Императорская династия

Обычай многоженства, соблюдавшийся до 1868 года, значительно запутывает императорскую генеалогию. Неопределенность понятия законнорожденности, сложная сеть естественных и административных связей, выбор наследника среди сыновей супруг второго ранга в случае отсутствия потомства у главной супруги затемняют родство по женской линии. С эпохи Хэйан титул императорской супруги становится особым рангом, предоставляемым только девушкам из пяти семей вельмож (го-сэккё), которые уже по своему рождению могли стремиться к этому возвышению.

В родстве по мужской линии также не всегда легко ориентироваться. Обычай передавать трон от брата к брату, установившийся в V–VI веках, практика добровольных или вынужденных отречений и использование усыновления в случае — правда, это было нечасто — бездетности императора постепенно породили деликатные династические проблемы. Увеличение количества императорских детей (что вызывало политические затруднения) явилось причиной того, что очень быстро те ветви рода, которые не унаследовали высшее достоинство, оказались изолированными от своего августейшего происхождения. Наиболее старые или наиболее могущественные представители домов, учрежденных подобным образом, становились просто главами новых кланов. Эти кланы тогда приобретали родовое имя, обычно от названия земли, на которой они обосновались. Ветви семьи проживали вдали от двора, что вело к разрыву связей с императорской династией (как это произошло с семьями Минамото и Тайра в IX веке). Образованные подобным образом знатные дома всетаки сохраняли за собой возможность возобновить родство по прямой линии через заключение брака. Каждый глава такого рода, если ему удалось отдать свою дочь в императорские супруги, мог надеяться стать дедушкой будущего императора.

И если известно, что современный император Японии — сто восемьдесят четвертый император со времени легендарного Дзимму, — бесспорно, происходит от правителей, таинственные курганы которых еще сохранились на равнине Осаки, то не менее парадоксально, что его происхождение не может быть установлено со всей необходимой точностью. И поэтому совершенно неудивительно и то, что происхождение династии уходит в глубины древности, а император, чье происхождение теряется во тьме веков, вообще не имеет фамилии.

Глава 6

РЕЛИГИОЗНАЯ МЫСЛЬ

Кажется, что Япония, алтарь экономического чуда, искусственную или же действительную природу которого новые Кассандры разоблачают каждый день, предалась душой и телом материализму. Бетон течет там водопадами, переполняет моря и горы, покрывает, словно шипами, равнины и города. Пропаганда и кричащая реклама и в городе и в деревне превышают возможности зрения и слуха. Эксцентричные костюмы и длинные волосы, электрогитары, производящие децибелы, развлекают праздношатающихся, проводятся шумные или мирные, в зависимости от целей, демонстрации, ритм движения их участников создается благодаря скандированию демо. Бейсбол и игровые автоматы, стоящие чуть ли не на каждом углу, собирают около себя возбужденную толпу игроков и зевак — одних увлекает спорт, других — страсть к азартной игре, а нередко оба пристрастия соединяются.

Кажется, что эти новые стереотипы жизни и поведения исключают всякую духовную жизнь. Они распространяются благодаря дешевой литературе, им присуща беспредельная суета. Где же азиатская мудрость былых времен? Где же восточная мысль? Где же, в конце концов, ценности, которые превозносятся за границей, ставшие уже общим местом пресловутые дзэн-буддизм в философии, икэбана — составление композиций из цветов — в сфере культуры и тяною — чайная церемония?

Частичный ответ на этот вопрос представляется самоубийством двух признанных писателей, идеалистов с энциклопедическими знаниями. Вовлеченные не так давно в политическую деятельность, оба, похоже, одинаково столкнулись с отчаянием, с неверием в будущее Японии. Самоубийство лауреата Нобелевской премии Кавабата Ясунари (1899–1972) и красочный сэппуку (более известно название харакири) Мисима Юкио (1925–1970) внезапно выявили то, о чем сам способ самоубийства, экстравагантный для нашего времени, в тот момент заставил позабыть. Без сомнения, здесь присутствовало трагическое совпадение; без сомнения, очень трудно или просто невозможно проникнуть в подлинные причины самоубийства; однако поступки такого рода, совершенные лицами, которые находятся у всех на виду, часто оцениваются не столько по своему реальному значению, сколько по отголоскам, которые они вызывают. Почему драматическое повторение одного и того же поступка происходит в период полного благополучия, в то время как эти писатели и многие другие выдающиеся люди мужественно выдержали полицейский произвол, войны и поражения? Современный подъем в Японии воспринимается некоторыми как большая катастрофа, чем поражение 1945 года.

И снова появляются понятия «пустота» и «небытие», «иллюзия» и «действительность», «душа» и «мир». Эти возвышенные поступки, возможно, оказываются скорее демонстрацией чрезвычайной жизненности духа, чем знаком его гибели. Япония не единственная страна в мире, где основная цель жизни состояла в том, чтобы достойно встретить смерть. Для цивилизации, которая допускает самоуничтожение, решение однажды самому положить конец своим дням не является абсурдным. А раз это было сделано, то дело можно считать завершенным. Завершено было дело жизни или нет, но именно там завязывается вся драма.

В действительности эти часто поверхностные волнения, эти отдельные трагедии, которые составляют видимые аспекты современной жизни, связаны в немалой степени с глубокой реальностью. Они не результат развития современного мира, но одно из последствий японского темперамента; они несут на себе печать сущности японского менталитета, проявления которого, часто бессознательно, оказываются неразрывно связаны с этикой прошлого и пронизаны многочисленными традиционными верованиями.

Последние продолжают питать религиозную и интеллектуальную жизнь Японии синкретическими элементами, которые пришли на острова из самых отдаленных мест Евразии. До некоторой степени можно утверждать, что по богатству и распространению этих источников Япония оказывается наиболее обширным религиозным горнилом мира. В свое время ассимиляция чужеземных элементов заставила закрыть все двери, затем последовал момент самоизоляции, затем двери вновь широко открылись; сегодня же приобретение, ассимиляция, размышление совершаются одновременно и постоянно; и из этого иногда проистекает некоторая духовная аморфность и разнородность обрядов. Более того, национальная психология, постоянный компромисс между сильным нравственным сознанием, глубокой эмоциональностью и четким прагматизмом привели к тому, что на практике религия, политика и философия исторически оказались переплетены.

В современном кипении японской мысли отчетливо можно различить два течения, и оба они одинаково политизированы. Одно из них, глубоко привязанное к собственным ценностям национальной цивилизации и окрашенное привычкой возвращения к прошлому (фукко-тё ), проповедует одновременно независимость и восстановление чести Японии, которые были ей присущи всегда. Другое течение, вовлеченное в общую борьбу за эмансипацию и переход Азии к коммунизму, прямо вдохновляется марксистской идеологией. При этом в обоих случаях убедительно подчеркивается превосходство или, по крайней мере, важная роль Японии в сообществе современных наций. Тени идеологии японизма (ниппон-суги ) и теории Большой Восточной Азии (дай тоа), уничтоженных поражением, приобрели экономическую, интеллектуальную или политическую форму, но уже не воинственную. Таким образом, можно возвратиться к основной проблеме современного мира, которая является проблемой материализации этики.

Новые религии

Конечно, мы можем спросить себя, а поднялась ли уже Япония из глубокой духовной пропасти, куда ее погрузило поражение в 1945 году? После атомной бомбардировки распадаются не только тела, но и умы. Невозможно понять, идет ли в современной Японии большое и многообразное религиозное движение, которое появилось там для того, чтобы дать людям духовное убежище. Народ легковозбудимых, упорных, но отходчивых бойцов, японцы обрели в доступном пониманию оптимизме закваску своего будущего могущества. В это могущество они, без сомнения, никогда не прекращали верить: поражение, воспринятое с достоинством, оказалось понятным результатом ошибок. Официальные идеологии доказали свою неэффективность; надо было найти что-либо новое — этим новым стали «новые религии», которые в предыдущие десятилетия долго удерживались как маргинальные. Они даже подвергались преследованиям, но не исчезали. «Новые религии» были доступны каждому, благодаря упрощению или отрицанию обряда вступления в сообщество, благодаря простоте проповедуемых учений. Они не стремились, по крайней мере так было вначале, обращать в свою веру ни образованных, ни зажиточных. Эти религии обращались к массам, к бедноте, составлявшей большинство в этом обществе: к крестьянам, рабочим, которые с конца Первой мировой войны боролись против безработицы и зарплаты, которой едва хватало, чтобы существовать.

Потребность современной Японии в вере не является на первый взгляд открытой, если не считать того, что в плебейской пышности Сока Гоккаи наблюдается попытка актуализировать осовремененное возрождение старого националистического и воинственного буддизма Нитирэна. Историческая продолжительность существования буддизма и синтоизма, которые были живучи в любые трудные времена, и их кажущаяся похожесть заслоняют своим блеском наивный пафос тех религий, которые обычно называют новыми, даже если они таковыми не являются ни по форме, ни по содержанию. Они заключают в себе множество оригинальных попыток синтеза, как монотеистических, так и связанных с многобожием, самых разнообразных элементов, заимствованных в национальных религиях или почерпнутых в философских системах, пришедших из других стран еще в древности, как, например, китайское учение об инь и ян, или относительно недавних, например христианство. Различия в их происхождении подчеркивает архитектура. Культовые сооружения, нередко весьма монументальные, могли подражать множеству официальных сооружений. Они построены в традициях Дальнего Востока. В Китае конфуцианство, запечатлевающее в едином ансамбле мудрость, религию и власть, оказалось причиной того, что вместилище божества всегда мало чем отличалось от жилища государя. Из Китая эта модель перекочевала в Японию. Дух архитектуры здесь нередко определялся характером культа. Монастыри по-прежнему сохраняют значение в обществе, но культовые постройки никогда не характеризовались особым, специфичным обликом. Здесь никогда не имел место переход, подобный тому, который произошел на Западе: от простого дома, где собирались первые христиане, к взлету соборов. Здесь существовало множество домов, куда удалялись после своей отставки вельможи, и эти дома становились храмами после смерти владельца; но в данном случае кажется, что красота прежде всего определяла критерии сакрализации.

Главные святилища новых сект просторны. Некоторые из них вдохновляются образцами традиционной архитектуры, как, например, монастыри сект Тэнри, Рэюкай, Омото, Сэкай Кюсэй или Иттоэн. Светлый цвет соломенных циновок передает теплоту растения, сквозь окна со скользящими рамами проникает рассеянный свет, бумажные стенки погружают верующего в приятную и привычную атмосферу дома, детства, прошлого всей страны, в то время как размеры обычно просторного зала добавляют к этим успокаивающим элементам торжественность незнакомого пространства. Другие секты, наоборот, подобно мощной Сока Дзяккаи, выражают в смелых архитектурных формах, где используется стекло, соединенное с бетоном, свою силу, а также готовность адаптироваться к современному миру. Третьи, наконец, стараются осуществлять синтез прошлого и настоящего: таковы «обсерватории» на крышах секты Ананай, созданные в китайском стиле, установленные на массивных современных зданиях; именно таким является поразительный главный центр Риссё Козэйкай, круглый ансамбль, в котором чередуются стекло и бетон. Ансамбль фланкирован[26]башнями и увенчан крышей храма в индийском стиле, с приплюснутым куполом, снабжен щипцом[27]на вершине ступы.[28]Эти ансамбли должны были внушать уважение, обеспечивать безопасность и соответствовать великолепным празднествам, становясь коллективной отдушиной в монотонности повседневной жизни. Там, среди своих, приобщаясь к общей вере, горожанин, утомленный городской суетой и многолюдьем, или усердный крестьянин, также уставший от своей жизни, получает неожиданную возможность изменить собственную судьбу.

Божества этих религий были первоначально чудотворцамицелителями. Верующим, духовно, а иногда и физически больным людям, необходимо было дать не только надежду на исцеление но и, чтобы заслужить их доверие, следовало подчеркивать, что средство исцеления в них самих. Под официально считающимся оккультным, но, без сомнения, действенным влиянием американской христианской церкви проповедовалась целительная сила религии, а она в безнадежных случаях способна внушить большую надежду, чем голословные рассуждения или медицина. Основанные на твердом оптимизме, способном сопротивляться всем испытаниям, эти «новые религии» могут рассматриваться как внушение, настраивающее на счастье. Они испытали воздействие христианства (признается ли это или не признается) и стараются способствовать тому, чтобы на этой земле торжествовало царство Божие. Именно в этом заключается смысл «писаний», нередко очень красноречивых, составлением которых всю жизнь занимаются основатели религий.

Роль этих основателей — мужчин или женщин, «новые религии» не являются женоненавистническими, — имеет первостепенное значение. Именно вокруг личности формируется сообщество, и часто смерть основателя создает сложные проблемы преемника, оказывается причиной распада секты или возникновения дочерних сект. Одной из наиболее заметных фигур был, разумеется, Дегути Онисабуро (1871–1948), приемный сын, зять основательницы Омото, «религии великого происхождения», и сам ее соучредитель. После того как он был в течение нескольких лет учеником знаменитого философа-спиритуалиста Нагадзава Кацутатэ, Онисабуро основал в 1898 году вместе со своей тещей и приемной матерью, крестьянкой Дегути Нао, секту, которая проповедовала учение о восстановлении мира после дня Страшного суда. Дегути Онисабуро был пацифистом, у него были мотивы для того, чтобы критически относиться к янонской политике; он был тверд в своих убеждениях, принял новое имя Онисабуро (настоящее его имя Кисабуро), которое следовало писать при помощи иероглифов, предназначавшихся для написания только императорских имен; когда его отправили в Маньчжурию для исполнения военного долга, он представился как «спаситель мира» и даже осмелился оседлать белую лошадь, хотя эта была привилегия императора. Таким образом, неудивительно, что два судебных преследования, в 1921 и 1935 годах, которым одновременно были подвергнуты и сам лидер, и его жена, привели к полному уничтожению святилищ сообщества. Но Онисабуро сумел приобрести международную известность: он ввел в программу секты язык эсперанто; он поддерживал связи с другими религиозными группами Дальнего Востока; он создал Ассоциацию всеобщей любви и братства, все еще существующую (но более известную под своей английской аббревиатурой ULBA). Устранить его было затруднительно, и в 1942 году Онисабуро был освобожден, однако оставался под надзором; остаток своих дней он провел занимаясь графикой и керамикой и достиг блистательных результатов.

В своих устремлениях к лучшему миру многие «новые религии» придают исключительно важное значение искусству. Искусство здесь нередко используется только для созерцания, так возникают музеи секты Тэнри и сады — настоящий маленький земной рай, например сад Сэкай Кюсэй в Хаконэ. Искусство рассматривается сектами как явление, нерасторжимо связанное с жизнью, а занятие им — как дорога, приводящая к Богу; подобным образом строится проповедь в секте Омото и дочерней секте Постоянной свободы (более известной под английской аббревиатурой PL). В главных центрах Омото созданы мастерские, где верующие могут испытать свои творческие способности, например в гончарном искусстве или другом ремесле; в эпоху механизации люди счастливы посвятить несколько спокойных часов труду в поисках совершенства. Эта внутренняя взаимосвязь искусства и жизни, словно молитва, позволяет современному человеку возобновить многовековые традиции национальных религий, которые питали духовностью самые скромные проявления повседневной жизни.

Наиболее оригинальный вклад этих сект, без сомнения, состоит в том, что они придают совершенно исключительную важность личности. Личность более не растворяется внутри группы одержимых верой незнакомцев, человека уже не ведут, сломав волю, к смерти, теперь он рассматривается как свободное существо, имеющее право на собственный выбор. Священники и все сообщество в целом интересуются проблемами каждого лица и стараются помочь каждому, ведь жизненный путь почти каждого человека оказывается непростым. Иногда страсть к систематизации может привести к некоторому разочарованию. Персонализация человеческих отношений и индивидуализация отношений между человеком и божеством, без сомнения, ставят целью глубоко изменить природу традиционных социальных связей в Японии. Таким образом, в эпоху, когда развитие экономики превращает почти половину мира в огромную строительную площадку, где каждый отдельный человек должен забыть о себе ради процветания общества, часть японского общества поступает наоборот: имея древнейший опыт общежития, оно расцветает сегодня в обращении к личности, основанном на христианских реминисценциях. Общество хочет обрести надежду на счастье, искру уверенности, которую различные имперсональные направления философии прошлого превращали в нечто призрачное, хотя и смягчали искренним состраданием, полным человеческих эмоций.

Сентиментальный островок в рациональной Азии, Япония сегодня, как и прежде, пытается преодолеть морализирующий материализм своих интеллектуалов. В наши дни, как и в прошлом, существует противоречие между устоявшимся рационализмом высших слоев, который опирается на западный опыт, и потребностью в участии, сопереживании наделенных богатым воображением масс. Действительно, исключают ли друг друга различные учения? «Новые религии», сосуществуя с традиционными религиями (за исключением слишком явно политизированной секты Сока Гоккаи), сумеют объединиться в той или иной степени со всеми идеологиями, которым суждено будет появиться. Не разрушая традиционных религий, они заставят их более гибко приспосабливаться к современному миру и, таким образом, возможно, предотвратят их невостребованность. «Новые религии» выражают в своих учениях новые аспекты терпимости, присущей этой части азиатского мира иероглифов. Даже если эти учения не слишком известны и глубоки, они оберегают эту тайну человеческого духа и воображения. Они не делают человека фактором мятежа, а, наоборот, способствуют его интеграции в общественную жизнь. В этом смысле Япония не перестала быть конфуцианской.