либеральный консерватизм, либертаризм и христианская демократия

Модуль III

Тема 22. Эволюция консерватизма в XX в.:

либеральный консерватизм, либертаризм и христианская демократия

В начале ХХ в. классический консерватизм окончательно сошел с политической арены. В условиях стремительной модернизации общества крах этой охранительной идеологии оказался неизбежен. Ее мировоззренческие постулаты вступали в противоречие с этикой рыночных отношений и состязательным образом жизни, принципами народной демократии и конституционализма, с «обмирщенным» общественным сознанием. Но крах охранительного консерватизма совпал с глубоким кризисом его основных идеологических оппонентов. Либеральный лагерь переживал на рубеже веков сложный процесс преодоления доктрины «laissez faire» и адаптации к социально-реформистским идеям. Международное рабочее движение оказалось расколото из-за конфликта между «революционными марксистами» и социал-реформистами. При этом социалисты столкнулись с нарастающей конкуренций со стороны народников, анархо-синдикалистов и анархо-коммунистов. Весь этот пестрый конгломерат создавал неповторимую атмосферу мировоззренческих и политических дискуссий, будоражил общественное сознание. Для огромной массы людей такое состояние было непривычным, стрессовым, вызывающим раздражение и подозрения. «Народный массы» все активнее втягивались в политику, но оставались наивны и эмоциональны, склонны к вспышкам протестного экстремизма и приступам политической инертности. В такой ситуации оказались очень востребованы новые версии консервативной идеологии.

Социальный консерватизм в значительной степени сумел ответить на растущую потребность общества в идеологии национального единства. Основываясь на идеалах историко-культурного национализма, патриотизма, государственного величия и социального патернализма новое поколение консерваторов предложило привлекательную программу умеренных социальных реформ, направленных на обеспечение стабильного и преемственного развития общества. Однако социальный консерватизм обладал явной политической уязвимостью. Лозунги возрождения национальной самобытности, укрепления социального солидарности и отказа от классовой борьбы не создавали достаточных оснований для идеологической мобилизации общества в условиях ускоренной модернизации. Не случайно, что при попытке реализовывать социально-консервативные идеи в качестве государственной политической программы акцент как правило переносился на тему имперского величия и необходимости выполнить «цивилизационную миссию», вернуть «историческую справедливость», расширить «жизненное пространство». Так что в своем политическом выражении социальный консерватизм оказался империалистической идеологией, а волна воинствующего национализма, охватившая европейские страны перед 1914 г., во многом была спровоцирована социал-консерваторами. Еще более опасный вектор развития социального консерватизма был связан с привнесением народнических мифов «крови и почвы», расовых идей, представления об уникальном своеобразии «народного духа» и его мистических основаниях. Этот путь вел к формированию тоталитарных идеологий, к фашизации общества.

Таким образом, представители консервативной государственной элиты европейских стран оказались к началу ХХ в. перед сложным выбором. Многие из них разделяли мировоззренческие основы социального консерватизма, но видели его опасность как массового политического проекта, открывающего путь националистическим и имперским настроениям. С другой стороны, они понимали необходимость ускоренной модернизации, но при этом не могли принять либеральные ценности и установку на спонтанное развитие общества. В итоге сформировалась совершенно новая идеологическая доктрина, получившая название либерального консерватизма.

Если возникновение социального консерватизма было связано с попытками сгладить противоречия процесса модернизации и преодолеть классовый раскол общества под лозунгами «общенационального единства», то доктрина либерального консерватизма, напротив, отражала приоритетное значение экономических и социальных реформ. Либерал-консерваторы доказывали, что процесс модернизации не имеет альтернатив, но он отнюдь не обязательно связан с привнесением чуждых индивидуалистических ценностей, утверждением состязательного стиля жизни или неких универсальных ориентиров исторического прогресса. Переход к реформам рассматривался ими в качестве ответа на внешние «вызовы», то есть сугубо прагматической политики, направленной на защиту национальных интересов в условиях обострения международной борьбы.

Выступая за прагматичную реформаторскую политику, либерал-консерваторы отводили государству ключевую роль в ее осуществлении. Центральная власть рассматривалась ими как институт, способный не только противостоять революционным смутам, но и привнести в реформаторскую идеологию истинные ценности, строгую преемственность и общенациональные приоритеты. Кредо либерально-консервативногоэтатизма (фр. état – «государство») емко выразил русский правовед Борис Николаевич Чичерин: «Сущность охранительного либерализма состоит в примирении начала свободы с началами власти и закона. В политической жизни лозунг его: либеральные меры и сильная власть, либеральные меры, представляющие обществу самостоятельную деятельность, обеспечивающие права и личность граждан, охраняющие свободу мысли и свободу совести, дающие возможность высказаться всем законным желаниям, и сильная власть, блюстительница государственного единства, связующая и сдерживающая общество, охраняющая порядок, строго надзирающая за исполнением закона, пресекающая всякое его нарушение, внушая гражданам уверенность, что во главе государства есть твердые руки, на которые можно надеяться, и разумная сила, которая сумеет отстоять общественные интересы и против напора анархических стихий и против воплей реакционных партий».

Характерно, что в противовес «западничеству» либеральные консерваторы зачастую выдвигали идею национальной самобытности. Они рассматривали нацию в качестве органического сообщества, объединенного исторической памятью, верованиями, традициями, а не договорными отношениями. С этой точки зрения, модернизация общества возможна только в том случае, если она отвечает собственным интересам нации, а не является переносом чуждых принципов и отвлеченных философских доктрин. И именно по этой причине либерал-консерваторы отвергали не только искусственное насаждение западнических ценностей, но и фанатичное упорство своих собственных «приверженцев старины». Они негативно относились к поискам неких «особых путей развития», попыткам противопоставить «национальную уникальность» модернизационным реформам. Политика, на их взгляд, должна носить подчеркнуто прагматичный характер, подчиняться не партийным программам, а принципу эффективности, представлять собой идеологический синтез, отвечающий интересам всего общества.

Либерал-консервативные идеи оказались особенно широко распространены в государственной элите Германии, России, Италии, Австро-Венгрии в самом начале XX вв., когда эти страны двигались по пути «догоняющей модернизации». В русле этой идеологии проводились реформы С. Витте и П. Столыпина в России, Дж. Джолитти в Италии, Х. Гогенлоэ и Б. фон Бюлова в Германии. Соответственно и в центре политико-правовых учений подобного толка находилась проблема реформаторства, взаимодействия государства и общества в условиях изменения социальных процессов. К России в числе либерально-консервативных мыслителей были представители самых разных политических и социальных групп – от либерального дворянства до буржуазии и земства. Их объединяло стремление к установлению конституционной монархии, совершенствованию административного устройства, продолжению экономических реформ. Но при этом подчеркивалось, что для России неприемлемо слепое копирование западного общества. Так, видный государствовед Александр Дмитриевич Градовский (1841-1889) доказывал, что существуют государства механические и органические. Механические государства (например, Франция) представляют собой бюрократические образования, силой скрепляющие искусственно нарезанные административные единицы. Господствующий в них жесткий централизм ведет к упадку гражданского духа, подавляет народную инициативу и в конечном счете приводит к разрушительным для общества последствиям. Органические государства (например, Англия), напротив, строят свой аппарат снизу вверх, на основе естественно сложившихся административных единиц, в которых население ощущает себя как единый организм, готовый к самостоятельным решениям и возложению на себя моральной и юридической ответственности. В этом случае местное самоуправление становится школой гражданства и патриотизма, где «человек постигает дух государства, приобретает государственное мышление». Но в России привнесение даже такой привлекательной модели требует осторожности. Дело в том, что Россия слишком поздно освободилась от крепостного права и общество не имеет опыта в самоуправлении. Поэтому наиболее эффективным, по мнению Градовского, было бы введение нейтральной и бессословной власти, укрепление на этой основе административного аппарата, а не развитие многопартийности и парламентаризма.

Государственническая направленность еще в особой степени была характерна для либерально-консервативной мысли Германии и Италии. В первой трети ХХ в. в этих странах сложилось особая концепция, получившая название теория элит. Ее родоначальниками стали итальянцы Гаэтано Моска и Вильфредо Парето, немцы Макс Вебер и Роберт Михельс. Теория элит была призвана доказать, что любое общество делится на управляющее меньшинство («политический класс», по определению Моска) и управляемое большинство. Политический процесс происходит только в качестве перехода власти от одной элиты к другой. Борясь за власть, элиты используют самые разные средства для мобилизации масс и привлечения их на свою сторону. И в условиях демократии характер политического процесса мало отличается от иных форм правления. Демократизация означает лишь более активное идеологическое манипулирование массами без применения прямого насилия. Сама идея свободы есть выражение борьбы элит. «Свобода мыслить, наблюдать, судить людей и явления… возможна только в тех обществах, где различные религиозные и политические течения борются за власть, – утверждал Моска. – Это же условие в сущности необходимо для достижения того, что обычно называют “политической свободой”, другими словами, достижения максимально возможной, учитывая несовершенство человеческой природы, степени свободы в отношениях между управляющими и управляемыми».

Анализируя особенности современного общества, авторы теории элит приходили к выводу о дальнейшем усилении роли «правящего класса». Р. Михельс назвал эту тенденцию «железным законом олигархии». Он указывал на быстрое расширение задач государственной власти, повышение требований к профессионализму и компетенции управленцев, политизацию общества в условиях крупномасштабных реформ. Но главная причина наступления олигархии заключается в поведении самих народных масс. Михельс утверждал, что «человек массы» отличается «политической индифферентностью, некомпетентностью, потребностью в руководстве и чувством благодарности вождю и лидеру, потребностью их почитания, стадностью». Борясь за демократические свободы, массы сами выдвигают вождей и отдают им всю полноту власти. М. Вебер отмечал, что для общества, совершающего быстрый переход от традиционного уклада к совершенно новым принципам социальных отношений, особую важность приобретает личная харизма представителей элиты. «Харизма есть великая революционная сила в связанных традициями обществах, – писал Вебер. – Харизма может быть преобразованием изнутри, которое, будучи рожденным из нужды или воодушевления, означает изменение главных направлений мышления и действия при полной переориентации всех установок ко всем отдельным формам и к “миру” вообще…. Харизматическое господство представляет собой сугубо личностное социальное отношение». Современную политическую систему, основанную на харизматичности «партийных вождей», Вебер называл «плебисцитарным господством» и считал переходным типом демократической государственности.

Если в странах континентальной Европы получили распространение социально-консервативная и либерально-консервативная мысль, то в англосаксонских странах происходило становление совершенно особой разновидности консерватизма – либертаризма. Этот процесс был очень длительным и имел особые причины. В Великобритании и США уже к концу XIX завершился процесс формирования индустриального общества. Здесь восторжествовали принципы рыночной экономики, либерального конституционализма и двухпартийной демократии. И именно этот уклад начал восприниматься как естественный, исконный. В итоге сложились условия для возникновения охранительной идеологии, защищающей не сословные порядки и абсолютизм, а конкурентный образ жизни и либеральные ценности. Первый шаг к формированию такой идеологии сделал видный представитель английского позитивизма середины XIX в. Герберт Спенсер(1820-1903). В своих трудах он доказывал, что развитие общества носит закономерный и эволюционный характер. В основе эволюции лежит универсальный механизм – организм адаптируется к меняющейся внешней среде и наследует те изменения, которые возникают в процессе адаптации. Так что суть эволюции, по Спенсеру, заключается в «нарастающей структурности», то есть повышении сложности и эффективности любой эволюционирующей системы. Применительно к человеческому обществу эта идея позволила прийти к оригинальному выводу. Человеческое общество вынуждено адаптироваться не только к внешней среде, но и постоянно меняющейся внутренней среде. Виною тому многообразие человеческих мотивов и поступков в сочетании с быстрым ростом численности населения. Необходимость постоянной адаптации к меняющимся условиям жизни жестко противопоставляет наиболее приспособленных, активных индивидов аутсайдерам. Первые получают возможность удовлетворить свои интересы, а вторые проигрывают конкуренцию. Так срабатывает универсальный закон естественного отбора. Впоследствии соответствующие идеи Спенсера получили название социал-дарвинизма (хотя он начал высказывать их еще за десять лет до появления известного труда Чарльза Дарвина «Происхождение видов»). Но Спенсер видел в естественном отборе не столько механизм тотальной борьбы «всех против всех», в которой выживает сильнейший, сколько органическую модель эволюции общества. Лишь на индивидуальном уровне в обществе царит конкурентная борьба. Благодаря же победе сильнейших происходит обновление всех общественных институтов, закрепление наиболее эффективных социальных норм и ролей. Так что естественный отбор укрепляет весь социальный организм. Спенсер также подчеркивал важность тех институтов, которые призваны распространять и закреплять наиболее важные достижения социальной эволюции, делать их доступными всем людям. К таким институтам он относил семью, церковь, профсоюзы и иные корпоративные сообщества. Но эти институты не вправе вмешиваться в ход естественного отбора. «Никакое учение и никакая политика не могут ускорить процесс социального развития», – писал Спенсер. Применительно к теории государства он ввел понятие «негативного регулирования» – направленности государственной власти на пресечение зла, но без какого-либо социального патернализма. «Сам человек может достичь большего, нежели ему способно предложить государство», – утверждал Спенсер.

Таким образом, социал-дарвинизм тесно смыкался с принципами манчестерского либерализма, но вобрал в себя и консервативную идею органической эволюции общества. На рубеже XIX-XX вв. он получил новый толчок для развития в США. Этому способствовали не только успехи в развитии американского капитализма, но и мощный прилив эмиграции на рубеже XIX-XX вв., заставивший воспринимать «американский образ жизни» как наследие «старых, добрых времен», нуждающееся в защите от влияния чужаков. Сказалось и наследие протестантской (кальвинистской, баптистской) политической культуры, в контексте которой ценности состязательности и личной успешности тесно переплетались с морализаторством, провиденциализмом, ощущением избранности и особой ответственности перед Всевышним. В такой ситуации и рождался особый американский консерватизм, впитавший в себя самые ортодоксальные идеи классического либерализма в духе «laissez faire» и дух социал-дарвинизма. Лидером этого течения общественной мысли стал профессор Йельского университета Уильям Грехэм Самнер.Он доказывал пагубность государственного вмешательства в борьбу индивидов за собственный успех. Социальные реформы, как полагал Самнер, направлены в пользу слабых и неудачливых членов общества, что снижает уровень эффективности всего общественного организма. Успех же сильнейших приводит к сплочению вокруг них жизнеспособных социальных сообществ. Самнер считал, что не менее важным фактором консолидации общества является и борьба между группами – этническими, расовыми, конфессиональными и иными. Индивид воспринимает «свою» группу как олицетворение наиболее правильных правил жизнедеятельности, а «чужую» – как их искажение. Степень сплоченности каждого сообщества, по мнению Самнера, оказывается пропорциональна враждебности по отношению к «чужым» группам. Поэтому для социального прогресса важным является не только торжество индивидуального духа, но и формирование национального характера, закрепление религиозных и культурных ценностей.

Дальнейшая эволюция идей социал-дарвинизма связана с возникновением уже в середине ХХ в. идеологической доктрины либертаризма. У истоков ее стояли лидеры неоавстрийской экономической школы Фридрих фон Хайек и Людвиг фон Мизес. Характерно, что свои собственные воззрения они характеризовали как либеральные, а не консервативные. В последующем такая оценка сохранилась и в западноевропейской политологической литературе. Однако в рамках партийно-политического спектра середины ХХ века либертаризм занял «нишу» именно охранительной идеологии, став противовесом как неолиберальной доктрине «государства благосостояния», так и советскому «реальному социализму». Либертаристы наиболее агрессивно выступали против любого государственного вмешательства в естественный ход общественного развития. Они считали, что рыночная свобода, равно как и свобода политическая, правовая, духовная, не может быть «частично ограниченной». Социалистическое, фашистское или любое иное «регулируемое общество» развивается по принципиально иным законам, нежели свободное. Встав на путь регламентации общественных отношений, «правительство должно будет наращивать цепь ограничений и регулирования и по этому пути шаг за шагом дойдет до того, что все свободы индивидуума исчезнут» (фон Мизес).

В качестве единственной альтернативы «регулируемому обществу» либертаристы называли спонтанный порядок – преобладание индивидуальной инициативы, состязательности, нерегламентированных, естественно сложившихся норм и правил. Ими подчеркивалось, что «спонтанный порядок» отнюдь не означает торжество анархии и хаоса в общественных отношениях. «Главнейший принцип, лежащий в основании индивидуалистической системы, состоит в том, что она использует всеобщее признание некоторых универсальных принципов как средство создания порядка в общественных делах, – утверждал Хайек. – Наше подчинение общим принципам необходимо, поскольку в своей практической деятельности мы не можем исходить из полного знания и исчерпывающей оценки всех ее последствий». Главной опасностью либертаристы считали навязывание человеку под видом таких принципов тех или иных конкретных мотивов или ценностей. «Принципы – это средство предотвращать столкновения конфликтующих устремлений, а не набор фиксированных целей», – писал Хайек. Он утверждал, что в основу принципов социального порядка может быть положен лишь практический опыт, накопленный многими поколениями, а их главной задачей должна быть защита «пространства свободы», определение тех сфер, в «пределах которых решение будет принадлежать самому человеку».

Либертаристы пытались доказать, что не существует никакого «среднего пути» общественного развития, в том числе между капитализмом и социализмом. В своей знаменитой книге «Дорога к рабству» (1944) Хайек утверждал, что даже умеренное огосударствление общественной жизни ведет к установлению тоталитаризма. Любые попытки оправдать усиление государственной власти заботой о благополучии людей лишь подрывают прочность естественно сложившихся отношений. «Ничто так не разрушительно для индивидуальной свободы, как стремление к миражу социальной справедливости», – писал Хайек. Вместе с тем он признавал, что и диктат рыночных отношений несет в себе угрозу свободе человека. Всеобщая конкуренция создает порядок «безличного принуждения», заставляя людей перестраивать свой образ жизни, следовать тем нормам и правилам, которые возможно отвергались бы ими в иных условиях. Поэтому важно избежать искусственного насаждения в обществе любых социальных норм и правил, даже имеющих либеральный характер. Таким образом, либертаризм подчеркивал значимость в системе социальных отношений не столько принципов «естественного отбора», сколько защищенности свободы человека и его права на самореализацию. Важнейшей гарантией такого порядка либертаристы считали политические институты демократии. Однако, подобно консерваторам XIX в., они выражали опасения по поводу «пагубной самонадеянности» людей, их стремления использовать демократию во имя насаждения своих иллюзорных идеалов и реализации ложных целей. «Демократия по сути своей – утилитарное приспособление для защиты социального мира, – писал Хайек. – Как таковая она небезупречна. Если демократия решает свои задачи при помощи власти, она неизбежно вырождается в деспотию. Правление однородного, догматичного большинства может сделать демократию еще более невыносимой, чем худшая из диктатур».

В середине ХХ в. в развитии консервативной мысли наступил определенный спад. Либертаризм стал знаковым идеологическим явлением, но так и не смог оказать реальное влияние на государственную политику в ведущих странах Запада – наступила эпоха «либерального консенсуса», торжества неолиберальной стратегии. Либеральный консерватизм не утратил своего значения как идеология ускоренной модернизации, но в странах социалистической ориентации был вытеснен коммунистической идеологией, а в странах, ориентированных на рыночную модернизацию, уступил инициативу неолиберализму (Латинская Америка, Юго-Восточная Азия). Социальный консерватизм был дискредитирован фашизмом. Прямой связи между этими идеологиями, конечно, не существовало, но присущие социальному консерватизму критика многопартийной демократии, корпоративные идеалы и историко-культурный национализм, пропаганда надклассового сплочения во имя «великих целей» оказались не уместны на фоне борьбы с фашизмом. Лишь во Франции в середине ХХ в. сложилось влиятельное политическое течение социально-консервативного типа – голлизм.

Шарль де Голль являлся лидером французского Сопротивления в годы войны, и его обращение к идеям патриотизма, надклассовой солидарности и «величия Франции» не воспринималось в качестве возрождения фашизма (впрочем, немало англо-американских политологов считали де Голля как раз таки неофашистом). Голлисты доказывали, что именно многопартийная система и парламентаризм привели к коррозии государственной власти во Франции, а сама природа политических партий противоречит идее суверенного государства. Де Голль утверждал, что партии, вне зависимости от политической ориентации, хотели бы видеть государство слабым, что позволило бы использовать его как средство для расширения собственного влияния. В противовес «режиму господства партий» де Голль предлагал возродить прямую демократию, основанную на суверенном праве народа напрямую решать ключевые вопросы национального развития (в ходе референдумов), а в остальном – полагаться на авторитетного национального лидера, избранного на всеобщих прямых выборах и стоящего над и вне партий. Именно сильное государство, персонифицированное в общенациональном лидере, может стать гарантом национальной независимости, единства, общественного порядка, социальной справедливости.

Сильное государство, по мысли де Голля, не означает создание диктатуры. Диктаторский режим обречен на постоянную гонку за успехом, поскольку по мере роста среди граждан «тоски по свободе», диктатура любой ценой должна предлагать им в качестве компенсации всё новые и новые достижения и победы. Сильное демократическое государство, напротив, способно пойти даже на непопулярные меры, поскольку преследует общенациональные интересы. Тем более, что основным препятствием для проведения последовательной и жесткой государственной политики являются, как правило, конфликты между парламентскими фракциями, парламентом и правительством, правящими и оппозиционными партиями. Режим прямой демократии, опирающийся на непосредственное волеизъявление народа и политическую волю общенационального лидера, может защитить государство от таких конфликтов и обеспечить его эффективность. При этом де Голль полагал, что сильное государство отнюдь не исключает больших прерогатив парламента и не заинтересовано в ликвидации многопартийности. Но единство, сплоченность и внутренняя дисциплина должны стать главным законом для любой ветви власти, берущей на себя ответственность говорить от лица народа. «В общем, различные части французского государства составляют единое целое, достойное и способное руководить нацией, – отмечал де Голль.

Социально-консервативная направленность голлизма особенно отчетливо проявилась в идее «величия Франции». Осуществляя реформы в самых разных областях – от финансовой сферы и трудовых отношений до военно-промышленного сектора и атомной энергетики, де Голль неизменно подчеркивал, что во всех своих действиях он пытается решить единую сверхзадачу – вернуть Франции ее национальное величие. «Только великие деяния способны избавить Францию от пагубных последствий индивидуализма, присущего ее народу, – утверждал он, – Наша страна перед лицом других стран должна стремиться к великим целям и ни перед кем не склоняться, ибо в противном случае она может оказаться в смертельной опасности. Я думаю, что Франция, лишенная величия, перестает быть Францией». Голлистская идея «национального величия» была далека от шовинистического представления о превосходстве и избранности собственной нации по отношений к другим. Величие, с точки зрения де Голля, это органически присущее Франции свойство. «Франция возникла из глубины веков, – утверждал он, – Нация эта существует уже на протяжении многих поколений… И она обрела определенный характер, который заставляет французов в любую эпоху зависеть от своих отцов и нести ответственность за своих потомков. И пока оно не распалось, это единство людей обладает своим прошлым, своим настоящим, своим будущим, составляющим неразрывное целое». Таким образом, Франция воспринималась голлистами как нечто большее, чем страна, где живут миллионы французов. «Французы? Конечно, именно они создают Францию. Но Франция – это нечто большее, чем она является в данный момент», – утверждал де Голль. Во Франции он видел особый социальный организм, принадлежность к которому и формирует каждого француза как личность. Поэтому в политике, направленной на модернизацию экономики и укрепление международного положения страны, расширение социального законодательства и реформирование государственного устройства, голлисты видели не самоцель, а способ консолидировать нацию, вдохнуть новую жизнь в то ощущение органической целостности, которое превратило французов в Нацию-Республику. Нетрудно заметить, что такой ход рассуждений позволил голлистам соединить непримиримые казалось бы политические теории – органический консерватизм в духе Ж. де Местра, республиканизм Ж.Ж. Руссо и М. Робеспьера, бонапартизм эпохи Первой империи.

Еще одним вариантом возрождения социального консерватизма в середине ХХ в. стала христианская демократия. Первоначально это движение зарождалось как альтернатива социальному католицизму с его корпоративными устремлениями и авторитаризмом папской власти. Хотя идеологическая связь христианской демократии с социальным католицизмом конечно прослеживалась. Так, например, христианские демократы Австрии при создании Народной партии в 1945 г. объявили ее программными принципами «персонализм», «солидарность», «субсидиарность» и, по сути повторили их трактовки, приведенные в папских энцикликах. Эти же принципы вошли в программные документы Христианско-демократического союза и Христианско-социального союза в Западной Германии, Христианско-демократической народной партии Швейцарии, Христианско-демократической партии Италии, Христианско-социальной народной партии Люксембурга, Христианско-демократического альянса Нидерландов, бельгийских Социально-христианской партии и Христианской народной партии. Но послевоенные христианско-демократические партии дистанцировались от любых идей, связанных с клерикализмом и корпоративизмом, этатизмом и органической демократией. «Принцип абсолютного приоритета личности, ее достоинства, в том числе и по отношению к государству, – это прямая производная от западного христианства», – утверждал лидер ХДС Конрад Аденауэр. Скептическое отношение многих христианских демократов вызывали также идеи религиозного образования, патронажа церкви по отношению к институту семьи и брака, создания католических рабочих профсоюзов. Такая позиция делала христианско-демократические партии открытыми для представителей всех христианских конфессий, превращала их в межконфессиональные.

Почти во всех странах Западной Европы христианско-демократические партии сумели в послевоенные годы либо прийти к власти, либо стать влиятельными участниками правящих коалиций. Это было связано с тем, что именно христианские демократы заполнили тот идеологический вакуум, который образовался после разгрома нацизма и его союзников. Естественно, что на политической арене активно действовали и партии иных политических «оттенков». Но избирателей подкупало стремление христианских демократов не только предлагать те или иные рецепты экономического восстановления и политической стабилизации, но и свое видение нравственного возрождения Европы. Как отмечалось в программе западногерманской ХДС, «из христианской веры нельзя вывести какую-то определенную политическую программу», но «христианское понимание человека образует этическую основу для ответственной политики». Еще одним важным преимуществом христианско-демократических партий была их способность органично соединить в своих программных установках принципы либерального и социального консерватизма, умеренный реформизм и пропаганду новой коллективной идентичности, основанной на идеалах «либеральной христианской цивилизации».

На протяжении 1950-х – 1960-х гг. христианско-демократические партии окончательно потеснили остальные консервативные партии в Европе и получили полную гегемонию на правом фланге партийно-политического спектра. Но положение правящих партий накладывало свой отпечаток на их программные установки. Христианская демократия быстро эволюционировала к сторону неолиберализма, к неокейнсианской стратегии «государства всеобщего благоденствия». С наступлением экономического кризиса 1970-х гг. это вызвало падение популярности христианско-демократических партий. К тому же они остро переживали смену поколений, болезненно реагировали на распространение молодежной контркультуры. С 1980-х гг. внутри христианско-демократического движения развернулась острая дискуссия – одни политики доказывали необходимость вернуться к более ярко выраженной конфессиональной идеологии, полагая, что религиозный импульс может укрепить влияние христианской демократии; другие склонялось к прагматичному сотрудничеству с либеральными партиями вплоть до образования «широких коалиций». Но на практике инициатива перешла к новому поколению лидеров христианской демократии, сделавших ставку на умеренный вариант неоконсервативных реформ.

Католическая церковь, напротив, сумела в эти годы существенно укрепить свое общественно положение. Во время понтификата Пия XII (1939-1958) произошла заметная либерализация католицизма. Новый папа провозгласил приоритетное значение защиты прав человека и нравственных основ общественной жизни. При этом он предложил новое для Церкви понимание естественных прав. Пий XII утверждал, что «основополагающее право пользоваться материальными благами земли», которое от природы имеет каждый, и частное присвоение этих благ являются важнейшими основаниями человеческого сообщества, а потому «естественному порядку, идущему от Бога, требуется частная собственность и свобода торговли». Частная собственность, при условии признания ее естественным и незыблемым правом каждого, превращается в средство раскрытия возможностей человека, равно как и в действенный инструмент процветания общества. Но Пий XII подчеркивал, что подлинной целью экономической жизни является не материальное изобилие, а «надлежащее развитие личности». А эта задача не может быть решена только путем справедливого распределения материальных благ. Более того, с нею не может справиться в одиночку сам человек, и ее не в силах решить государство. Личность человека может раскрыться лишь в семье и общине, «наделяющих человека волей к ответственности». Перенос принципов взаимоотношений, характерных семье и общине, на уровень нации и государства, Пий XII опередил как социальный персонализм.

Папа Иоанн XXIII, избранный на Святой престол в 1958 г., провозгласил политику аджорнаменто – всестороннее обновление католицизма как социально-политической идеологии. Церковь, по его мнении, не должна стремится к участию политической жизни как властный институт, но она не может оставаться в стороне от насущных проблем общественного развития. Осмыслению роли церкви в обществе был посвящен II Ватиканский собор (1962-1965). Его итоговые документы связывали нарастание кризисных явлений в обществе с распространением технократической культуры и ее гибельным воздействием на духовное воспитание человека, с торжеством индустриального типа общества, который провоцирует «разлад между специализацией человеческой деятельности и целостным взглядом на вещи». Не отрицая значимость социального прогресса, участники Собора указывали, что в основе прогресса должны лежать «ценности, которые вытекают из способностей, дарованных человеку Богом». В свою очередь, лишь умножение всевозможных связей между людьми, взаимное уважение и помощь способны раскрыть духовное достоинство каждой личности. Социальный порядок, по мысли авторов конституции, должен «постоянно оборачиваться во благо личности, то есть уровень объективных условий должен подчиняться уровню личностей, а не наоборот». В ходе Собора было заявлено о том, что Церковь занимает политически нейтральную позицию. Более того, социальный порядок вообще не должен быть направлен на реализацию той или иной идеологии. Его цель – предоставление каждому человеку средств для «подлинно человеческой жизни» – пищи, одежды, жилища, права на создание семьи, на труд, уважение, доброе имя, защиту частной жизни. Жесткому осуждению подверглись все действия, направленные против человеческой жизни и достоинства, в том числе геноцид, аборты, «телесные и нравственные мучения», недостойные условия труда, рабство, проституция, «попытки поработить человеческую душу». Немало споров на Собор вызвало принятие «Декларации о религиозной свободе». Этот шаг открывал Церкви путь к диалогу с людьми любых конфессий и убеждений. «Человеческая личность имеет право на религиозную свободу, – было заявлено в тексте Декларации. – Эта свобода состоит в том, что все люди должны быть свободны от принуждения со стороны как отдельных лиц, так и социальных групп, а также какой бы то ни было человеческой власти».

Обновление идеологических позиций католицизма сыграло важную роль налаживании связей Ватикана с христианско-демократическими партиями, что в свою очередь придало второе дыхание и самому христианско-демократическому движению. Но этот процесс не охватывал англосаксонские страны. Между тем, в 1970-х гг. именно здесь сформировалось принципиально новое течение консервативной мысли – неоконсерватизм.