Диагностика и индикация на примере шестилетнего ребенка разведенных родителей

Родители Роберта разошлись примерно год назад, после того как отец признался матери в том, что у него есть другая женщина. Роберту было шесть с половиной лет и он уже ходил в первый класс. Родителей привели ко мне два обстоятельства. Во-первых, учительница заметила, что мальчик целиком ушел в себя, перестал общаться с другими детьми, на переменах оставался сидеть на своем месте и едва ли отвечал на вопросы. И, во-вторых, он стал избегать малейшего физического контакта с матерью, вздрагивал при каждом ее прикосновении и постоянно говорил о том, что ему хотелось бы жить с отцом. Он считал, что у отца ему было бы лучше, там ему не нужно было бы ходить в школу, хотя все – в том числе и отец, – объясняли ему, что это не так. Его братишка, двумя годами моложе, напротив, казалось, вообще не проявлял никаких реакций на развод.

Роберт по-своему реагирует на развод родителей, как реагируют на него абсолютно все дети. Более того, он проявляет свои реакции и их характер не обещает для его дальнейшего развития ничего доброго: ни в отношении успеваемости, ни в отношении развития способности к социальным контактам, ни для его эмоционального развития. Таким образом, Роберт в наших глазах – типичная «жертва развода».

Однако ближайшее рассмотрение поведения Роберта не позволяет типизировать его как простой «симптом развода». Так, из беседы с родителями выясняется, что отчуждение по отношению к матери появилось у мальчика не сразу, то есть не непосредственно после развода, а развилось позднее, примерно полгода спустя. Все дело в том, что через три месяца отец вернулся домой, но задержался там не более двух недель. Бурные ссоры между ним и женой вынудили его снова уйти. Еще два месяца спустя, незадолго до Рождества, отец оставил свою новую подругу и снова оказался перед их дверьми с чемоданом в руке. Однако дней через десять он снова ушел. Замкнутость ребенка обнаружилась уже в самом начале, но его отчуждение по отношению к матери появилось после третьего ухода отца. Можно предположить, что эти два симптома являются реакциями на разные события, где, собственно, сам развод или, вернее, первый уход отца из дома играет, скорее, второстепенную роль, а в нарушении отношения ребенка к матери повинны отношения родителей и та форма, в которой они переживали свой кризис. Замкнутость Роберта в школе появилась, собственно, еще раньше, задолго до ухода отца, и, по-видимому, была связана с напряжением в отношениях родителей еще до развода. Итак, из «типичного ребенка развода» вырастает совершенно индивидуальная картина семейного кризиса, в котором на передний план выступает не столько сам развод, сколько то, как он формировался, то есть кризис родительских отношений.

На практике для профессиональных помощников эта оценка весьма существенна. Проявление интереса к подобного рода подробностям развода может оказать консультанту, берущемуся помочь родителям (идет ли речь о терапии или о даче практических советов), неоценимую поддержку.

Большинство консультантов и рассматривало бы случай с Робертом именно так. Однако взаимосвязь между актуальными реакциями и историей жизни до развода ведет нас несколько дальше. Конечно, нельзя отрицать, что отчуждение Роберта является его реакцией на неопределенность ситуации и конфликты между родителями, но в то же время возникают два вопроса: во-первых, почему он реагирует именно так, а не иначе, и, во-вторых, как именно взаимосвязаны эти реакции с уже развитыми психическими структурами (первичными объектными отношениями), сформировавшимися до развода.

В ходе дальнейшей работы выяснилось, что у Роберта уже состоялся «неудачный старт» с матерью. Еще младенцем он «кричал три месяца подряд», что, естественно, не могло не пошатнуть веру матери в себя и не подорвать ее чувства к ребенку. Здесь сыграло свою роль и то, что Роберт уже в первые недели жизни едва выносил малейшие изменения. С развитием физической автономии он потихоньку учился вносить свой собственный вклад в сохранение непрерывности житейских ситуаций, а именно: он отказывался от открытий, которые обычно так увлекают детей, когда те учатся ползать, не проявлял особого любопытства и не слишком реагировал на внешние события. У таких детей обычные кризисы развития необыкновенно усугубляются любыми новыми нагрузками.

Весь первый год жизни мать была практически 24 часа в сутки рядом. Но потом ей пришлось пойти на работу. Роберт попал в ясли, откуда после обеда его забирал отец (до этого момента остававшийся в тени). С ним ребенок проводил все свое время до отхода ко сну.

Три месяца спустя у мальчика развилось очень интенсивное, можно сказать «материнское», отношение к отцу. Но вскоре отец поменял работу и по несколько дней в неделю не ночевал дома. Роберт оставался теперь в яслях до вечера и видел отца лишь по выходным.

Фазу нового приближения[100]осложнили тяжелые кризисы в отношениях с родителями, новая беременность матери и наконец рождение младшего брата.

Когда Роберту исполнилось три года, его отец начал играть в хоккей и все свое время посвящал тренировкам, а в выходные разъезжал с играми по всей Австрии. Таким образом, Роберт, можно сказать, потерял своего отца.

Мальчик становился все тише, его развитие в области моторики, развитие автономии и речи явно задерживалось. В яслях, а затем и в детском саду бросалась в глаза его замкнутость, он избегал физических контактов, не смотрел собеседнику в глаза, почти не разговаривал и не играл или играл один. Когда Роберту было четыре года, воспитатели посоветовали родителям обследовать ребенка на предмет его аутических черт.

Итак, первый «симптом развода» (замкнутое поведение в школе) хотя и взаимосвязан с семейным кризисом, но в действительности это «старый симптом», который возник из-за конфликтов объектных отношений еще в предэдипово время. То же самое можно сказать и о поведении ребенка по отношению к матери. Его реакции обусловливаются тем обстоятельством, что типичный для него образец социального поведения по отношению к посторонним базируется на его отношении к матери. Не вызывают удивления и результаты проективных тестовых обследований[101], показавших, что защитные механизмы Роберта находятся в стадии развития, характерной для двух-трехлетних детей: в них преобладает стремление к отрицанию, к проекции и расщеплению. Поэтому Роберт и был вынужден разрешить свой конфликт лояльности методом расщепления объектов – на хорошего отца и плохую мать.

То, что выбор Роберта пал на отца, имеет несколько причин. Во-первых, ему казалось, что отец готов к возврату в семью, но мать его вновь и вновь изгоняет. Во-вторых, мальчик идентифицировал себя с отцом, который и до развода слишком редко бывал дома. В-третьих, переживания развода активизировали в нем переживания старой разлуки с матерью и связанного с нею рождения брата. Таким образом, у него не только возникли агрессивные чувства к матери, но он избегал и ее прикосновений; вероятно, они напоминали ему (бывшую) интимность их отношений, которая по причине болезненных переживаний стала теперь казаться опасной. (В этих обстоятельствах отец становился чрезвычайно важным объектом, который должен был защитить ребенка от матери.) И наконец, мальчик опасался, что, не приняв целиком сторону отца, он потеряет его окончательно.

Польза подобной диагностики заключается в том, что она дает возможность установить дифференцированную идентификацию.

1. Прежде всего родители должны, наконец, внести окончательную ясность в свои отношения. Но, независимо от времени, которое займет подобный процесс, можно уже сейчас сформулировать цели консультации – в интересах развития Роберта и его брата:

• версии развода родителей, существующей у Роберта, необходимо противопоставить общую версию самих родителей, которая осложнила бы Роберту обвинение во всем одной только матери;

• конечно, для этого требуется больше одной беседы с Робертом. Здесь необходимы скрытые, так сказать, бессознательные послания родителей, и особенно – со стороны отца. Ведь до сих пор именно такие послания и подтверждали версию ребенка;

• речь идет о чем-то более важном, чем о внушении ребенку некоторых познаний. Прежде всего, следует ослабить динамический момент расщепления, то есть избавить ребенка от его конфликта лояльности.

2. Нужно выяснить, существуют ли в семье условия для непосредственного выражения агрессивности Роберта, что способствовало бы приостановке дальнейшего процесса расщепления.

3. Отчуждение по отношению к матери, как установило диагностическое обследование, в данном случае не является реакцией переживания в чистом виде, это всего лишь усиление или расширение уже имевшейся симптоматики, которая связана не непосредственно с ситуацией развода, а возникла за много лет до него. Поэтому для Роберта недостаточно одной только консультации родителей. Чтобы ему помочь, необходимы терапевтические мероприятия.

4. Здесь можно кое-что сказать о терапевтических методах:

• независимость явления замкнутости Роберта от актуальной ситуации развода означает, что терапия не должна фокусироваться непосредственно на разводе (см. ниже, раздел 3.2);

• из проективного материала трудно определить, являются ли фиксации влечений и фиксации Я феноменом регрессии на основе внутренних конфликтов либо они – результат задержки или дефицита развития. Анамнез, в отличие, указывает на то, что здесь мы в первую очередь имеем дело не со «зрелым» невротическим конфликтом, а с очень ранними нарушениями развития[102]. Терапевт должен обратить особое внимание не столько на защиту против эдиповых конфликтных ситуаций, сколько на примитивные механизмы преодоления страха. Здесь тоже недостаточно всего лишь вскрыть их, то есть вербально сделать сознательными. Терапия должна предоставить Роберту защищенное помещение, в котором он мог бы полностью довериться терапевту, чтобы испробовать новые пути преодоления страха.

3.2. Индикация «консультации родителей» и «детской психотерапии»

Роберт хотя и вызвал тревогу у родителей лишь по поводу нарушений поведения, возникших после развода, но он уже давно нуждался в помощи – в психотерапевтической помощи! И это независимо от развода. У большинства детей, как уже говорилось, симптомы возникают спонтанно, они следуют непосредственно за разводом (здесь речь не о предполагаемых долгосрочных последствиях) и являются прямыми реакциями на то впечатление, которое произвел на них развод. Симптомы, таким образом, становятся реакциями на связанные с разводом фантазии и выражают освобождающиеся в этой связи чувства и аффекты. Здесь я, как и В. Шпиль, говорю о «реакциях переживаний».

Реакции переживаний, как мы уже знаем, – не патологичные явления, в общем и целом это нормальные и здоровые ответы на сумасшедшие жизненные обстоятельства. И они проходят, если проходит само переживание («травма»).

В этих случаях терапевтического вмешательства по отношению к детям лучше всего избегать.

• Слишком поспешное обращение к психотерапевту может создать у ребенка впечатление, будто это с ним что-то не в порядке. Я же, напротив, считаю, что в этой ситуации важнее всего дать ребенку понять, что его печаль, ярость, страх и проистекающее из всего этого дурное поведение вполне понятны и имеют право быть.

• Психотерапия как ответ на симптомы переживания развода может оказаться неверным решением еще и потому, что симптомы в этом случае не только являются нормальными реакциями, это еще и акции, призванные восстановить душевное равновесие: так печаль помогает справиться с потерей; регрессивная зависимость, которую проявляют многие дети, имеет целью восстановить потерянное было доверие к родителям и избавиться от страха оказаться ими покинутым; страхи и ярость выражают вопрос к родителям, причиняющим ребенку такую боль, любят ли они его еще; или они выражают такие вопросы: «Моя ли это вина?», «Как теперь будет выглядеть мое будущее?».

Итак, это зов на помощь, ребенок таким образом хочет получить объяснение и утешение[103]. Но мы уже говорили о том, что на помощь можно рассчитывать лишь тогда, когда ты покажешь, что нуждаешься в ней. Если же ребенок отрицает или подавляет в себе боль, а родители надеются, что терапия вернет ему его душевное равновесие, может легко случиться, что они упустят возможность дать детям те «ответы», которых те, собственно, требуют от них своими симптомами.

Здесь можно возразить, что психоаналитически ориентированная психотерапия не ставит перед собой задачу в первую очередь освободить ребенка от симптомов, ее цель – переработать проблемы, лежащие в их основе. Поэтому она в любом случае принесет пользу. Возражение верное, но, тем не менее, в этом случае можно ожидать, что терапия освободит родителей от дальнейших размышлений (например, в отношении их ответственности за ситуацию и ее улучшение). Кроме того, следует спросить, не противопоказано ли работать не над симптомами, а над бессознательными структурами защиты там, где ребенок (и не только ребенок) переживает не только внутренний, но, прежде всего, острый внешний жизненный кризис[104].

Конечно, это не значит, что следовало бы вообще отказаться от любого вида профессиональной помощи, обращенной непосредственно на детей. Иногда необходимо произвести, так сказать, «кризисную интервенцию». Существуют также соответственные педагогические программы поддержки (в узком смысле), которые лучше всего применять в работе с группами «пострадавших» детей в качестве дополнения к консультации родителей или в тех случаях, когда работа с родителями по каким-либо причинам невозможна. В настоящее время существует несколько моделей такого рода детских групп[105]. Как бы различны они ни были, их методические концепции – от высоко до едва структурированных – имеют два преимущества по отношению к психотерапии: во-первых, когда ребенок видит себя в группе других детей, переживающих подобную же судьбу, это смягчает его чувство стыда, внушенное разводом родителей, и помогает преодолеть барьер конфронтации с собственной болью. И, во-вторых, в ситуации группы ребенок сам решает, в какой мере ему лично участвовать в процессе. Например, если в группе идет общий разговор о «разлуке», «одиночестве» или «печали», если дети рисуют или придумывает истории на эту тему, у него нет необходимости непременно говорить о себе, а это помогает избежать страха, неизбежного, когда приходится говорить о своей собственной невыносимой ситуации. Так снижаются оппозиция и сопротивление, благодаря чему ребенок способен прочувствовать темы, над которыми идет работа. Даже если ребенок ни разу не расскажет о себе, он все равно учится обращению со своими чувствами: на материале рассказов других детей, литературных или придуманных в группе историй.

Однако имеется одно исключение: терапию следует начать незамедлительно, если ребенок желает этого сам. Есть дети, хотя по моему опыту таких очень мало, которые непременно желают иметь хотя бы одного взрослого человека, с которым они могли бы говорить обо всем. Человека, который стоял бы в стороне от всех этих ссор между родителями (бабушки и дедушки тоже нередко вмешиваются в семейные скандалы) и которому поэтому с легким сердцем можно было бы излить душу. Иногда такой контакт возникает совершенно неожиданно уже в ходе тестового обследования. И тогда непременно следует выслушивать ребенка, беседовать с ним, даже в том случае, если у специалиста отсутствует специальное образование (детского психотерапевта). Здесь готовности ребенка к таким отношениям (способным оказать большую помощь) отдается полное преимущество. (Дефицит компетентности можно всегда восполнить путем участия в работе супервизионных групп).

Как бы важна ни была эта работа с детьми, она ничего не меняет в том обстоятельстве, что новый опыт, призванный откорректировать фантазии ребенка соответственно действительности, смягчить его страхи, освободить его от чувства вины и внушить уверенность в будущем, должен начинаться там, где все эти потрясения взяли свое начало, – в общении с родителями.

Когда мы думаем о том, что в предыдущих главах мы охарактеризовали как «удачу развода», нам становится ясно, что определение индикации консультации родителей не привязано к какой-либо специфической фазе. Другое дело, когда речь идет о терапии ребенка. Если в месяцы, следующие непосредственно за разводом, работа с детьми может лишь оказать поддержку (конечно, когда дело не касается также и «старых» психических проблем, как например, в случае Роберта), переработка переживаний развода в рамках психоаналитической терапии приобретает свое большое значение несколько позже, а именно тогда, когда симптоматика ребенка не является больше выражением реакций переживаний, а приобретает черты невротического результата посттравматической защиты.

Естественно, здесь возникает вопрос о дифференцированно-диагностических критериях обследования. Поскольку симптомы сами по себе не в состоянии ответить на данный вопрос – идет ли речь о нарушениях сна, неуспеваемости в школе, ночном недержании, фобиях, агрессивности, депрессиях, – в любом случае это могут быть как (нормальные и здоровые) непосредственные реакции на развод, так и невротические симптомы в узком смысле. Сюда добавляется та трудность, что, как уже говорилось выше, посттравматическая защита часто ведет как раз к успокоению реактивной симптоматики, так что трудно определить, является ли успокоение признаком преодоления проблем и восстановлением психического равновесия или представляет собой начало невротического развития.

Проективные тестовые обследования также не дают ответа на этот столь важный вопрос. Однако проективные тесты в состоянии проникнуть в потребности, конфликты, чувства и фантазии детей. Сознательны или вытеснены их психические побуждения, насколько массивна защита, насколько возможно в этой связи влияние внешних мероприятий, скажем, со стороны родителей, – на все эти вопросы, к сожалению, обычными методами ответа получить невозможно[106].

На практике, однако, ответ на вопрос, является ли симптоматика ребенка (все еще) реакцией на переживание развода или это (уже) невротическое отложение, не представляет особенной трудности: на него достаточно четко может ответить послеразводная история (которую поведают родители). Первой отправной точкой становится время: если развод состоялся в последние полгода, мы имеем право предположить, что симптоматика ребенка носит характер реакций на переживание. Если же разводу уже не менее полутора лет, а значит, отношения в семье имели возможность стабилизироваться, то приходится поразмыслить о невротических образованиях. Вторую отправную точку представляет собой анамнез симптомов: если с момента развода в поведении ребенка не произошло существенных изменений, исключая квантитативные колебания, ребенок, вероятнее всего, все еще находится в круговороте послеразводного кризиса. Если же в определенный момент заметные изменения все же произошли, например, исчезли одни и появились другие симптомы, значит речь идет о посттравматической защите. Третью отправную точку дает нам размер поддержки, оказанной ребенку его близкими. Когда необходимо установить наличие или отсутствие симптомов, информация по этому вопросу чрезвычайно важна. Если ребенок регулярно виделся с отцом, мог свободно говорить обо всем с родителями, если его родители после развода более-менее по-хорошему общаются между собой, если их собственное психическое равновесие стабилизировалось, то успокоение ребенка можно рассматривать как признак того, что ему удалось свои переживания переработать. Если же все эти обстоятельства отсутствуют, то, скорее всего, успокоение ребенка – невротический феномен. (Здесь, кстати, проективное тестовое обследование может дать достаточно богатый материал.)

Если у нас появилась уверенность, что настоящие проблемы ребенка в большой степени носят невротический характер, родителей следовало бы подвигнуть к терапии ребенка. Надо, однако, отметить, что психотерапия при травматических неврозах гораздо сложнее, чем при «нормальных» невротических нарушениях, которые развились на протяжении времени. Дело в том, что это не просто внутренние конфликты, чувства, фантазии; они тесно связаны с внешними переживаниями, о которых ребенок не желает говорить. Результатом становится сильное внутреннее сопротивление, направленное против терапевтической работы над травматическим переживанием, – и это даже тогда, когда ребенок с большой охотой ходит к психотерапевту. Если терапевту не удастся преодолеть это сопротивление и сфокусировать терапевтическую работу на травме (развода), психотерапия не принесет желаемых плодов в отношении долгосрочного психического развития ребенка. Если же ребенку удастся сознательно подойти к этим переживаниям, он сделает большой шаг в направлении действительной переработки травмы развода [107].