Интернализм и экстернализм

Именно этому аспекту научной деятельности, науке как общественному явлению, посвящена данная глава. Возвращаясь мыслью к предшествующим разделам книги, я нахожу теперь, что, начав с попытки изложить собственную биографию как способа понять многозначность экспериментального исследования памяти, я упорно продвигался вспять, в область познания, рассказывал детективную историю погони за клеточными процессами памяти, неизбежно отбрасывая значительную часть ее социальной подосновы. В моем рассказе нет ничего такого, что было бы неприемлемо для философа науки - строгого последователя Поппера, а тем более Кюна. В конце концов большая часть рассказанного представлена почти в классической попперовской манере: исследование как процесс догадок и опровержений, выдвижения гипотез и их проверки. Для кюнианцев есть даже рабочая парадигма памяти, кодируемой усилением синаптических связей по правилам Хебба, а в последних экспериментах - парадокс, служащий слабым предзнаменованием того, что Кюн счел бы «революцией» в науке, а именно: феномен, необъяснимый с позиций старой теории¹.

*1) В самой чистой своей форме, от которой, вероятно, отмежевался бы и сам Карл Поппер, а тем более его последователи, научная деятельность рассматривалась как формулировка и проверка гипотез. Ни одна из таких проверок никогда не могла дать абсолютных доказательств правильности гипотезы, но она могла ее опровергнуть. С попперовской точки зрения, ключевыми экспериментами, характерными для «хорошей» науки, являются те, что указывают на необходимость отбросить гипотезу, если она не подтверждается. Томас Кюн в своей знаменитой книге «Структура научных революций», вышедшей первым изданием в 1962 г., оспорил этот упрощенный подход. Нормальная наука, по его мнению, состоит в основном не в проверке гипотез, а в поисках ответов на загадки в рамках существующего миропонимания, которое Кюн называл парадигмой. Если результаты исследования, по-видимому, противоречат гипотезе, ее обычно не отбрасывают, такие результаты или их интерпретацию можно поставить под сомнение, а можно также видоизменить гипотезу так, чтобы согласовать ее с кажущимися аномалиями. Но наступает время, когда для гипотезы накапливается слишком много аномалий, и тогда в науке происходит «революция» - формулируется новая гипотеза, лучше объясняющая как старые, так и новые данные. Взгляд Кюна на науку приобрел особенно большую популярность среди социологов науки, так как открыл «социальному» двери в естественные науки. Что же делает определенную парадигму привлекательной и почему происходят научные революции? Кюн предоставлял отвечать на эти вопросы самой науке, считая их ее внутренними вопросами или, возможно, делом психологии отдельных ученых, но социологи стали усматривать в этом нечто большее, полагая, что общественная ситуация за пределами лаборатории может повлиять на то, что происходит в ее стенах. Это позволило им проникнуть в суть общественных связей и функций науки (известных уже первым поколениям ученых-марксистов) и предопределили в конце концов их подъем в гиперрефлексивную стратосферу, в которой само научное знание окружающего мира растворилось в миазмах общественных отношений [1]. Философы признали, что Кюн пошел дальше Поппера, но стремился найти альтернативный путь, который позволял бы избежать социологизирующих выводов и сохранял значение интерналистского взгляда на науку. Согласно концепции Имре Лакатоша, поступательное движение науки осуществляется путем «исследовательских программ». Программа может быть прогрессивной, и в этом случае она реализуется в постановке задач, которые могут быть решены в ее рамках, оставаясь плодотворной в отношении познания мира, или она может быть дегенеративной, и тогда она будет порождать все более выраженные аномалии. В этом смысле ассоциационисткая программа Хебба прогрессивна, поскольку может включить в кэнделовский «клеточный алфавит памяти», и долговременную потенциацию в качестве модельного механизма, тогда как эксперименты Гарсиа и мои эксперименты с повреждением мозга (см. гл. 11), - это такие аномалии, которые могут указывать на дегенеративный характер хэббовской программы; иными словами, нам нужна революция, если использовать термин Кюна.

Классическая философия науки была бы рада здесь и остановиться; в какой-то мере это относится и ко мне. Конечно, гораздо легче, будучи активно работающим исследователем, рассказывать истории вроде изложенной здесь. Это чуть-чуть тешит тщеславие, подразумевает невысказанный героизм научных дерзаний, избавляет от социальных проблем. Вопросы, на которые я позволял себе указывать до сих пор, были сугубо внутренними проблемами, касались ложных ориентиров или неадекватно проведенных экспериментов, но их острота по большей части была значительно сглажена прогрессивистским подходом в двух последних главах. На своем автопортрете я предстаю борющимся с проблемами двух типов - концептуальными и техническими.

Проблемы первого рода предполагают беспрестанную борьбу с неподатливостью изучаемого материала, его природной «зловредностью», с необходимостью решать, как относиться к неожиданному результату эксперимента - как к капризу природы, не заслуживающему внимания, или как к реальному сигналу о фатальной ущербности моих простых методов. Для стороннего наблюдателя именно эти концептуальные проблемы могут показаться наиболее интересными. Но те, кто сами участвуют в экспериментах, в повседневной практике, чаще всего сталкиваются с проблемами второго рода - техническими. Мы хотим измерять величины, которые лежат на пределе или ниже чувствительности и разрешающей способности наших приборов. Нужного метода зачастую просто нет, и нам приходится его изобретать. Есть и более прозаические трудности: проклятый криостат опять не работает, а обслуживающий его техник не придет раньше следующей недели; или сегодня вылупилось меньше цыплят, чем нужно для запланированного опыта. А концептуальная проблема может подождать до следующего семинара или до того времени, когда мы наконец напишем статью о наших результатах.

Дальнейшее углубление в анализ не-познавательных аспектов науки таит в себе опасность переступить границы дозволенного, вторгнуться в область, занятую социологами науки, которые могут критически присматриваться к практике ученых-естественников с тем комфортом, который дает обсуждение не своей, а чужой работы. В этом смысле архетипом может служить Бруно Латур - автор книг «Лабораторная жизнь» и «Наука в действии» [2]. Его деконструкционистская трактовка науки уходит корнями в личный опыт, который он приобрел (после защиты диссертации по антропологии) в одной калифорнийской лаборатории, где в течение года принимал частичное участие в работе по идентификации и выделению какого-то нейрогормона. Он описал эту работу в своей первой книге, теоретические выводы которой оказали влияние на целое поколение социологов науки¹.

*1) На долю Хилари Роуз выпало показать, как, не сумев критически проанализировать собственный опыт, Латур не смог полностью осуществить свой замысел, несмотря на масштабы того, что она назвала «латуризацией» социальных исследований науки [3].

Вторжение в эту область не составило бы большого труда, если бы я добровольно решился оставить лабораторные исследования. Но я еще не вполне готов к этому. Мне хочется пройти по той опасной кромке, которая отделяет активную практическую работу от осмысления накопленного опыта. Однако слишком резко оборвать мое повествование значило бы выпустить из поля зрения социальную природу науки в действии, которая составляет одну из важных тем моей книги.

Конференция, с описания которой я начал эту главу, - лишь одна из по меньшей мере полудюжины подобных мероприятий, в которых я ежегодно участвую. Они могут быть крупными, и тогда заседание, посвященное научению и памяти, занимает всего лишь полдня среди множества одновременно проходящих на протяжении недели заседаний на другие темы. Бывают специализированные встречи, на которые человек двадцать пять, работающих в узкой области, съезжаются, чтобы интенсивно поработать в уик-энд. В нейронауках мафия исследователей памяти - ведущих специалистов из разных стран - насчитывает что-то около двухсот человек; к ним примыкают раз в сто больше заинтересованных наблюдателей (пару лет назад я составил перечень лабораторий, работающих в этой области в Европе и Советском Союзе, и получил цифру 93). Благодаря небольшим размерам «центрального ядра» его представители могут встречаться по нескольку раз в год на проходящих одна за другой конференциях.

Нужно ли участвовать в них? Не лучше ли оставаться дома и читать журналы, поскольку результаты всех исследований в конце концов публикуются, а при чтении подробности экспериментов воспринимаются лучше, чем при слушании докладов? Дело здесь не только в привлекательности заграничных поездок, хотя большинство из нас с большей готовностью откликается на приглашение посетить Ниццу в мае, чем Глазго в ноябре [4]. Отчасти все эти поездки объясняются желанием быть в курсе событий, происходящих в нашей профессиональной всемирной деревне со всеми ее слухами, сплетнями и кривотолками. Пропустить конференцию значит уступить свое место в заветном кружке с риском выйти из моды, чего амбициозный исследователь опасается так же серьезно, как какой-нибудь честолюбивый щеголь, вынужденный пропустить модную встречу в Лондоне, Париже или Нью-Йорке.

Но главная причина в том, что вопреки всем чудесам электронной печати с момента представления статьи в журнал до ее выхода в свет проходит не меньше восьми месяцев. Потом еще требуется время, чтобы разыскать ее - заметить нужное название при беглом просмотре оглавления журнала в библиотеке (или, в наши дни, найти ее по ключевым словам с помощью компьютера; от посещения библиотеки веет сейчас таким же ароматом старого, неторопливого времени, как от пользования авторучкой или механической пишущей машинкой). Исследования развиваются настолько быстро, что для специалиста результаты устаревают нередко уже к моменту их появления в печати (недаром научную литературу называют архивной). Участие же в конференции, получение результатов из первых рук и их обсуждение с самим экспериментатором создает как бы эффект присутствия. Чтение статьи - это всегда несколько абстрактное занятие; в самом деле, можно ли верить в эксперимент, описанный с соблюдением всех сухих формальностей, которых требует стиль научного сообщения? Совсем другое дело разговоры (лучше всего за бокалом вина) с людьми, которые сами проводили исследование, - вы больше верите их данным или... намного больше сомневаетесь. Подобно разнице между шахматами и покером, такое сравнение лишний раз демонстрирует, что трактовать научную работу как чисто познавательную деятельность значит ошибочно принимать идеологию науки за повседневную работу. В результате я редко возвращаюсь с конференции, не обогатившись идеями новых экспериментов и новым отношением к каким-то опытам, которые собирался проводить, но теперь вижу, что от них нечего ждать.

Из этого рассказа можно извлечь два урока, касающихся разных аспектов соревновательной природы научной деятельности. Может показаться странным, что знание об окружающем мире устаревает. Но это случается - хотя бы потому, что описанные в статье эксперименты уже проведены кем-то другим, или потому, что за восемь месяцев, прошедших после сдачи статьи в печать, была предложена новая, улучшенная методика и никого уже не будет интересовать работа, выполненная устаревшими средствами или повторяющая уже известное. Бывает даже, что к моменту появления статьи ее выводы оказываются опровергнутыми. Мы постоянно слышим, что в науке пришедший вторым не получает приза. Конечно, такое отношение довольно глупо, во всяком случае должно считаться таковым, ибо возможности экспериментирования безграничны, мы еще так мало знаем, что работы хватит на всех и впереди бесконечно много времени для сотрудничества. Но нас подгоняет соперничество, каждый хочет быть признан первым, раньше других опубликовать свои результаты, быть законодателем, а не последователем моды, и все это очень сильные стимулы в западной науке с ее зависимостью от субсидий и пожертвований (большинство исследователей работает по краткосрочным контрактам, а результаты их труда оцениваются по числу опубликованных статей за трехлетний период, на который им выделены средства)¹.

*1) О давлении всех этих факторов свидетельствуют участившиеся случаи научной недобросовестности, которые досконально учитываются комиссиями конгресса США. Ярчайшим примером может служить слушание по делу Дингелла, которое в 1991 г. заставило нобелевского лауреата и президента Рокфеллеровского фонда Дэвида Балтимора публично денонсировать свое соавторство в статье, вышедшей пятью годами раньше; на суде было неопровержимо доказано, что лабораторные журналы, на материалах которых она базировалась, были подчищены, чтобы исказить полученные данные.

Такой пресс может сказываться даже на работе самих конференций. В наиболее активно разрабатываемых областях ученые иногда уклоняются от обсуждения подробностей своих исследований, пока не изложат их в статье и не убедятся, что та принята в печать, чтобы кто-нибудь, узнав, чем они занимаются, не опередил их, повторив эксперимент (журналы стараются предотвращать споры о приоритете, указывая дату получения и принятия статьи). Обычной практикой стало фотографирование слайдов и стендов на научных заседаниях, что иногда заставляет организаторов вводить запрет на пользование фотоаппаратами.

Второй урок еще важнее. Избранный крут - «мафия» исследователей памяти - состоит в основном из североамериканских, европейских и японских ученых. Претендующие на место в нем исследователи из периферийных лабораторий Латинской Америки или Индии редко участвуют в конференциях и симпозиумах, а научные журналы получают нерегулярно и с большим опозданием, даже если имеют необходимые средства на подписку. Поэтому они обречены следовать за модой, а не диктовать ее. В науке, как и в промышленности, капиталистический производственный процесс, в котором наука становится товаром, а ценность товара уменьшается со временем и по мере использования, сосредоточен в метрополиях, а работы из стран третьего мира постоянно оказываются в тени.

Аналогичная слабость системы научного производства приводила к относительной неадекватности научного творчества в восточноевропейских странах и Советском Союзе, управлявшихся до крушения «реального социализма» в конце 1980-х годов командными методами. Зарубежные поездки ученых бьши крайне затруднены или невозможны, что означало фактический запрет на обмен научными идеями между исследователями Востока и Запада на съездах и конференциях. Подписка на западные научные журналы была очень ограниченной, а некоторые из них (такие, как Science и Nature) подвергались цензуре, прежде чем поступить к читателю. Кроме того, система жесткого централизованного планирования исследований исключала атмосферу анархической инициативы в лабораториях, оказавшуюся столь полезной для быстрого прогресса биохимии и пограничных с нею областей в последние десятилетия. Если я возвращаюсь с конференции с идеей нового эксперимента, для которого необходимы новые реактивы, препараты или изотопы, я звоню поставщику и не позднее чем через два дня эти материалы доставляются в лабораторию, что позволяет начать работу, пока идея еще свежа. Атрофичные командные системы управления восточноевропейских стран и СССР руководили наукой точно так же, как тяжелой промышленностью, и это исключало подобную гибкость: характер экспериментов и нужные для них реактивы и оборудование требовалось указывать заранее, а заказы могли не выполняться месяцами, что делало невозможной быструю корректировку научной тематики и применяемых методов.

Факты и ресурсы

Итак, участие в конференциях, стремление постоянно быть в курсе происходящего, умение заглядывать вперед стали такими же неотъемлемыми предпосылками успешного научного творчества, как и сами эксперименты. Как заметил Латур, «работа» исследователя может принимать много разных форм. Чтобы установить научный «факт», нужно не просто спланировать и провести эксперимент - это всего лишь часть сложного процесса, который происходит не только на уровне рабочего места, но и на более высоком и более низком уровнях. Проведение эксперимента предполагает наличие работоспособной лаборатории с оборудованием, техническим персоналом и необходимыми средствами для приобретения расходных материалов. Исследователю, будь он студент или ученый со степенью, такая обстановка кажется чем-то само собой разумеющимся. Если более высокий уровень обеспечивается кем-либо другим, то исследователь выступает как «истинный ученый», который целиком занят тем, что «делает науку». Если у него на исходе реактивы или изотопы, он просто заказывает новую партию, если сломается аппарат - просит заведующего вызвать специалиста сервисной службы, если нужен небольшой прибор или инструмент - уговаривает сделать его кого-нибудь из электронной мастерской, расположенной дальше по коридору. Все это не входит в понятие «делать науку», это лишь досадная необходимость в процессе подготовки к главному - проведению эксперимента.

Но для руководителя лаборатории создание и поддержание всех этих условий для научного творчества фактически составляет основное содержание работы, а диссертант или самостоятельно работающий сотрудник, как говорит Латур, становится для него всего лишь еще одной единицей необходимого лабораторного оснащения. В этом смысле именно на руководителя ложится бремя научного «труда». Таким образом, что понимать под научной деятельностью - работу непосредственно у лабораторного стола или же организационное обеспечение лаборатории и составление программы ее исследований - это зависит от вашей точки зрения. Значительную часть моего времени отнимают поиски денежных средств, и это всепоглощающее занятие для большинства британских ученых наших дней; они постоянно озабочены тем, как найти деньги на зарплату сотрудникам, стипендии для аспирантов, покупку оборудования, химических реактивов и изотопов. Планируя опыт, приходится думать, может ли лаборатория позволить его себе, а не только даст ли он ответы на интересующие вопросы (это подоплека рыночного подхода, с которой постепенно начинают знакомиться в Восточной Европе по мере отхода от командных принципов хозяйствования). Средства для моих исследований на цыплятах поступают из самых разных источников: от университета, Научных советов Великобритании и Европы, программ обмена сотрудниками, а также от благотворительных фондов, фармацевтических компаний и военного ведомства¹.

*1) Последнее вообще служит одним из главных источников финансирования. Его интересы отнюдь не совпадают с интересами научных советов, фондов и фармацевтических компаний. Военно-воздушные и Военно-морские силы США, а также ОАПНП особенно приветствуют разработку моделей нервных механизмов и компьютерных игр. Все отделы военного ведомства США и комплекс химической защиты Британского министерства обороны в Пор-тон-Дауне (графство Уилтшир) заинтересованы в изучении нервных механизмов и биологического действия нейромедиаторов, так как результаты могут пригодиться при совершенствовании существующих и создании новых видов химического оружия, и они выделяют на эти цели немалые средства. Однако я остаюсь противником использования таких средств. Дело не в том, что мои исследования не представляют интереса для военных, и не в чисто моральных соображениях, так как я не считаю себя пацифистом и не страдаю излишней наивностью. Если военным понадобятся плоды моей работы, они смогут найти их в публикуемых статьях независимо от того, платят они мне или нет. Этого не избежать, коль скоро мы живем в милитаризованном обществе. Но если вы хотите сохранить репутацию человека, публично выступающего против милитаризма, не следует одновременно пользоваться их деньгами. Многие нейробиологи, получающие средства от военного ведомства, оправдываются тем, что проводят фундаментальные исследования, не имеющие отношения к военным разработкам и не пригодные для прямого использования в военных целях, например для создания новых видов биологического и химического оружия. Люди верят в то, во что им хочется верить, но я склонен думать, что военные заказчики знают, чего хотят [6].

Каждый грант выделяется на определенную работу и должен использоваться по назначению. В этом лаборатория напоминает коммерческое предприятие, и я трачу немало времени на то, чтобы доставать деньги и в случае удачи следить за их правильным расходованием. Но какое отношение к науке имеют составление и подача заявок, вся эта организационная деятельность? Большинство «научных работников» скажет, что никакого - согласно общепринятой идеологии, настоящая наука ограничивается работой за лабораторным столом или с лабораторными животными, все остальное - неизбежное зло. Латур пытается оградить организаторов науки от столь бесцеремонного принижения ценности их усилий. Но заметьте, что я начал описание своего рабочего дня (гл. 2) не с занятий за компьютером и не с заседания в комитете - и стал напевать только в лаборатории.

Все это помогает понять, почему, рассказав в последних главах о цыплятах в манере Поппера, я проявил бы элементарное непонимание самой существенной стороны научной работы. Я не могу утверждать, что мы в состоянии делать все вообще возможное, что наша деятельность не ограничена объемом финансирования и что такой пустяк, как поиски средств, не сказывается постоянно на выборе предметов и методов исследования. Большая часть того, что мы (и я) делаем, - это в лучшем случае деятельность по вдохновению. Разумеется, у меня есть план игры - иначе и быть не может при столь многолетнем увлечении вопросами памяти. Но этот план приходится то и дело изменять, сообразуясь с тем, на что удается получить средства, с новыми техническими возможностями или с их отсутствием, с информацией, случайно полученной при чтении статьи из другой области, с мыслями, неожиданно пришедшими на конференции, и больше всего с тем, что я получаю от коллег, студентов, диссертантов, посетителей лаборатории: у каждого из них есть свои идеи и опыт, которые они вкладывают в общее дело. Порядок, в котором все расставлено в двух предыдущих главах, чем-то напоминает порядок в историческом описании битвы после победы или поражения. Это совсем не похоже на ощущение ее участника в разгаре борьбы, хотя и может выглядеть таким в написанных позднее учебниках. В этом смысле история, как и наука, - выдумка, во всяком случае разновидность искусства, а умение найти нужный источник средств - такая же важная и неотъемлемая часть успешной научной деятельности, как умение правильно выбрать объект для экспериментов.