Конструктивизм в политологии

Конструктивизм - теория, представители которой признают этнические общности определенными интеллектуальными конструкциями ученых, политиков, которым благодаря широкому распространению системы образования, разветвленной сети средств массовой информации удается передавать собственные идеи массам, активно влиять на них.

Сморгунов Л. В. Сравнительная политология. В поисках новых методологических ориентаций: значат что-либо идеи для объяснения политики? // Полис 2009 № 1. С. 118-129.

Сморгунов Леонид Владимирович, доктор философских наук, профессор, зав.кафедрой политического управления факультета философии и политологии СПбГУ.

Сравнительная политология, активно развивающаяся под влиянием позитивистской методологии бихевиоризма и структурного функционализма в 1950-60-е годы, в начале следующего десятилетия попала под огонь критики [Easton 1969; MacIntyre 1978; Ricci 1984]. Можно выделить несколько ее направлений. Во-первых, политическая наука в целом и сравнительная политология в частности оказались невосприимчивыми к новым социальным и политическим переменам, которые так бурно выявились в конце 1960-х – начале 1970-х годов в виде контркультурных движений, постиндустриальной революции, коммуникационных трансформаций. Во-вторых, попытка создать на основе бихевиоризма и структурного функционализма политическую науку, лишенную ценностной нагрузки, фактически привела к господству лишь одной теоретической парадигмы, связанной с идеологией «буржуазного либерализма». В-третьих, оказалось, что эти методологии сравнительного анализа, ориентирующиеся на поиск закономерных связей и подобий, фактически вели к созданию картины политического мира, лишенной значительной доли уникальности и многообразия. В-четвертых, преобладание количественных методов анализа в сравнительной политологии хотя и создавало возможность для проверки гипотез, но одновременно приводило к их обеднению. Путем статистической проверки утверждались зачастую либо довольно банальные истины, либо уже известные зависимости. В-пятых, хотя сравнительная политология и включала в свое поле зрения страны Азии, Африки и Латинской Америки, но сформированная телеологическая концепция зависимого развития вызывала протест как у западных компаративистов, так и у исследователей незападных стран.

После кризиса 1970-х годов сравнительная политология потеряла значение однородной с точки зрения методологии отрасли и развивалась то под влиянием намерений найти новую методологическую парадигму, то под воздействием изменений в самом объекте исследования. В этом отношении два десятилетия сравнительная политология сохраняла статус весьма дифференцированной отрасли и по предмету, и по методам исследования. Методология неоинституционализма, которая получила распространение в политической науке в результате экономического империализма, все же не изменила общей картины, а третья волна демократизации позволила продвинуть дальше некоторые теоретические конструкты без радикального преобразования отрасли. Новое оживление сравнительная политология начинает демонстрировать в конце прошлого – начале нынешнего столетия. Появляются обобщающие работы, в которых сделана попытка подвести определенные итоги развитию сравнительной политологии в послекризисный период [Munck 2007; Munck, Snyder 2007]. Вновь разворачивается дискуссия о соотношении количественной и качественной методологии сравнительного исследования [Brady, Collier 2004; Bennett, Colin 2006; Levy 2007; Mahoney 2007]. На первый план некоторые исследователи выдвигают проблемы герменевтического понимания политического действия и интерпретативного подхода к политике и управлению [Bevir, Rhodes 2004; Bevir, Kedar 2008]. При этом указывают на принципиальное различие между сциентистской американской традицией политических исследований и британской политологией, отмечая в последней акцент на историческое познание и интерпретативизм [Adcock, Bevir 2005]. Что еще более знаменательно, так это стремление всех участников дискуссии не противопоставлять различные подходы и традиции, а попытаться найти некоторую синтетическую основу для их взаимодействия и взаимообогащения. В этом отношении общую установку формулирует Герардо Мунк, который, завершая главу об истории сравнительной политологии, пишет: «Короче, требуют уважения как приверженность сравнительной политологии гуманистической традиции, так и ее живая устремленность к науке. Душа компаративистов возбуждается не только сущностным интересом к глобальной политике, но менее всего – только методами, используемыми для исследования своего предмета. Отсюда, будущее сравнительной политологии, вероятно, должно вращаться вокруг способности компаративистов преодолевать ослабевающие различия и связывать их интерес одновременно с субстанцией и методом, политикой и наукой» [Munck 2007: 59; курсив – Л.С.]. «Ослабевающие различия» связаны с понижением уровня противостояния дюркгеймовской и веберовской традиций, количественных и качественных методов, объяснения и понимания, выяснения причин и простого описания, позитивизма и герменевтики. В целом, в сравнительной политологии начинает господствовать убеждение, что метод должен быть подчинен исследовательской субстанции, т.е. политике; следует искать такие подходы, которые базировались бы на особенностях политической реальности. В этом движении к синтезу особую роль начинают играть когнитивные составляющие политического процесса, идеи, которыми люди руководствуются в политике. То, что идеи оказывают влияние на политику, является в данном случае довольно банальным утверждением; новым является рассмотрение идей в качестве значимых объяснительных причин политических процессов и событий. До этого идеи всегда сводились к интересам, функциям, структурам, институтам, мирам, т.е. к чему-то объективно данному, реальному и аналитически выводимому из наблюдений, и эти объективированные факты рассматривались в качестве основы объяснений. Идеи требовалось объяснить, но сами они редко выступали в качестве фактора объяснения. Инструменталистское понимание идей для политики сегодня заменяется субстанциональным пониманием политических идей и их значимого внедрения в процесс конструирования интересов, функций, структур, институтов, миров, режимов. В политической науке и сравнительной политологии этот поворот в методологии находит выражение, в частности, в конструктивистском подходе [Dessler 1999; Finnemore, Sikkink 2001; Green 2002; Hay 2004; Guzzini, Leander 2006; Bucker 2007]. Основная проблема заключается в том, удалось ли конструктивизму преодолеть слабости сциентистских ориентаций бихевиоризма и структурного функционализма? Вместе с тем, в каком отношении к ним находится конструктивизм, не является ли он новой версией (хотя и обогащенной когнитивным подходом) позитивистской науки? Именно эти вопросы и будут являться основным предметом данной статьи. При этом акцент будет сделан на применимости конструктивизма к сравнительным политическим исследованиям.

Конструктивизм как методологический подход

Конструктивизм является сегодня одним из методологических подходов, объединивших ряд идей таких направлений в изучении политики и управления, как новый институционализм, когнитивистика, теория автопоейтических систем, интерпретативизм, идеи постмодернизма и др. В целом можно говорить о том, что на его становление и развитие повлияли философия коммунитаризма, коммуникативная теория и концепция общества знаний. Марта Финнемор и Кетрин Сиккинк пишут о следующих конкретных теориях, которые так или иначе проработаны конструктивистами: фукианский анализ власти и дискурса, теории агентств и культуры, идеи самопрезентации в публичной жизни, понятие «безопасных коммун» Дейча, идеи организационного поведения и теория социальных движений, теория коммуникативного действия Хабермаса, теория переговоров и др. [Finnemore, Sikkink 2001: 394]. Суть конструктивистского подхода состоит в том, что в нем общественные отношения, выраженные в нормах, конституциях, денежной форме обмена, власти, культурных традициях и др. являются конструктами «интерсубъективных» верований, разделяемых идей и мнений. Факторы человеческого сознания являются значимым элементом формирования интересов и направленности общественной деятельности в целом. Как подчеркивал Александр Уенд применительно к изучению международных отношений, «социальные структуры включают материальные ресурсы наподобие золота и танков. В противоположность десоциализированному взгляду неореалистов на такие способности конструктивисты утверждают, что материальные ресурсы имеют значение для человеческого действия единственно через структуры совместного знания, в которых они выражаются… Материальные способности как таковые ничего не объясняют; их результативность определяется структурами совместного знания, которые изменяются и которые не сводятся к [этим] способностям» [Wendt 1995: 73; цит. по Dessler 1999: 126]. Конструктивистский подход выдвигается в общественной науке как против материалистического детерминизма, так и против теории рационального выбора, ставящей акцент на индивидуальной рациональной калькуляции выгод и потерь. Правда, заменяя предпосылку «человека экономического» «человеком социальным», конструктивисты в определенном смысле следуют за марксистской методологией анализа социальных отношений, акцентируя внимание не на предпосланном характере этих отношений, а на их конструировании с учетом когнитивных факторов. Как и теория рационального выбора, конструктивизм лишь моделирует социальное человеческое действие, но не указывает на его содержательные составляющие, имеющие отношение к тем или иным сферам или конкретным вопросам. Он определяет лишь некоторые исходные предпосылки анализа социального действия, будет ли оно совершаться в сфере политики, экономики, права и т.д. «При конструктивистском анализе агенты и структуры взаимно конституированы теми способами, которые объясняют, почему политический мир является таким, а не другим, но субстанциональная спецификация агентов и структур должна приходить из некоторого другого источника. Ни конструктивизм, ни теория рационального выбора не обеспечивают содержательных объяснений или прогнозов политического поведения, пока оно не будет соединено с более специфическим пониманием того, кем являются соответствующие акторы, чего они хотят, и каков контекст социальной структуры мог бы быть» [Finnemore, Sikkink 2001: 393].

В этом отношении общими предпосылками конструктивистского подхода можно выделить следующие положения:

– социальные системы могут быть объяснены в качестве социальных конструктов, возникающих в процессе социального действия;

– социальное действие не является индивидуальным актом, а представляет собой «интерсубъективную» структуру, т.е. систему взаимодействий людей;

– хотя люди посредством социального действия добиваются реализации определенных интересов и целей, однако последние не берутся в качестве само собой разумеющихся исходных оснований деятельности; интересы и цели также являются социальными конструктами;

– люди в своем взаимодействии выступают как ценностно-рациональные субъекты, ценностная структура которых определяется тем, как люди понимают тот мир, в котором они живут, а социальные факты являются выражением тех ценностей, которые совместно выбирают люди;

– люди соглашаются считать то или иное ценным в результате серии коммуникативных практик, т.е. достигнутого согласия относительно обсуждаемого предмета;

– в процессе коммуникативных практик люди обмениваются идеями и формируют совместное знание, лежащее в основании достигнутого согласия о ценностях; в этом отношении идеи имеют значение и являются конститутивными для так понятой социальной реальности.

Можно сказать, что идеи и коммуникация составляют существо конструктивистского подхода к анализу социальных фактов и процессов. Идеи не могут выполнить своей конститутивной роли без коммуникации, которая делает их совместными для людей. И в политике идеи и коммуникации являются конститутивными и находятся сегодня в центре внимания ряда исследователей. «Если мы хотим понять процесс, посредством которого нормы интернализируются, а идеи становятся консенсуальными, нам нужно оставить позади себя логику рациональных максимизирующих полезность акторов и использовать логику коммуникативного действия, – пишет Т. Риссе-Капен. – Это не означает, что идеи не могут быть использованы инструментальным способом для легитимации или делегитимации политики, мотивированной чисто материальными интересами. Тем не менее, ‘власть’ идей в таких примерах связана с их консенсуальностью. Идеи становятся консенсуальными, когда акторы начинают верить в их ценность и обоснованность. Другими словами, коммуникативные процессы являются необходимым условием того, чтобы идеи стали консенсуальными» [Risse-Kappen 1996: 70; цит. по Borras 1999: 10].

Когнитивные составляющие политического процесса довольно широко сегодня анализируются, и исследователи пытаются при этом не только определиться с предметом, но и сформулировать особые методологические подходы, которые были бы ему адекватны. В этом многообразии методологических подходов конструктивизм пытается найти свое собственное место. Отметим здесь две таких методологии – интерпретативный подход и концепцию «управленческой ментальности» (governmentality), которые хотя и согласны с конструктивизмом по ряду основополагающих принципов новых когнитивных исследований, тем не менее, во взаимодействии с ним подчеркивают его своеобразие, и наоборот.

Здесь следует отметить, во-первых, важное различие, которое существует между интерпретативным и конструктивистским подходами к изучению политики. В последние годы идет оживленная дискуссия по поводу интерпретативного подхода, вновь актуализировавшегося в связи с изучением политических сетей и концепции «governance». Дискуссия разворачивается вокруг позиции Марка Бевира и Роя Родса, в частности выраженная в их статье «Интерпретируя британское правление» [Bevir, Rodes 2004]. Старая проблема, является ли общественное знание идеографическим или номотетическим, вновь была поставлена в контексте современного общества. Как пишут авторы, «наша критика, в основном, касается модернистского эмпиризма и даже позитивизма, которые воодушевляют многое в политической науке. Позитивизм и модернистский эмпиризм (теперь приписываемый ‘позитивизму’) разделяют одинаковую эпистемологию. Они постулируют полученные факты вне зависимости от теоретических контекстов в качестве основы легитимных требований к познанию. В противоположность этому, мы отвергаем явно идею установленных истин, будут ли они основаны на чистом разуме или чистом эксперименте: все ощущения и так называемые ‘факты’ возникают внутри контекста первичного набора верований или теоретических суждений. В результате, мы, как правило, подозрительно смотрим на любое стремление нейтрально описать внешнюю реальность. Мы подчеркиваем конструируемую природу наших заявлений в познании» [ibid: 132]. Конструктивисты согласны с интерпретативистами в том, что когнитивные компоненты играют существенную роль в политике, и задачей исследования, конечно, является поиск смысла тех идей и верований, которыми руководствуются политические акторы. Однако в противоположность интерпретативному методу с его акцентом на понимании и нарративном объяснении конструктивизм считает возможным не отказываться от причинного объяснения политической реальности. Вот почему конструктивизм располагает себя скорее внутри позитивистской науки, объясняя посредством выявления идей, почему возможны различные результаты политического действия и почему в уже свершившихся событиях политические идеи являются конститутивными. Конструктивисты стремятся сохранить причинную направленность научного объяснения: «С когнитивистской точки зрения все каузальные выводы и политические уроки являются продуктом ментальных конструкций того, что должно, могло случиться или могло бы произойти, и происшедшее имело различный набор предшествующих условий или проводимых политик. Имеется, в принципе, неопределенное число возможных основных факторов, которые кто-то мог бы включить в качестве предшествующих условий в свои контрфактуальные конструкции альтернативных миров» [Goldgeier, Tetlock 2001: 83]. Характеризуя роль таких идей, как «сверхглобализация» для выбора монетарной экономической политики и «неизбежность революции» для политики революционной партии, Колин Хэй указывает не просто на их легитимизирующий характер, но на их каузальную роль в динамике политических и экономических систем: «Развитие систем зависит не просто от контекста, от собственных условий системы и от предпочтений и/или рациональности акторов внутри нее, но от понимания этих акторов. Такие идейционистские переменные с трудом можно измерить, но имеются превосходные основания полагать, что они существуют и что им нужно в большей мере придавать центральную роль в современном политическом анализе» [Hay 2004: 149]. Значимым здесь является и то, что конструктивизм ориентируется не на обобщающую стратегию причинности, когда изучаемый предмет подводится под всеобщий закон или под определенный тип, а на партикулярную стратегию исследования, где задачей является изучение конкретных идей и действий, т.е. этот подход ориентирован на «точную историческую реконструкцию» [Dessler 1999: 129] и поиск «малых истин» [Finnemore, Sikkink 2001: 394].

Во-вторых, проявившийся относительно недавно интерес к эвристическим возможностям концепции «управленческой ментальности» (governmentality) Мишеля Фуко [Foucault 1991] конституировался в особое направление или форму политического анализа [Walters, Haahr 2005], который начинает конкурировать с конструктивизмом по некоторым параметрам. Общий смысл данного подхода состоит в том, что существует плюральность и частичная несовместимость различных практик управления человеком своим поведением, определяемые сменой ментальных конструкций. При этом управление не рассматривается только как монопольная принадлежность государства, это – управление поведением в широких и разнообразных смыслах: человека – самим собой, групповое управление, управление детьми, управление душой, болезнью и т.д. вплоть до политического управления. Если «управленческую ментальность» понимать как форму политического анализа, то она «нацеливает быть критическим и рефлексивным; она пытается сделать ясными формы политического разума и этических допущений, которые воплощены в нашей деятельности по управлению. Смысл здесь в том, что управление никогда не является общей или родовой деятельностью… Она раскрывается как активность, которая является ‘редкой’, всегда исторически партикулярной» [ibid: 290-291]. Сравнение этой методологической ориентации с конструктивизмом показывает, что «управленческая ментальность» в качестве подхода не ориентирована на использовании идей в качестве объяснительных причин. Хотя ментальные факторы и рассматриваются в качестве значимых для различных управленческих практик, но они интересуют исследователя не в качестве «независимых переменных». В этом отношении данный подход не ответит на вопрос, почему (и какие идеи) способствовали монетаристской политике в Великобритании, а не в Швеции (соответственно, какие идеи противостояли ей здесь). Но этот подход ориентирован на раскрытие специфических практик управления, связанных с особенностями познания и возникающими ментальными факторами. Далее, следует подчеркнуть, что конструктивизм не берет идейционистские феномены в качестве ставших и определенных. Он почти не стремится изучать их в некотором общем ментальном пространстве, позволяющем выстроить некоторую общую картину культуры, в которой каждая идея приобретает некоторые особые характер и место. В этом отношении подход с позиции «управленческой ментальности» является более холистским. Он не только ориентирует на изучение ментального пространства в целом, но и на его исторические формы и соответствующие им практики управления.

Следует различать «строгих» и «мягких» конструктивистов. Первые относятся к тому направлению, которое можно определить как «онтологический конструктивизм», т.е. здесь господствует представление о социальной реальности как созданной взаимодействием людей, являющейся «интерсубъективной». Мягкие конструктивисты не рассматривают проблему статуса социальной реальности, а полагают, что в любом случае при изучении различных социальных объектов необходимо учитывать конструктивную роль идей, от которых зависят наши решения, выбор методов и направлений деятельности. В этом отношении нельзя на практике жестко провести границу между тем, что есть и что должно быть. Конструктивистская методология говорит о том, «что реальность не является идеалистически сконструированной, но любое понятие, любое описание, любой рассказ о реальности формирует то, что можно рассматривать, включая проблему решений» [Andersen 2005: 895]. В определенном смысле идеи задают границы принимаемых решений. Здесь конструктивизм делает акцент на случайной или открытой (с точки зрения целей) природе политических процессов, и его задачей является поиск условий, при которых политические феномены приобретают различный характер [Hay 2004: 147).

Конструктивизм в сравнительной политологии

Конструктивистский подход в сравнительной политологии затрагивает ее различные аспекты. Марта Финнемор и Кэтрин Сиккинк обращают внимание на то, что в сравнительной политологии конструктивистские подходы имеют место, но в отличие, например, от международных отношений здесь они в том или ином виде использовались и до появления особого к ним интереса в 1990-е годы. Авторы выделяют следующие основные темы сравнительных исследований, где конструктивизм проявился с особой силой: (1) идеи и политические перемены; (2) политическая культура; (3) идентичность и этничность [Finnemore, Sikkink 2001: 405-411]. Вышедшая в 2002 г. книга «Конструктивизм и сравнительная политология» под редакцией Даниела Грина в предметном смысле содержит те же основные темы. В методическом отношении конструктивизм оказался более слабым, чем неоинституционализм, основанный на теории рационального выбора. Поэтому исследователи данного направления пишут о нем скорее как о сумме теоретических аргументов, чем о проработанных стратегиях эмпирического исследования. Тем не менее, в современной дискуссии о соотношении количественной и качественной методологий в сравнительной политологии конструктивизм получил дополнительную аргументацию, связанную с его возможным использованием при изучении отдельных случаев, а также в региональных исследованиях, которые в значительной мере нагружены контекстуальным содержанием.

Следует отметить некоторые дополнительные тематические области сравнительных исследований, где конструктивизм стал заметным методологическим явлением. Так, ключевой проблемой формирования сетевого взаимодействия государственных институтов, бизнеса, ассоциаций гражданского общества считаются как раз вопросы, связанные с когнитивными составляющими этого процесса. Эффективность сетей в значительной мере определяется «доверием» и другими когнитивными элементами: «Социология инноваций подчеркивает роль ‘доверия’ в преодолении неопределенности и уходе от эскалации трансакционных издержек, которые являются следствием специализации, а также немонетарных намерений и обмена в инновационных сетях для растущей креативности» [Networks 2004: 12]. Как раз с когнитивным подходом и связаны некоторые направления эволюции, которые приобретают решающее значение для будущего сетевой концепции.

Прежде всего, это – использование достижений когнитивных наук для изучения того, как формируются сети, как происходит создание общих идей и верований, как изменяется институциональная структура сетевого взаимодействия в связи с совместным обучением в сетях. Влияние когнитивистики на концепцию политических сетей осуществляется через два основных канала. Первый связан с институциональным подходом, в котором когнитивная наука оказывает влияние на объяснение ментальных факторов возникновения и изменения институтов. Второй имеет отношение к теории управления и организационного обучения [см. Mantzavinos, North, Syed 2004]. Так как сетевой подход так или иначе связан с институционализмом и организационной теорией, то проникновение когнитивистики в эти области методологии естественно отражается и на нем. В этом отношении развитие теории сетей приобретает два измерения, связанные, с одной стороны, с чисто рациональными элементами сознания и их роли в процессе согласования интересов в сетях и институционализации взаимоотношений. С другой стороны, все более и более подчеркивается момент, связанный не с теорией решений, а с мобилизационной способностью сетей и роли в этом аффективных элементов, таких как символы, мифы, верования. Именно они становятся конститутивной силой формирования сетевой политической коммуны. В этой связи Иоахим Блаттер, который занимается изучением сетевых межрегиональных структур, пишет: «Достижение публичной признательности, одобрения и легитимности – короче ‘бытия в’ – становится решающим аспектом политической и институциональной власти. Это означает, что скорее мобилизующая способность политических институтов, чем способность к принятию решений, становится более подходящей для институционального дизайна. Эти завершающие суждения содержат призыв к дальнейшему прогрессу в институциональной теории путем объединения политической науки с психологией, когнитивными науками, теориями коммуникации, средств массовой информации, и в меньшей степени – путем связи ее с правом и экономикой» [Blatter 2003: 520]. Отсюда существенное значение приобретает одно из направлений в исследовании переговорного взаимодействия в сетях и роли в этом процессе знания, идентичности и дискурса [Torfing 2005: 311].

Когнитивный подход к исследованиям сетевого взаимодействия фактически включает все составляющие, характерные для его использования при изучении коммуникаций, сообществ, дискурса и т.д. В этом отношении сети выступают объектом когнитивного анализа, как и любой другой объект, в котором формируются и развиваются коммуникативные взаимодействия. Сетевая коммуникация является более сложной и неопределенной с точки зрения функционирующих в ней когнитивных процессов, однако это не рассматривается как недостаток, а скорее является условием инноваций и творчества. Творческий характер сетевой коммуникации обеспечивается многими неотъемлемыми ее качествами: лежащими в ее основе доверием и ориентацией на сотрудничество, меньшими трансакционными затратами, свободой интерпретации, большим разнообразием информационных источников и синергией информационных ресурсов, открытостью общения и др.

Общественные сети как особый объект анализа предполагают, с одной стороны, понимание того, что они являются адекватной метафорой, позволяющей анализировать процесс производства, распространения и развития знания в социальной системе. С другой стороны, роль и значение знания в современном обществе с необходимостью порождают сетевую организацию взаимодействия, т.к. именно она является наиболее эффективным способом существования самого знания.

В теории выработки политики акцент на идеях становится определяющим, хотя весь концептуальный состав не сводится только к ним. Политика (policy) имеет множество измерений, и зачастую трудно ответить на вопрос, есть ли некоторые общие механизмы ее выработки и осуществления, если сравнивать исторические этапы или множество различных стран. Политика, как отмечал Хьюдж Хекло, не является самоопределяющимся феноменом. Нет уникального набора решений, акторов и институтов, вырабатывающих политику и ожидающих раскрытия и описания. Скорее, политика является интеллектуальным конструктом, аналитической категорией, содержание которой должно вначале быть определено аналитиком [Heclo 1972: 83-108]. В этом отношении государственная, шире – публичная, политика предстает, с одной стороны, как ответ на насущные проблемы, которые приходится решать государству и другим публичным акторам, и который трудно поддается вначале встраиванию в какую-либо теоретическую конструкцию, а с другой стороны, прошедшая теоретический анализ, она приобретает характер парадигмального действия для других политиков в сходных ситуациях. В этом отношении, например, политика «Нового курса» Президента США Франклина Рузвельта 1930-х годов, связанная, в частности, с повышением правительственных расходов с целью снижения безработицы, и впоследствии получившая название «кейнсианской», вовсе не базировалась на предварительном прочтении работ британского экономиста Джона Кейнса. Лишь впоследствии «Новый курс» стал символом долговременной либеральной политики, и роль Кейнса в этом была существенной. Как отмечал один из бывших руководителей Президентского совета экономических советников Герберт Стейн, «без Кейнса и особенно без интерпретации Кейнса его последователями, экспансионистская фискальная политика могла бы остаться случайно появившимся инструментом и не быть способом жизни» [Stein 1984: 39; курсив – Л.С.].

Конструктивистский подход применен к исследованию британской политики. Ричард Хеффернан подчеркивает, что особенностью политики в Великобритании в послевоенный период был консенсус всех политических сил, в основе которого было принятие идей неолиберализма, тогда как в довоенный период доминировал социал-демократический консенсус. При этом идейный консенсус отнюдь не равнозначен некоторому договору, он предполагает конкуренцию и соперничество за наполнение соответствующих идей структурами, механизмами и способами, позволяющими эти идеи реализовать. «Мой аргумент, – подчеркивает он, – состоит в том, что с самого начала консенсусная политика отражает доминантный набор идей и что такие идеи структурируют политические повестки дня различными путями, наибольшим образом влияя на диагностику политических и экономических проблем и на предписание политических решений» [Heffernan 2002: 743]. При этом идеи отнюдь не рассматриваются в качестве единственной переменной, связанной с формированием консенсуса; они создают ограничивающую структуру, которая лежит в центре консенсусной политики, но одновременно взаимосвязана и воплощена в таких переменных, как акторы, принимающие и поддерживающие данные идеи, институты, воплощающие в ходе признанной политики идеи, и окружающая среда в виде политических и экономических заинтересованных групп, поддерживающих эти идеи [ibid: 749]. Укажем на то, что в этой системе факторов консенсусной политики идеи занимают центральное место, и, следовательно, все другие переменные выражают результат конструирования консенсуса посредством принятия, воплощения и поддержки соответствующих идей. Консенсус возникает в процессе придания идеям неолиберализма качества совместной ценности, разделяемой установки и базовой структуры политического сознания соответствующего периода истории. Этот методологический подход автор использовал для анализа политики приватизации в Великобритании в 1979-1992 гг., подчеркивая значение стратегического обучения в процессе реализации идеи приватизации через принятие и осуществление соответствующих политических решений [Heffernan 2005].

Роль идей в развитии и обновлении политики в области электроэнергетики в провинции Онтарио (Канада) была исследована Яном Роуландсом. При этом автор, подчеркивая значение «идейционистского» подхода к анализу политики, использует такие понятия как «фреймы», т.е. некоторые рамки, определяющие структуру когнитивных факторов политики, «определения проблем», т.е. спецификацию вопросов применительно к соответствующей сфере политики, «образы политики», используемые для ее легитимизации в обществе, «дискурсы», определяющие какие идеи, концепты и категории будут приняты для соответствующей политики, «делиберативный подход к политическому анализу» в качестве синтезирующей категории избранного подхода [Rowlands 2007: 186].

* * *

Актуализация конструктивизма в сравнительной политологии и в других отраслях политической науки (прежде всего, международных отношениях) является откликом как на «провалы» экономического экспансионизма, так и на вызовы коммуникационной революции и повышение роли когнитивных составляющих в политическом процессе. Данная методология все же оказалась в рамках основного течения в политических исследованиях – стремления к позитивной науке. Ее использование позволило обогатить концептуальную структуру сравнительного политического исследования и сделать шаг к более глубокому пониманию политики. По-видимому, многообразие когнитивных подходов в политической науке в дальнейшем тоже будет подчиняться общему стремлению к сотрудничеству через взаимообогащение и корректировку предлагаемых ориентиров и методов.