Христианская культура и эллинизм, Константинопольский патриархат, Монашество. Местные святыни

Подходя к той эпохе, когда основные течения византинизма начинают себя проявлять в практической жизни, и когда Константинополь как столица империи выступает с притязаниями преобладания и с стремлением к мировой политике, историк Византии должен остановиться на выяснении подразумеваемых здесь течений и дать им надлежащую оценку. Это тем более представляется уместным, что здесь в течение веков накопилось немало предвзятых теорий и односторонних, на веру принятых положений, с которыми следует бороться. И прежде всего пора отрешиться от глубоко укоренившейся в сознании большинства мысли, что христианская культура, имевшая в Византийской империи для себя защиту и благоприятные условия для своего развития, столько обязана эллинизму, что одним понятием чуть ли не покрывается другое. Нам всегда казалось, что эллинофильские тенденции в истории христианства и в изложении истории Византии принесли немало вреда, наложив густое покрывало на разнообразные факторы, постепенно создававшие византинизм. Чтобы ввести читателя в существо предмета, остановимся на некоторых взглядах, высказываемых наиболее крупным выразителем этого одностороннего направления, греческим историком Папарригопуло{1}. Так, между прочим, он утверждает, что димократическое устройство Греции создало рамки для подобной же организации в Церкви. Нечего и говорить, что эта мысль неправильная, ибо христианская Церковь строится на основах римского права: известно, что формы римского административного устройства дали основания для административного церковного устройства. Без римского права было бы трудно объяснить как соборное начало, так и епископскую и митрополичью власть. Точно так же на ложных основах построено утверждение, будто бы эллинский элемент составлял главенствующее этнографическое начало в империи, и будто бы все императоры, предпринимавшие какое‑либо преобразование или желавшие дать своей воле наибольшее распространение, употребляли для этого греческий язык, считая его более важным и распространенным, чем римский{2}. Опровержением этого наивного мнения может служить хотя бы и то, что все законодательные памятники раннего периода византийской истории написаны на латинском языке, а самый смелый между императорами‑реформаторами Юлиан потому, может быть, и достиг весьма незначительного успеха, что думал опереться исключительно на эллинизм и не пользовался латинским языком для популяризации своих идей и для законов против христианской Церкви. С точки зрения Папарригопуло, новые этнографические элементы, постепенно входившие в империю для заполнения образовавшейся в ней убыли населения и для несения военной службы, приносили лишь вред эллинизму, «извращая основные элементы эллинской культуры»{3}. «Хуже всего, – продолжает он, – было то, что вмешательство иноплеменников во все политические и социальные отношения Востока было одной из главнейших причин, которые способствовали постепенному изменению христианского эллинизма. Подразумеваемые изменения хотя и не воспрепятствовали ему совершить многое и великое, но и привнесли в него некоторые несимпатичные качества…» Неправильность высказанной здесь мысли видна из того, что иммиграция в империю новых народов (разумеются германцы и славяне) началась тогда, когда империя оказалась не в состоянии защищать своих пределов, и когда наиболее умные императоры сочли нужным колонизовать новыми народами лишенные населения провинции. И, несмотря на роковой для Папарригопуло вопрос о чуждых эллинизму этнографических элементах, наводнивших империю и проникших всюду: в столицу и в провинции, в сенат и в войско, в среду земледельцев и в аристократию, эллинствующий историк все же претендует отбросить в истории Византии термин «ромэи» и держаться «эллинизма»{4}. По его мнению, Ромэйская империя оканчивается со смертью Льва I в 474 г.; с конца же V в. начинается борьба эллинизма с чуждыми элементами, причем полная эллинизация империи совершается лишь в IX в. Ошибка здесь заключается в том, что с конца V в. следует изучать не эллинизацию империи, а выработку начал византинизма и образование Византийской империи.

В особенности необходимо бороться с теми идеями, которые выражены у Папарригопуло в предисловии к III тому его истории и которые составляют существо господствующих между эллинофильствующими направлениями воззрений на христианство. В этом предисловии автор говорит о классическом эллинизме и Константиновой монархии на Босфоре. Чтобы дать идею того, какие притязания заявляет нынешний эллинизм, приведем несколько строк из этого предисловия. «Христианская Церковь, основанная в Азии восточным эллинизмом, нуждалась в защите от многих опасностей, внутренних и внешних; с этой целью великий Константин и окружил ее своей императорской порфирой, и в этом заключалась первая и величайшая историческая задача, исполненная средневековым эллинизмом. Если бы ереси не были низвер‑жены, христианская вера разложилась бы на свои составные элементы, и неизвестно, что бы произошло. Верно, однако, то, что лучшие страницы истории человечества средних и новых веков сосредоточиваются на религиозном и нравственном догмате, которого глашатаем, законодателем и служителем был средневековый эллинизм. Догмат же этот не восторжествовал бы, если бы он не имел защиты против разрушительного влияния философского духа, а эта защита могла быть осуществлена лишь вселенскими соборами; последние же могли состояться и получить обязательную силу лишь под защитой константинопольской монархии»{5}. Вся эта страница представляет большую ересь и крупное заблуждение, близкое к кощунству. Как будто не Христос и апостолы основали Церковь на Востоке, а земляки и сородичи афинского профессора! Как будто эллинизм был облечен специальной миссией и имел привилегию бороться с еретическими воззрениями, и как будто самые опасные для христианства ереси зарождались не в среде того же столь восхваляемого эллинизма! Словом, в оценку христианского элемента в империи и в выяснение роли эллинизма привнесено много пристрастного и фальшивого со стороны того направления, которое идет от эллинов или пропитано эллинофильской тенденцией.

Нуждалась ли христианская Церковь в той опеке, которая сделала ее такой неразрывной и часто невольной союзницей империи, принужденной покрывать своим авторитетом притязания и ошибки светского правительства, об этом можно думать совершенно иначе, и многие вредные для Церкви явления, появившиеся вследствие этого союза, обнаружились в первые же века Византийской империи. Что касается появления ересей и влияния светского авторитета на образование церковного единства, в этом отношении едва ли, напротив, не следует пожалеть о тех жертвах, которые были принесены для достижения этого мнимого единства, которым в сущности куплено весьма мало и ради которого отторгнуты от империи, а частью и совершенно уничтожены целые народности и многие вероучения, несогласные с господствующим.

На почве национального увлечения создались в греческой литературе ложные представления о роли греческого элемента в средневековой истории, получившие отражение и в практике Константинопольского патриархата, который в пренебрежение к высокой роли усвоенного им себе звания «Вселенский» обратился в орудие жалких счетов и политической борьбы. Когда вследствие постановлений Халкидонского собора константинопольский епископ возвысился над всеми епископами империи и Восточной Церкви, этим создавалось для него совершенно определенное положение принять на себя осуществление политических задач Римской империи, содействовать образованию политического единства и выступить под эгидой империи на пути широких мирских притязаний.

Нам предстоит в настоящее время оценить те средства, которые даны были Церкви светской властью, и выяснить, какими обладала она органами для воздействия на религиозные убеждения общества. Халкидонские постановления, несмотря на доставленную ими громадную победу константинопольскому епископу, с общеисторической точки зрения должны быть признаны большим бедствием. Видимые и непосредственные результаты деяний этого собора, направленные к ослаблению александрийского епископа, куплены были слишком дорогой ценой, подготовив нравственный и церковный разрыв в недрах империи. Здесь с особенной силой сказалась опасность эллинистического направления в церковной политике, ибо против халкидонских постановлений выступили народные элементы – сирийский и египетский, – причем светское правительство, чтобы поддержать притязания константинопольского епископа, должно было пожертвовать своим политическим положением на Востоке{6}. Со второй половины V в. в империи наблюдается продолжительный период внутренних смут, вызванных применением в действительной жизни постановлений Халкидонского собора. Образовались две политические и религиозные партии, которые произвели раскол в государстве и Церкви, сопровождавшийся неисчислимыми пагубными последствиями. Прежде чем вводить читателя в историю религиозной смуты, мы находим уместным обрисовать здесь, хотя в кратких чертах, общественную среду, из которой набирались деятельные элементы борьбы.

Для характеристики эпохи в смысле религиозной нетерпимости й по отношению к притязательности, какую обнаруживали стоящие во главе церковной политики люди, едва ли найдется более выразительная черта, как та, которая отмечена у Нестория, только что избранного в епископы Константинополя. В 428 г., 10 апреля, в пылу религиозного увлечения он говорил императору Феодосию II: «Дай мне землю, очищенную от еретиков, а я дам тебе за это небо; помоги мне истребить еретиков, а я помогу тебе истребить персов!» Эта нелепая претензия располагать всемогуществом Божиим для достижения бесчеловечных целей могла зародиться и найти себе поддержку в той среде, которая в настоящее время привлекает к себе наше внимание, и которую мы желаем понять и объяснить. Как далеко христианская Церковь по достижении господства отступила от принципов веротерпимости, провозглашенных первыми апологетами! Торжествующая Церковь забыла торжественно провозглашенный принцип «Non est religionis cogere religionem» (Тертуллиан) и потребовала от светской власти насильственных мер против инакомыслящих. Ранее применялся к язычникам принцип возмездия – взявшие меч мечом погибнут; ныне христианская светская власть под влиянием ложно направленной религиозной политики поднимает меч против инакомыслящих в деле вероучения и жестоко преследует их.

Прежде всего на путь религиозной нетерпимости и преследования увлечено было светское правительство, которое издает ряд законов против инакомыслящих. Теперь идет речь не об языческих храмах и не о жертвоприношениях, а о недозволенных христианских общинах, иначе говоря – об еретиках, которые лишаются покровительства закона и которым запрещается собираться на общественную молитву. В первый раз эта мысль проведена в законодательстве в 380 г. «Все народы, – говорит закон, – обязаны держаться той веры, которую апостол Петр проповедовал римлянам, и которой следуют епископ Дамас и Петр, епископ александрийский. Только те, кто исповедует такое учение, могут именоваться христианами кафолическими; прочие же почитаются еретиками, а их собрания не носят имени церквей»{7}. Т.к. Никейский символ принят показателем принадлежности к христианской Церкви, то лишь последователям этого символа усвояется наименование истинного члена кафолической веры. «Ядовитое же арианское учение» да не оскверняет более уши, недозволенным собраниям еретиков нет места в городских стенах, и все церкви передаются православным епископам, придерживающимся Никейского символа.

Суровые законы против еретиков, изданные в конце IV в., увенчаны законом Феодосия и Валентиниана от 428 г. Этот знаменитый закон заключается в следующем: «Неразумию еретиков должны быть поставлены ограничения. Прежде всего они должны возвратить католической Церкви все отнятые у православных и находящиеся в их владении храмы, ибо нельзя допустить, что те, которым запрещено иметь свои церкви, 'дерзали удерживать в своей власти православными построенные и насилием у них захваченные храмы. Если кто из еретиков будет изобличен в принятии к себе клирика или пресвитера, то подвергается пене в 10 фунтов золота. Арианам, приверженцам Македония и Аполлинария, воспрещается иметь в городах свои церкви, другим еретикам воспрещается делать собрания для общественной молитвы, а манихеи лишаются права жить в городах. Еретики исключаются из военной службы, за исключением службы в провинциальных когортах и в гарнизонах. Точно так же они лишаются права делать дарственные записи на свое имущество, составлять завещания и вообще делать какие‑либо распоряжения перед смертью остающимся после них имением. Воспрещается еретикам совращать в свое учение тех, кто исповедует христианскую веру»{8}.

Слишком тесная связь, установившаяся между государством и Церковью со времени объявления христианства господствующей в империи религией, вызвала в дальнейшем развитии церковной жизни особые явления и сопровождалась такими умонастроениями, которые коренятся в мирских условиях жизни. Чтобы хотя несколько выяснить нашу мысль, остановимся здесь на организации высшей церковной власти в Церкви и на постепенном возвышении власти епископа города Константинополя{9}. В этом отношении может считаться прочно установленным то, что история церковного устройства развивается соответственно с политическим строем и административным делением империи.

Известно, что со времени Диоклетиана и Константина империя разделена была на четыре префектуры: Восток, Иллирик, Италия, Галлия (Oriens, rilyricum, Ttalia, Gallia), причем каждая префектура распадалась на диоцезы, а последние – на провинции или епархии. Таким образом, префектура претории Востока, находившаяся под управлением префекта Востока, заключала в себе диоцезы: Восток, Азию, Понт и Фракию с главными городами: Антиохией, Ефесом, Кесарией Каппадокийской и Ираклией. Не говоря об исключительном положении Рима, где выросла власть римского епископа гораздо раньше, чем в других главных городах империи, образование митрополичьей власти в городах Востока шло обычным порядком в соответствии с гражданским ростом города. т.к. в административном отношении наблюдаются колебание и перемещение центра с одного пункта на другой, то и в церковном смысле не сразу обозначалось преобладание одного города над другим, и некоторые из патриарших кафедр, например антиохийская, иерусалимская и константинопольская, в более ранний период находились под церковной властью ближайших или соседних с ними епископских городов.

Прежде всего на Востоке вырастает и, постепенно распространяя свою власть на другие города, делается первым авторитетом в церковном отношении александрийский епископ. Независимо от своего важного административного и торгового значения Александрия рано сделалась первым городом на Востоке по важности и силе основанной здесь, по преданию, евангелистом Марком христианской общины и по нравственному авторитету многих из епископов Александрии. В глазах всей христианской Церкви Александрия возвышалась и своей богословской школой, и научным авторитетом многих представителей александрийского клира. Александрийский епископ к началу IV в. уже распространил свою духовную власть над всеми епископами Египта, так что Никейскйй собор знаменитым 6‑м правилом далеко не создавал нового принципа в церковном управлении, а лишь признал и утвердил своим авторитетом постепенно создавшееся в Египте положение вещей. «Да хранятся, – говорится в этом правиле, – древние обычаи, существующие в Египте, Ливии и Пентаполе, согласно которым александрийский епископ имеет (митрополичью) власть над всеми провинциями этих стран, как и римскому епископу сие обычно. Подобным образом да хранятся преимущества церквей в Антиохии и в других провинциях».

Из истории образования высших церковно‑административных центров с несомненной точностью устанавливается, что в выражениях указанного правила относительно власти и преимуществ следует видеть митрополичью власть или власть некоторых епископов по отношению к другим епископам. Подразумеваемая власть, к которой стремились епископы наиболее важных городов, кратко говоря, заключалась: 1) в праве созывать провинциальных епископов на собор и председательствовать на соборе; 2) в праве посвящать и рукополагать епископов и отрешать их от должности и, наконец, 3) в праве высшего надзора и суда над епископами всей провинции. Вот те права, которые утверждены за александрийским епископом 6‑м правилом Никейского собора. Епископ, имеющий подобные права по отношению к соседним епископским кафедрам, получает отличительное наименование митрополита. Митрополичьими правами пользуются в течение IV и V вв. многие епископы, поэтому между самими митрополитами обнаруживаются соревнование и борьба из‑за власти или «из‑за любоначалия и честолюбия», по выражению Василия Великого{10}; на почве этого движения происходят собирание самих митрополий и постепенное их подчинение некоторым исключительно возвысившимся митрополитам. Так, кроме Александрии на Востоке постепенно приобретают первостепенное значение епископы городов или митрополиты Антиохии, Иерусалима и Константинополя, которые в отличие от подчиненных им митрополитов впоследствии получают наименование патриархов.

Процесс происхождения восточных патриархатов представляет весьма любопытную страничку церковной истории. Официально укрепляется титул патриарха за митрополитами Константинополя, Александрии, Антиохии и Иерусалима в конце VII в.{11}; до указанного же времени происходила ожесточенная борьба из‑за преобладания между главнейшими городами и кафедрами. Вторая половина IV в. была временем самой горячей борьбы честолюбия{12}. Каждый сколько‑нибудь выдающийся митрополит старался занять на Востоке такое положение, какое принадлежало на Западе римскому епископу. Подобно тому, как в первой половине IV в. шла борьба из‑за подчинения отдельных епископов власти митрополита, так ныне состязались из‑за подчинения простые Митрополиты и епископы с высшими митрополитами. Отсюда выступление на сцену церковной истории рядом с епископами Рима, Александрии и Антиохии также иерархов Кесарии Каппадокийской, Ефеса, Анкиры, Иконии, Константинополя, Солуни и др.

Был момент, когда александрийский епископ Петр, воспользовавшись наследством Афанасия Великого, стоял во главе всей Восточной Церкви, занимал здесь такое место, какое принадлежало римскому епископу в Западной Церкви. Властвуя неограниченно в Египте, он простер свою власть до Константинополя. С целью ограничения подобных попыток, угрожавших весьма серьезными последствиями, возникают соборные постановления, регулирующие права митрополитов. Таково 2‑е правило II Вселенского собора в Константинополе в 381 г.{13}, касающееся главных митрополичьих кафедр и имеющее значение первостепенного документа в вопросе о происхождении высших митрополий или патриархатов. Оно заключается в следующем: «Областные епископы не должны простирать своей власти на другие церкви вне своих областей и (не) смешивать церквей, но по правилам александрийский епископ должен управлять церковными делами только в Египте, а епископы Востока начальствовать только в Восточной Церкви с сохранением преимуществ Церкви Антиохийской, утвержденных никей‑скими правилами; также епископы азийской области да управляют Церковью только в Азии, понтийские – только в понтийской области, а фракийские – только во Фракии».

На Константинопольском соборе впервые также выступают притязания константинопольского епископа. Третьим правилом II Вселенского собора признаны были за константинопольской кафедрой обширные права, о каких она и мечтать не могла до перенесения столицы империи в Константинополь. «Константинопольский епископ, – говорит правило 3‑е, – да имеет преимущество чести после римского епископа, так как Константинополь есть новый Рим». Громадное преимущество, оказанное Константинополю приведенным правилом, хотя не является в истории Константинополя совершенно неожиданным, нуждается, тем не менее, в предварительных объяснениях. Собственно говоря, в течение IV в. остается твердо установленным авторитет лишь александрийского епископа, которому принадлежало первое место вслед за римским. Вторым по значению митрополичьим городом была Антиохия, высшее положение которой, хотя утверждено уже Никейским собором и подтверждено Константинопольским, возбуждало, однако, некоторые сомнения и подвергалось колебаниям как в самой Сирии и Палестине, так и в провинции Азии. Уже в III в. епископ Антиохии стоял во главе обширной церковной области и имел под собой ряд подчиненных епископов, которым делал рукоположение, созывал на соборы и над которыми имел высшую власть. С течением времени, в IV и V вв., митрополитам Антиохии подчиняются епархии Сирия, Киликия, Евфратская и Осроэна, Исаврия, Финикия и Аравия. Антиохийский митрополит имел притязания распространить свою духовную власть на Палестину, Понт и Азию и в этом отношении достигал иногда значительных успехов, пока не встретил соперничества, с одной стороны, в постепенно выраставшем в глазах христианского мира значении Иерусалима, с другой – в возвышавшемся положении константинопольского епископа. В связи с значением Палестины и Иерусалима иерусалимскому епископу к началу V в. придано положение апостольской кафедры вслед за Римом, Александрией и Антиохией; что же касается константинопольской кафедры, то на возвышение ее среди других епископий влияли различные обстоятельства, которые считаем необходимым здесь вкратце указать.

Возвышение Константинополя является наиболее для нас любопытным фактом. Рост Константинополя должен быть изучаем с двоякой точки зрения: со стороны постепенного процесса выделения Константинополя из других городов восточной префектуры и со стороны попытки завоевания всемирного значения, каковая вызвала соперничество в политическом и церковном могуществе Рима. В 6‑м правиле никейском мы видели упоминание одругих епископах, обладающих такими же дривилегиями, как александрийский и антиохийский епископы, т.е. о таких епископиях, которые стремились сравняться по церковно‑админи‑стративным правам с Александрией и Антиохией. Здесь, конечно, разумелись епископы трех главных городов Азии: Ефес, Кесария и Ираклия, которые прямо уже названы в 3‑м правиле II Вселенского собора в 381 г. как епископы диоцезов Азия, Понт и Фракия. Но на том же самом соборе в первый раз упомянут новый церковно‑административный центр в Константинополе: константинопольский епископ да имеет право чести по римском епископе, потому что град оный есть новый Рим.

Став вторым Римом вместе с перенесением столицы империи, константинопольский епископ всем своим авторитетом в Восточной Церкви обязан был близости к императору. Именно в сфере церковного управления император естественно нуждался в таком же помощнике, какого он имел по гражданской администрации в лице префекта претории. Таков был для него Евсевий никомидийский, который стоял в курсе церковных дел и заправлял церковной политикой при Константине. Совершенно в порядке вещей было и то, что епископы ближайших к Константинополю областей помимо своего областного митрополита стали обращаться по церковным делам прямо в Константинополь и находили здесь благоприятный прием и внимание к своим нуждам. Кроме судебных дел, в особенности в случае недоразумений между епископами и митрополитом целого диоцеза, к непосредственному императорскому суду провинциальные епископы прибегали в разных других случаях, причем они не могли не искать посредничества у константинопольского епископа и ходатайства его перед императором{14}. Все это выдвигало епископа города Константинополя из среды других епископов Востока.

Дальнейший ход дела состоял в том, что константинопольскому епископу стало неудобным оставаться в подчинении у первенствующего епископа фракийского диоцеза, которому он был подчинен по смыслу правил Никейского собора и от которого принимал посвящение. В памятниках не осталось и следов протеста епископа фракийской Ираклии против этого порядка вещей, низводившего его епископию в зависимое положение от Константинополя. Так же настойчиво распространялось Церковное влияние Константинополя в Азии и в Понте, несмотря на огромный авторитет епископов Кесарии Каппадокийской, Ефеса, Ниссы, Иконии и др., которые иногда простирали свое влияние на всю Восточную Церковь. Со времени II Вселенского собора в Константинополе (381), придавшего столичному городу империи преимущественное право чести перед всеми другими городами, епископы Малой Азии и Понта общими усилиями содействуют обоснованию теории церковной власти Константинополя над всем Востоком. Стоит ознакомиться с перепиской Григория Назианзина, из которой ясно видно, как во всех затруднительных случаях провинциальный епископ, обходя своего кесарийского Митрополита‑епископа, обращается непосредственно в Константинополь и ожидает от патриарха Нектария уврачевания всех недугов своей Церкви{15}. В период от конца IV в. до половины V в., т.е. до Халкидонского собора, занимающая нас историческая эволюция может считаться вполне завершившейся, ибо к тому времени первенство константинопольского епископа на всем Востоке уже фактически было признано, и знаменитое 28‑е правило Халкидонского собора не нашло противодействия на Востоке. Таким образом, следует принять, что к половине V в. в подготовлявшийся на Востоке строй вошел новый элемент, вступивший в тесный союз с империей: это был константинопольский патриарх. Никак нельзя терять из внимания, что создание Константинопольского патриархата есть дело царской власти, и что в дальнейшей истории патриарх Константинополя испытывает на себе следствия исключительных условий, при которых происходили его образование и рост.

Из церковных учреждений наибольшим значением в жизни пользовались монастыри.

Самым могущественным элементом, возобладавшим в христианском обществе, в особенности с V в., и давшим особенный отпечаток церковной и гражданской жизни того времени, были монастыри и наполнявшее их мужское и женское население. Не предполагая говорить о происхождении монашества и общем его значеции в истории христианской Церкви, мы не можем не коснуться монашества как учреждения, оказавшего громадное влияние на историю Византийской империи. Константинополь со времени обращения его в столицу христианской империи стал быстро украшаться многочисленными и часто богатой постройки монастырями{16}; самим Константином построено 15 монастырей. В V в. по почину благочестивой августы Пульхерии и вследствие ее влияния, когда и самый дворец усвоил себе вид монастыря, Константинополь и его ближайшие окрестности покрылись еще новыми монастырскими постройками. Отметить в числе древних монастырей хотя бы более известные представлялось бы нелегкой задачей.

В 536 г. происходил в Константинополе поместный собор против монофизитов, на котором присутствовали и игумены столичных монастырей. Они подали патриарху Мине прошение, подписанное всеми присутствовавшими, в котором ходатайствовали о принятии строгих мер против еретиков; прошение подписано 68 игуменами. Как по этим подписям, которыми, однако, не исчерпывается число монастырей константинопольских при Юстиниане, так и по фактическому влиянию столичного монашества в жизни Константинополя в самые важные эпохи его жизни можно судить о том настроении, которым создавались монастыри и вызывались беспримерные подвиги столпников, пустынножителей и постников, ставивших выше всего победу духа над грешным телом. Многие из константинопольских монастырей имели за собой славную историю в течение всего периода истории Византийской империи; некоторые из них пользовались таким значением, что принимали в лице своих игуменов деятельное участие в политической жизни. Таковы наиболее известные, построенные до вступления на престол Македонской династии: Студийский св. Иоанна, свв. Маманта, Хора, Сергия и Вакха, Феодора Тирона, Косьмы и Дамиана (Анаргиры), св. Ирины, Богородицы Одигитрии, Панагии в квартале Влахерн, Богородицы у Источника. Все это монастыри, относящиеся к V–VI вв. … Мы не предлагаем здесь перечня позднейших сооружений; один Василий Македонянин в своей ревности к строительству богоугодных заведений дошел до того, что ему приписывается более сотни подобных построек. Царям и патриархам в строительной деятельности подражали сенаторы, высшие административные чины и частные лица, имевшие для этого достаточные средства и желавшие обеспечить себе под старость или на случай несчастия спокойное убежище. Нередко можно наблюдать, что целые семьи из состоятельного класса оставляют мирскую жизнь и переселяются в уединенное место, где основывается монастырский поселок. Стремление к монашеской жизни одинаково распространяется в столице и в провинции, где денежная и земельная аристократия строит монастыри на своих землях. Казалось бы, при таком направлении общественных умонастроений трудно было ожидать особенно полезной для государства созидательной работы, тем не менее следует отметить и в этой области весьма замечательные явления.

Египетское пустынножительство, во главе коего в IV в. стояли Антоний и Пахомий Великие, Павел Фивейский, Макарий и др., нашло себе подражание и перенесено было в Сирию, Палестину, в Константинополь и на запад Европы. Высокие подвиги пустынников возбуждали удивление и привлекали внимание светского общества и правителей. С ними входили в письменные сношения императоры и спрашивали их совета по государственным и церковным делам. С течением времени монашество, будучи первоначально свободным состоянием, зависевшим от личного избрания, вошло в состав церковного клира и заняло в нем важное и влиятельное положение. Халкидонский собор в 2‑м правиле определил положение монашества следующим образом: «Истинно и искренно проходящие монашескую жизнь да удостоиваются приличной чести. Но поелику некоторые, пользуясь монашеской одеждой, расстраивают церковные и гражданские дела, безрассудно ходя по городам, и даже стараются составлять сами для себя монастыри, то рассуждено, чтобы никто нигде не составлял и не созидал монастыря или молитвенною дома без позволения епископа города, а монашествующие в каждом городе и стране да подчиняются епископу». Таким образом, с 451 г. монашество, как определенное и признанное законом состояние, вошло в состав привилегированного церковного клира и воспользовалось всеми преимуществами, какими государство наделило Церковь и духовное сословие. Чрезвычайно быстрое размножение монашества на Востоке составляло исключительное явление. Неподалеку от Александрии, на расстоянии 35 миль влево от западного рукава Нила, в известной Нитрийской долине жило до 5000 пустынников; в Верхней Фиваиде около св. Пахомия собралось до 1500 монахов. Египтяне имели основание полагать, что число монахов в пустынях равняется числу жителей в городах. Не менее многочисленны были монашеские общины в Сирии и Палестине, где возникали обширные лавры (Саввы Освященного, Фарранская и др.) и монастыри при гробе того или иного известного отшельника или уважаемого окрестным населением старца. Каждая страна в обширной империи дала в смысле религиозного увлечения свои особенные проявления в зависимости от местных народных отличий. Несомненно, что арабы и сирийцы составляют в этом отношении особый этнографический тип, выразивший религиозную идею в более наряженной степени.

Чтобы хотя до некоторой степени составить наглядное представление о том, какое значение в практической жизни занимающей нас эпохи имели некоторые монастыри, войдем здесь в некоторые подробности. Для образца возьмем один монастырь в Сирии, другой в Южной Македонии, бывшие предметом специальных исследований Русского археологического института в Константинополе.

Таков, между прочим, монастырь Симеона Столпника в Сирии, величественные остатки которого, сохранившиеся и доныне, сами по себе могут служить прекрасным показателем культурного и религиозного состояния Сирии в V и VI вв. Монастырь построен в конце V в и находится в расстоянии 35–40 в. от Антиохии и приблизительно на таком расстоянии от Алеппо. Если принять во внимание, что Симеон умер приблизительно в 460 г. (родился ок. 390 г.), и что монастырь на месте его подвигов построен в конце того же века, то легко заключить отсюда о той известности, какою наш подвижник пользовался еще при жизни, и о том уважении, какое он снискал себе среди высших и состоятельных классов общества…

В Сирии нет ничего величественней этой святыни,_которая и теперь еще, когда к ней заросла народная тропа, и кругом на десятки верст видна лишь необозримая каменистая пустыня, производит чарующее и глубокое впечатление. О былом общественном значении монастыря можно судить по тому, что у подошвы холма, на котором красовались великолепный храм и монастырь, возник целый город Симеона (Деир Семан), который жил и процветал на счет богомольцев, отовсюду стекавшихся на поклонение святому чудотворцу. Этот город, построенный на скалистой почве, представляет изумительно блестящий результат приложения большого труда и капитала с целью обеспечения удобствами, а главное, достаточной водой большое население этого города. Следует также взвесить и то, что возведение громадных монастырских построек на скалистом и неровном холме требовало применения искусства и больших технических знаний.

Раскрыть историю такого импозантного археологического памятника, как монастырь Симеона Стилита, значило бы поднять завесу с весьма темного в истории вопроса о роли Сирии в византийской культуре и искусстве V–VI вв. К сожалению, наука обладает пока весьма скудными сведениями, которые дают лишь основания для предположений и догадок, не разрешая, однако, предстоящих любопытных проблем. Встречающиеся по всей Сирии остатки мертвых городов с чрезвычайно выразительным религиозным складом жизни, доказываемым как обилием церквей, так надписями и священными изображениями на стенах частных домов, внушают мысль, что Сирия была глубоко проникнута вероисповедной идеей. Многочисленным сирийским монастырям вполне соответствуют остатки церквей в мертвых городах и селениях, встречающихся довольно часто в нынешней пустынной и бесплодной стране{17}.

В Сирии было громадное число монастырей, как православных, так и еретических. В Антиохии, Селевкии, Эдессе, Амиде и других городах сосредоточивались большие монашеские общины, многие из которых достигли 1000 человек. Таковы монастырь св. Фомы в Селевкии, монастырь Цукнин и св. Иоанна в Амиде, Симеона Столпника близ Антиохии.

Подвиги аскетизма и пустыннической жизни были здесь обычным явлением и возбуждали общее уважение. Никого не удивлял вид людей, рвущих как дикие звери в уединенных горах и в пещерах или долгие годы подвизавшихся в тесном пространстве между высокими стенами и сообщавшихся с внешним миром только чрез отверстие в стене. Самые странные обычаи и необыкновенные поступки возбуждали похвалу и соревнование: как блаженный Марк обнаженным предпринимал продолжительные прогулки по снегу, как блаженный Захария имел камень во рту, чтобы приучить себя к молчанию, и носил на теле веревку с тремя узлами, впивавшимися в его спину. Местному герою и подвижнику Симеону удалось провести в жизнь новый способ самоистязания – подвиг стояния на высоком столпе. И этот подвиг с V в. нашел себе многих подражателей на Востоке.

Симеон Столпник еще при жизни пользовался громадной славой, так что множество почитателей стекалось к нему со всех сторон для испрошения благословения и молитвы. И уже немного спустя по его смерти на месте его подвигов построен был величественный памятник, и доныне поражающий воображение своими размерами, богатством и архитектурой, хотя от него остались только стены с грудой обломков. Нет сомнения, что в устройстве монастыря принимали главное участие правительство и августа Пульхерия.

Симеон происходил из крестьянской среды и родился в Сирии. В юных летах он оставил родителей и удалился в пустыню, где подвизался под руководством блаженного Илиодора и превзошел всех живших вместе с ним пустынников постом и подвигами самоистязания. Чтобы обеспечить себе уединение и оградить себя от толпы посетителей, приходивших к нему ради покаяния и молитвы, Симеон придумал способ порвать все земные связи; для этого он устроил себе высокий столп, на который удалился ради поста и уединения и на котором оставался 40 лет. С тех пор в особенности распространилась слава о святом подвижнике не только по Сирии, но и по соседним странам. Язычники и христиане стекались к столпу Симеона со всех сторон; первые крестились, удивленные его подвигами, вторые получали исцеление от многообразных болезней. Когда Симеон пользовался уже широкой известностью, к нему пришла раз его мать, желая увидеть своего сына. Вот как в житии Симеона описано это: «Выслушай удивительную тайну. Мать его, узнав, где он находится, пришла и пожелала видеть его. Она с плачем умоляла об этом в притворе монастыря, но Симеон не позволил ей придти к нему; приставила лестницу к стене, но свалилась на землю. Сын велит передать ей: „Оставь меня спокойным в сей жизни, Матушка; если будем достойны, увидимся в будущем веке“. Старушка, услыхав это, воспылала еще большим желанием видеться с сыном. Но Симеон велел сказать ей: „Побудь там еще немного и успокойся, мы скоро свидимся“. Она осталась в притворе и скоро умерла. Тогда сын приказал принести мать и положить возле своего столпа и сказал: «Господи! Прими дух рабы твоея». При этих словах тело обнаружило признаки жизни, и на лице появилась улыбка».

Благочестивый император Феодосии II и сестра его царевна Пульхерия переписывались с Симеоном по церковным делам и спрашивали его мнения по волнующим государство вопросам. Можно думать, что Симеон подавал свое мнение и по делам Халкидонского собора. Значение Симеона было общегосударственное, так что возникший на месте его подвигов храм должен быть рассматриваем как государственный памятник.

Говоря о св. Симеоне Столпнике, необходимо прежде всего заметить, что он не относится к числу известных политических или литературных деятелей и не обязан своей знаменитостью каким‑нибудь исключительным внешним подвигам. И между тем церковная история едва ли может указать более популярное и более известное имя в первые века христианства, чем имя Симеона Столпника.

Должно думать, что наш святой есть продукт того религиозного настроения и глубокого воодушевления аскетическими подвигами, какое замечается не только в Сирии, но и на всем Востоке в V и VI вв. Всесветной славой своей он обязан, главным образом, тому способу самоусовершенствования и аскетического подвига, который он избрал и освятил своим примером. Это было стояние на столпе. «Эта новость, – говорит Тилльмон, – в самом деле сначала всех поразила, одни осмеивали ее, другие осуждали: против Симеона выставили обвинение, что он из тщеславия ведет такой род жизни»{18}. Тем не менее известность св. Симеона распространялась быстро. К нему приходили не только из ближайших селений, но и издалека; одни приводили расслабленных, другие просили у него исцеления от различных болезней, все по вере их получали просимое и распространяли славу о чудодейственной силе св. Симеона на далекие страны. Стали приходить в Сирию из отдаленнейших стран: из Испании, Англии и Галлии, а в Риме изображения святого ставились в притворах ремесленных заведений. О громадном авторитете Симеона свидетельствует то значение, какое придавал ему император Феодосии Младший в вопросе о церковных волнениях. Из писем Феодосия ясно, что император приписывает его молитвам уничтожение ереси Нестория и ожидает мира Церкви от благотворного влияния Симеона на тех, которые поддерживают церковные смуты.

Вслед за смертью Симеона последовали события, которые свидетельствуют о громадном его влиянии. В Антиохии поднялся бунт, т.к. жители требовали, чтобы тело святого подвижника было погребено в их городе; при этом торжественное перенесение тела Симеона в Антиохию состоялось под наблюдением префекта претории Ардавурия и готского отряда, которым он командовал. О современном императоре Льве I также рассказывается, что он желал перенести тело Симеона в столицу и только под влиянием настойчивых просьб антиохийцев отказался от своего намерения.

История не дает, говорит Де Вогюэ{19}, точной даты постройки Великой церкви, но она указывает довольно приблизительные границы, в которых следует поставить хронологию постройки. Историк Евагрий, посетивший этот храм, дает описание памятника, которое вполне подходит к сохранившимся еще и поныне развалинам. Евагрий сделал свое путешествие около 560 г., – значит, между этой эпохой и временем смерти св. Симеона нужно полагать постройку храма, т.е. ко второй половине V в. нужно относить постройку памятника в честь Симеона Стилита. «Церковь построена была в виде креста, которого четыре конечности украшены портиками. К этим портикам примыкают ряды каменных колонн, поддерживающих крышу. В середине – обширный открытый двор, на котором находилась и колонна – место подвигов св. Симеона. Толпы окрестных крестьян допускаемы были во двор вместе со своими вьючными животными и в день памяти Симеона водили хороводы вокруг столпа. Женщинам был запрещен вход не только в храм, но и во двор». Монастырь разделял судьбы христианства в Сирии. Арабское завоевание не лишило его значения и влияния. Хотя арабы несколько раз разоряли его, но можно думать, что он скоро оживал вновь и обогащался вследствие благотворении окрестного населения. Можно проследить судьбу его через все средние века. В то время, как окрестные области постепенно лишались населения, в то время как сирийские города и поселки приходили в обнищание и запустение, монастырь Симеона Стили‑та долго еще собирал в свои стены верных почитателей подвижника.

В то же самое время, как в Сирии создавался культ Симеона Столпника, на западной границе империи, в европейских провинциях ее, постепенно образовался громадный авторитет великомученика Димитрия, культ которого хотя и централизовался в Солуни, но обнимал весь Балканский полуостров. О происхождении и первоначальном виде повествований о св. Димитрии можно сказать мало определенного, но уже в начале V в. был построен великолепный храм и на день памяти его, 26 октября, в Солунь стекалась громадная масса богомольцев и торговых людей с Балканского полуострова и с побережий Средиземного моря. Великомученик Димитрий по своему влиянию и обширному театру деятельности далеко оставляет за собой сирийского подвижника. Роль его в истории средневекового византинизма также гораздо глубже и шире. Это легко понять уже из того, что св. Димитрий имеет театром своей деятельности богатый и торговый город, занимавший первое место после Константинополя, и что главнейшей частью своей покровительственной городу роли он входит непосредственно в историю славян, бывших соседями и врагами этого греческого города. Ввиду указанных обстоятельств находим уместным остановиться вниманием на выяснении культа св. Димитрия. В самое последнее время при переделках в древнем храме св. Димитрия открыты мозаики, почти современные происхождению храма и бросающие новый свет как на историю распространения культа св. Димитрия, так и на историческое значение житья его и сказаний о чудесах{20}.

Изображение св. Димитрия на открытых в церкви мозаиках повторяется более 10 раз. Существенным и неизменным характером изображения является фигура во весь рост с лицом, обращенным прямо к зрителю (en face), ясный и блестящий взор, молодое безбородое лицо, длинная и Широкая одежда с нашитым широким клавом и с фибулой того же Цвета, что верхняя одежда. Этот образ св. великомученика вполне соответствует тому литературному воззрению, которое выразилось в самых древних, до нас дошедших сказаниях. Обнаруженные в храме св. Димитрия мозаики как по своему сюжету, так и по высоким качествам Исполнения заслуживают особенного внимания. Сопоставленные с текстами житий, из коих, впрочем, ни одно не восходит далее VIII в., эти Мозаики, в свою очередь, могут служить подтверждением для текстов…

…В сказании о страданиях св. Димитрия повествуется о Леонтии, Что, исцелившись от своей болезни, он построил на месте небольшой часовни, где покоилось тело великомученика, великолепный храм, который существовал во время составителя сказания и который, как можно думать, в основных частях сохранился и по настоящее время.

Следуя древнейшему житию, первоначальная небольшая часовня или церковь над гробом святого Димитрия была заменена уже в начале V в. большим храмом, построенным одним из усердных почитателей великомученика, упомянутым префектом Иллирика Леонтием. Итак, тот храм, который соответствовал широкой известности и славе св. Димитрия, был построен уже в начале V в., когда, по‑видимому, начинали создаваться сказания об его чудесах. К сожалению, не сохранилось такого описания этого храма, по которому можно было бы определенно характеризовать его и отождествить. Точно так же и в первоначальных сказаниях о чудесах не находим никаких хронологических данных. Лишь одно важное для храма св. Димитрия обстоятельство можно заимствовать из древнейших житий, что этот храм имел в себе особенную святыню: серебряную раку под сенью, или так называемый киворий, находившийся, по преданию, над местом, где было погребено тело великомученика. Киворий считался самой главней святыней храма, сюда обыкновенно обращались верующие с горячими молитвами, и здесь сосредоточивались дорогие приношения, близ кивория получались исцеления от различных болезней.

В истории храма был случай, который сопровождался большим пожаром, растопившим означенный киворий. Этот случай стоял в связи с нападением славян на Солунь и, следовательно, должен относиться к самому концу VI в.

После пожара, имевшего место в конце VII в., храм св. Димитрия был исправлен и возобновлен путем пожертвований и частной благотворительности, как это определенно объяснено в чудесах и как легко заметить при некотором внимании к архитектурным особенностям нынешнего храма.

Но самым высоким значением пользовался палладий самой столицы – Богоматерь, которая своим всегдашним предстательством и за‑ступлением неоднократно спасала город от крайней опасности. Участие Панагии в судьбах столицы засвидетельствовано многочисленными литературными памятниками и, между прочим, знаменитым акафистом «Взбранной воеводе», в котором нашли выражение самые тревожные исторические эпохи Константинополя и самые высокие порывы религиозного воодушевления и духовного подъема. К этому памятнику мы будем иметь случай не один раз возвращаться.

Глава XI