами своей науки. Классические попытки расчленить достаточно неопределенное ubi materia ibi geometria на систему аксиом — это и естественная философия Ньютона, и «Критика чистого разума» или «Теория индукции» Дж. Ст. Милля. Аксиомами пользуются и убежденные эмпирики. Что касается физики, то о ней можно сказать, что с момента возникновения идеи математического анализа природных процессов физика прекрасно осознавала, каково должно быть истинное направление исследования, и она ориентировалась на формирование своей эксплицитно сформулированной аксиоматики в каждом отдельном исследовании. На современном этапе развития физики, в период ее (можно сказать, чисто логического) расцвета, не поднимается больше вопрос о том, что в ней должно быть a priori и что a posteriori. Того же самого мы хотим и для языкознания. Мы предлагаем определенный род деятельности с аксиомами, которую, пожалуй, можно назвать чисто феноменологической экспликацией или нейтральной с точки зрения теории познания (и онтологии) фиксацией основных принципов. Это принципы, которые должны быть получены из фонда результатов, достигнутых путем редукции в ходе лингвистических исследований. Д.Гильберт называет это процедурой аксиоматического мышления и требует — точно в духе нашей концепции — именно этого для всех наук. Эта «закладка фундамента», продвигающаяся вглубь по мере развития соответствующих исследований, возможна и необходима во всех науках; именно этим столь удачно занимаются Гильберт и его друзья в области математики[14]. Это подробно освещается уже в рецепте, данном Сократом в диалоге Платона, содержится в так называемой сократовской «индукции»: иди к специалистам, к удачливым в каком–либо деле «ремесленникам», и в дискуссии с ними ты обнаружишь те принципы, на которых основывается их практическое знание дела.

А как обстоит дело с аксиомами языкознания? Ниже мы сформулируем несколько положений, которые претендуют либо на то, чтобы их рассматривали в качестве аксиом языкознания, либо на то, чтобы по меньшей мере способствовать успеху теоретических усилий по созданию закрытой системы таких аксиом. Это предприятие ново по своей форме; но идейное содержание этих положений, напротив, ни в коей мере не ново и по природе вещей не может быть новым. Ибо те взгляды на язык как на предмет исследования, которые вытекают из принятия данных постулатов, разделялись и разделяются языковедами по крайней мере с тех пор, как вообще существует языкознание. Вопросы, которые можно поставить только с этих позиций, уже поставлены, и ответы на них получены; другие же, те, что не ставились, ибо они были бы бессмысленны с данной точки зрения, просто не возникают. Можно утверждать с большой уверенностью, что и языкознание в своей новейшей, чуть более чем столетней истории хорошо осознало истинный путь исследования. Теоретики науки указывают, что, по всей вероятности, плодотворные концепции, ранг которых подобен математическому анализу природных процессов, даже будучи плохо сформулированными, в общем и целом направляют исследование. И то, что можно было бы сохранить из них, — это именно функции аксиом в исследовательском процессе отдельных эмпирических наук. Аксиомы являются конституирующими, определяющими сферу исследования тезисами, это некие радикальные индуктивные идеи, которыми пользуются в любой области исследования.

Четыре принципа

Взгляд на нижеследующее показывает читателю, что здесь мы формулируем, объясняем, рекомендуем четыре закона. Если критик заметит, что они (воспользуемся термином Канта) подобраны (sind aufgerafft), что существуют еще и другие аксиоматические или близкие к аксиоматическим законы о человеческом языке, то в этом пункте он встретит наше полное согласие; эти принципы действительно извлечены из плодотворных концепций языкознания и, несомненно, оставляют место и для других. Тот факт, что Кант был бы недоволен подобной ситуацией и претендовал на большее, когда стремился создать аксиоматику математических и естественных наук, известен из его собственного признания и из истории возникновения «Критики разума». Но сегодня известно еще и другое, а именно то, что чудесная архитектоника кантовской двенадцатиричной таблицы категорий и аксиом была историческим призраком, фантомом–однодневкой; я не могу отделаться от опасения, что параллельный опыт в языковедческом учении о принципах был бы обречен на тот же прогноз, то есть на то, чтобы стать призраком–однодневкой. Ученые наших дней уже не ставят перед собой столь далеко идущие цели, какие ставил перед собой Кант, и, возможно, последняя мудрость заключена в том, что удается извлечь из сопоставимых современных попыток. Такие ученые, как Рассел и Гильберт, представляют себе исследование принципов в области эмпирических наук таким образом, что уже имеющиеся результаты и теории рассматриваются и подвергаются опыту логической редукции; это и есть первый шаг «аксиоматического мышления». Не просто сделать этот шаг и выбросить в корзину для бумаг план его исполнения, но и отчитаться в этом — вот поворот, который я имею в виду. «Подбор», имеющий место с давних пор, сегодня еще в большем масштабе, чем раньше, предан гласности и доступен проверке. Но тому, кто рискнет заниматься «подбором», пожелаем непредвзятого взгляда и счастливой руки; при наличии таковых, возможно, будет достигнут хотя бы post festum[15] внутренний порядок аксиом.

Две из четырех аксиом связаны друг с другом столь тесно, что можно спросить себя, не едино ли их содержание; это первая и вторая аксиомы. Мне самому с большим опозданием стало ясно, почему используются две. Модель языка как органона являет собой то дополнение старой грамматики, которое признавалось необходимым такими исследователями, как Вегенер, Бругман, Гардинер, и до них в определенной степени и другими, например Паулем; модель органона учитывает все разнообразие базисных отношений (Grundbezüge), которые обнаруживаются лишь в конкретном речевом событии. Мы ставим во главу угла тезис о трех смысловых функциях языкового образования. Интереснейшая попытка, в которой последовательно проводится нечто похожее, — это книга А. Гардинера «Теория речи и языка»[16]. Анализ Гардинера направлен на ситуативную теорию языка.

Должны ли мы прийти к выводу о том, что старая грамматика действительно нуждается в радикальной реформе в духе ситуативной теории языка? Мой ответ гласит: существуют имманентные границы, которые должны уважаться всеми любителями реформ. Ибо существование конкретных речевых ситуаций столь же очевидно, сколь и существование весьма ситуативно–далекой (situationsfeme) речи; имеются целые книги, заполненные ситуативно–далекой речью. Тот, кто внимательно и непредвзято исследует ситуативно–независимую (situationsfreie) речь, сперва находит здесь (будучи под влиянием какого–нибудь решительного сторонника ситуативной теории) лишь повод для философского удивления самой возможностью подобного явления. И далее, если он не продолжает упорно настаивать на догме, что анализ причин, изучавшийся им, должен быть достаточен, а под давлением обстоятельств приходит к рассмотрению таких ситуативно–далеких предложений, как «Рим лежит на семи холмах» или «Дважды два четыре», то он непременно снова возвратится на рельсы старой, достопочтенной описательной грамматики. В нашем учении ее логическое оправдание лежит в символическом поле языка, а само учение также должно основываться на аксиомах. Это возможно, если признать одновременное существование аксиом В и D.

Наконец, аксиома С разъясняет давнишнее разграничение исследовательских задач разных наук, имеющих дело с языком. Филологи и лингвисты, психологи и литературоведы обнаруживают, что в нашей схеме четырех полей концептуально охвачено то специфическое, что лежит в области их интересов в языке. Разумеется, в итоге каждый обращается к целому: даже историк литературы должен быть грамматистом. Аксиома С несет в себе мысль, что то же ничуть не в меньшей степени требуется и от лингвопсихолога, что грамматическое учение о формах логически предшествует всему остальному и почему это так. Аксиома D должна говорить сама за себя. Если просмотреть аксиоматику в целом еще раз, то четыре тезиса о человеческом языке будут подогнаны под важные в своем роде объяснения; их «вывод» делает понятным, что они необходимы, если предстоит осмыслить данный порядок в огромном деле языкознания. Или можно выразиться иначе: они оправдывают логически или по обстоятельствам ту конструкцию, которую исследователи превращают в объект исследования.