Волнения и расколы на западе из-за V Вселенского Собора.

Император Юстиниан понимал, что самый достойный кандидат на папство — это Пелагий. Он сидел в монастырском заключении и писал одно за другим письма против слабого, безвольного папы Вигилия и против V Вселенского собора вообще. Но... перспектива папства заставила его одуматься. A спокойное рассуждение повело к выводу, что в осуждении трех глав вовсе нет ужасов, которые рисовались из-за побочных соображений — опасений предательства Халкидонского собора и тяжести давления императорской власти.

Пелагий, сам редактировавший конститутум 553 г. и доказывавший еретичность учения Феодора Мопсуестийского, конечно, не мог не соглашаться с этим основным утверждением V Вселенского собора.

Анафема на личность уже умершего Феодора была вовсе не так чужда церковной практике.

Произведения Феодорита и Ивы на Халкидонском соборе не рассматривались, но эти два лица после произнесения ими анафемы на Нестория были торжественно признаны православными. V собор, не касаясь лиц и рассмотрев специально их сочинения, осудил именно только сочинения. Никакой несогласимости между двумя соборами — IV и V — нет.

Пелагий принял V собор и поехал в 554 г. в Италию. Там встретили eгo c горячим возмущением. Так защищать Халкидонский собор и так изменить!

Но благоразумная и смиренная по обстоятельствам времени аристократия, монахи и многие клирики остались спокойными и пассивными. Пелагий прошел на выборах. Но масса епископов не пожелала присутствовать на посвящении Пелагия. Старые борцы Виктор Туннунский и Факунд Германийский в письмах издевались над “некродиоктом.” Но Пелагий опубликовал очень дипломатическое исповедание веры и никого из епископов не беспокоил требованием подписи под V собором. Он подписал этот собор как бы за всех, чтобы не будить страстей.

Но Северная Италия не покорилась этому “византийскому духу.” Митрополиты Аквилейский[49] и Миланский, хотя последний был ставленником Нарсеса, порвали с папой. Их “бунт” имел некоторые отражения и в Тусции, и в Эмилии. Но наместник Юстиниана Нарсес и другие византийские губернаторы, не желая раздражать население по адресу Византии, не находили нужным вмешиваться в церковные дела. И образовался раскол.

Отделившиеся митрополиты очень досаждали Пелагию, распространяя его прежние письма и сочинения против Вигилия и V собора. И Пелагию приходилось оправдываться, писать, что он был в изоляции, без осведомления, наоборот, под давлением обманных внушений еретиков.

B Галлии, в Арле поднялось смущение от этих противоречий Пелагия-диакона с Пелагием-папой. Пелагий оправдывался и писал: “К чему эти обвинения? Когда я защищал три главы, разве я не был с большинством епископов? Правда, я изменил мнение, но опять с тем же большинством. Разве св. Петр не уступил братскому уроку св. Павла? Разве св. Августин не написал Retractationes? Соглашаюсь, я ошибался, но еще будучи простым диаконом, мнение которого должно было следовать за епископами. Теперь они высказались. Африка, Иллирия, Восток с их тысячами епископов (преувеличение — всех едва ли больше одной тысячи) осудили три главы. Это безумие — уклоняться от таких авторитетов, чтобы следовать за переносчиками сплетен.”

Пелагий умер в 561 г., и с его смертью отпали привносимые его личностью затруднения. Галлия и Испания не отделились от Рима, как мало с ним сносившиеся. Аквилейцы, отделившись церковно от Рима, состояли, однако, в церковном общении с Галлией.

B 568 г. Северную Италию наводнили ломбарды, варвары-ариане. Заняли все пространство до Апеннин. Равенна, где был императорский византийский экзарх, осталась свободной от жестокости варварского нашествия. Митрополит Аквилейский переселился на островок Градо. Β Градо в честь св. Евфимии, покровительницы Халкидонского собора, основан был кафедральный собор. Β нем демонстративно ежегодно совершался престольный праздник св. Евфимии с участием епископов диоцеза. С тех пор и доныне епископская кафедра находится в Градо. Β тο время от ломбардов часть епископов убежала из Истрии на юг под византийскую власть.

Невзгоды варварского разорения смирили миланских епископов. Они первые воссоединились с Римом в 572 г.

С 586 г. начались сношения с аквилейскими патриархами. Особенно ревниво вел это дело римский диакон Григорий, будущий папа. Вмешалась и светская власть равеннского экзарха. Но первая попытка потерпела крах. Β 590 г. Григорий I Великий стал папой и энергично принялся за Аквилею. Императорская византийская власть предложила вооруженную силу. Аквилейских епископов потребовали на совещание в Рим. Они послали протест не в Рим, a в Константинополь. Заявили, что они не пойдут на суд к папе. Он не судья, a сторона в спорном деле. Сейчас аквилейцы готовы явиться к императору и изложить ему резоны своей автономии. Император Маврикий был польщен этим и просил папу оставить пока истрийцев в покое.

Время постепенно ломало и смягчало упорство. Отдельные епископии одна за другой переходили под власть Рима. Наконец в 607 г. в Градо был посвящен патриарх, уже вошедший в общение с Римом. Но упорные “халкидонцы” ушли из Градо на соседний континент и в развалинах Аквилеи под покровительством еретиков-ломбардов поставили себе особого патриарха. С тех пор началась тут внутренняя схизма. На континенте под ломбардским протекторатом продолжали держаться халкидонские раскольники, a на самом острове держались умеренные под протекцией Византии. С VIII в. епископы из Градо перенесли кафедру в Венецию, сохранив при имени венецианских архиепископов и титул “патриарх.”

B Миланском диоцезе тоже не сразу все епископы перешли под власть Рима. Еще в 649 г. оставались оппозиционные Риму кафедры. Помогли ликвидации схизмы те же ломбардские короли, под крылом которых схизма сохранялась. B половине VII в. ломбарды перешли из арианства в кафолическую веру и стали понуждать всех своих епископов покоряться папе. Особенно занялся этим король Куниберт, собравший в 700 г. собор в Павии. На этом соборе аквилейские епископы еще спорили с кафоликами ο трех главах (!!), ο V соборе и ο папе Вигилии. Соглашение все-таки состоялось, и торжественно был отпразднован конец 150-летнего разделения (!).

Что касается принятия V Вселенского собора на Западе, то со времени Григория Великого его следует считать (кроме упомянутой схизмы) всеобщим и в Испании, и в Галлии, и в Ирландии, куда еще папа Григорий Великий писал, что на V соборе “ничего не было нарушено в деле веры или как-нибудь изменено” (Деяния соборов. V).

* * *

B заключение я должен выполнить мое обещание: в чем я вижу “икону” V Вселенского собора, столь обремененного человеческими немощами? B чем оправдание, положительный смысл вложенных в него усилий? За что церковь признала, приняла авторитет этого собора? Каким приобретением богословского разумения она ему обязана?

Нового богословского вопроса на V соборе не ставилось. B пределах прежнего — ο двух природах во Христе — новый момент в вопросе “о двух волях” измышлен был лишь столетием позже. Тут же творилось что-то искусственное и неясное. Топтались на почве халкидонских постановлений, перекапывали эту почву, ища в ней якобы все еще засоряющие ее ядовитые следы полузабытой несторианской ереси. Занимали общее внимание не богословием по существу, a какими-то личностями и невесомыми мелочами около них, в расчете понравиться каким-то массам, в чем-то им угодить. Проблема была не столько теоретико-догматическая, сколько практическая, почти демагогическая. Но для церкви — одинаково живая и ответственная. Церковь благо устрояет не только мысли и головы людей и народов, но и их сердца и преображает в своем духе все интересы жизни. Посему естественно и понятно, что эта категория прагматических вопросов лежит ближе к сердцу христианской теократической государственности, ее миропомазанных василевсов. Это — область преимущественно их ведения и их ответственности. Если и IV Вселенский Халкидонский собор (451 г.), с его остро поставленной теоретико-догматической задачей, проведен был рукой императорской власти, то тем более настоящий V, с его прагматической задачей, является всецело делом Феодоры и Юстиниана в целях и интересах специфических — в целях спасения начавшей исторически стареть и распадаться христианской Ромейской империи. Вы скажете: это задача политическая, a не церковная. Нет, это задача теократическая, т.е. в церковно-античном, подлинно православном смысле именно церковная. Древнюю церковь надо понять не извне, a изнутри, из природы ее самосознания, повторяю: целостно-теократического, a не нашего, модернизованного и оскопленного секулярным либерализмом. Ο церкви мы зачастую судим “по-европейски,” исходя из мнимо бесспорной аксиомы “разделения церкви и государства,” в то время как для православной мысли это просто несторианская ересь — увы! — практически, за неимением в реальности лучшего, всеми нами расчетливо приемлемая. Но это не только не наша православная норма (уже не говорим об идеале), это свидетельство нашего бессилия, нашей покорной забитости в уголок лаической “терпимости.” Мы практически предали идеал и принцип теократии, примирились с его упразднением и получили право заносчиво критиковать византийскую теократию. Легко видеть в ней и античную грубость, и человеческие страсти, и вороха всякой греховности. Но это было посильное, хотя и обезображенное грехом, стояние на почве мистически-догматической христологически-православной, двуприродной, богочеловеческой, теократической цельности.

Христолюбивые императоры, приснопамятные Юстиниан и Феодора, не были носителями только человеческих, грубо-утилитарных, империалистических инстинктов. Ревностность в служении империи была для них в тο же самое время и ревностностью в служении Церкви Христовой. Исторически назревавшая опасность распада тела государства была для них тем самым и опасностью распада и умаления тела Церкви. Они не ошиблись. Эта опасность для восточной половины церкви была уже реальной.

Почти чудесно быстрое завоевание в IV в. до Рождества Христова всего Ближнего Востока под эгиду эллинского языка и культуры; затем — благодатное углубление этой эллинизации сменившей ее вселенской церковью все-таки не изменили кровной, расовой подпочвы y восточных христиан. Они, возрастая духовно и культурно в атмосфере вселенскости, тем самым возвышали, христианизовали и свои языки, и все свое национально-историческое самосознание. Это антиномическое и вместе симфоническое сосуществование вселенского и национального начал в сознании народов никогда не может достичь идеального устойчивого равновесия. Оно в вечном колебании, в борьбе, дефективных уклонах, крайностях и извращениях.

Этот глубокий и всеобъемлющий факт истории человечества по своей мучительной сложности недаром охарактеризован библейским преданием как Божие наказание за столпотворение, за гордыню. Провал за такую гордыню подстерегает всякую империю, несмотря на то что собирание распыленного человечества в более широкие объединения есть факт положительный, идущий навстречу задачам строительства Царства Божия на земле. Β этом провиденциальная роль Римской империи Августа, и благодарная память ο ней православной церкви так внушительно запечатлелась для нас в стихирах[50] Рождества Христова.

И вот на долю возглавителей восточной половины вселенской церкви, ее василевсов, и выпала эта труднейшая и для идеологии тех веков еще новая, непостижимая и неразрешимая задача — спасти единство империи через сохранение единства церкви. A фактический опыт указывал, что неудовлетворенные стремления все яснее и ярче сливались с еретическими разномыслиями и инстинктивно хватались за них для прикрытия и оправдания своего внутреннего отъединения от эллинизма, a при случае и государственного сепаратизма.

Эта многовековая болезнь особенно тяготела над восточной половиной империи, ибо восточные соседи эллинства были носителями глубоких религиозных интересов и страстных мистических эмоций. Естественно поэтому, что весь восточный пояс Византийского царства: иверийцы, армяне, сиро-арамеи, сиро-персы, сиро-арабы и южней — копты, ефиопы — все время, присоединяясь к ересям, откалывались от греческой кафолической церкви и, воспользовавшись в VII в. внешним нашествием арабов-исламитов — отчасти изменнически, отчасти наивно, — охотно отпали от вселенской церкви, не понявшей и не удовлетворившей их племенного самостийнического инстинкта. Неразрешенный конфликт этих националистических инстинктов сотрясает в постоянной лихорадке и современные нам большие и малые империи. Секрет полного излечивания болезни еще не открыт. He будем поэтому с холодной безучастностью судить царственные муки нашей православной Матери-Церкви Византийской, несовершенно, но все же добросовестно пытавшейся разрешить одну из загадок истории — превратить унаследованный ею идеал Pax Romana в Pax Christiana, Pax Ecclesiastica, Pax Catholica (Римского Мира в Мир Христианский, Мир Церковный, Мир Кафолический). V Вселенский собор, со всеми его человеческими кривизнами, компромиссными ухищрениями, давлениями и даже насилиями, являет нам в себе великий подвиг, не лишенный сознательного, жертвенного “истощения — уничижения, кенозиса” и власти церковной, и власти государственной. Это — великий подвиг не только церковного богословского разума, долженствующего разъяснять по нужде времени главное и даже второстепенное, ставшее “злобой дня,” но и великий подвиг Любви материнского сердца церкви, всякими путями, то грозой, то лаской, спасающей соблазняемых националистическими страстями инородческих чад своих.

Совершив этот подвиг Любви — царицы христианских добродетелей, “николи же отпадающей” и тем превосходящей и Веру, и Надежду, вселенская церковь с чистой совестью имеет право оглянуться на свое прошлое и не мучиться упреками, что она была жестока и нелюбовна к пасомым ею детям, целым народам и культурам. И если они сами ее не послушались и отошли от нее, то за эту драму истории церкви они сами же и отвечают. Человеку и человечеству дана страшная, трагическая свобода заблуждения. Невольно вспоминается душераздирающее и вызывающее потоки неутешных слез слово Христово: “Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!” (Мф. 23:37).

Холодно, без понимания и соболезнования отнеслась к этому подвигу христианской любви западная половина церкви. Но достоин внимания тот конечный результат, что западная церковь, переломив свое нерасположение к этим чуждым ей компромиссам Востока, сестрински перемучившись ими, в конце концов по практическим мотивам кафолической солидарности зачислила V собор в актив церкви, т.е. решила принять его тоже под знаком Любви.

Наше ходячее представление ο творческих результатах именно вселенских соборов односторонне и неточно: будто задачей и плодом их были только предметы теоретического, догматического характера. Бесспорно, конечно, что во всех наших семи вселенских соборах наличествовал элемент догматический, но в разном объеме и разном контексте. На II Вселенском Константинопольском соборе 381 г. просто манифестировался мир церкви под старым знаменем Никеи, до этого момента целое полстолетие колебавшемся и отвергавшемся. Тут не было никакого нового богословского творчества. A только задача практическая, если угодно, церковно-биологическая — утверждение мира в церкви — Pax Ecclesiastica.

III Ефесский собор, распущенный царской властью, принес умиротворение церкви не столько своей незаконченной богословской работой, сколько самоотверженной решимостью двух заспоривших богословских школ успокоиться практически на пожертвовании спорной личностью архиепископа Нестория.

Ha V соборе элемент богословско-догматический уже явно играет служебную роль, только как средство спасения единства церкви. Но задача единства церкви как задача морально-практическая по своей самодовлеющей сущности и ценности, стоя на первом плане в деле V собора, ничем не умаляет его достоинства. Наоборот, вопреки всем немощам человеческим, его оправдывает. Ею он святится. He понимавший этой телеологической правды собора Запад, позднее ее признавший и собор принявший, тем самым совершил свой выпавший на его долю подвиг любви к своим восточным собратьям и тем оправдал свое честное и добросовестное долгое сопротивление восточному, преимущественно императорскому, предприятию. He понимал, но принял в подвиге братской любви и доверия, во имя высшей цели — мира и единства церкви. Β этом духовная красота добродетельной линии Запада.