Прозоров В.В. Читатель и писатель // Лэс. С. 496-497.

“Ч. и п. (взаимодействие Ч. и п., их взаимовлияние). <...> Читатель — одновременно и объект воздействия лит-ры, и субъект лит. процесса, « подстрекающее» начало иск-ва слова. <...> В освоении проблемы « Ч. и п.» принимают участие представители разных наук: литературоведов интересуют характер и степень участия читателя в общественно-лит. и индивидуально-творч. процессе; социологи исследуют статистику читат. спроса, роль лит-ры в жизни разл. социально-демографич. групп <...>”.

Диалогические отношения между «авторским и читательским сознанием» (М. Поляков) сложны. С одной стороны, поэт «обязан» заботиться о том, чтобы направить читателя в желаемое русло восприятия, то есть «чтобы его сообщение было декодировано так, как он это задумал, чтобы не только содержание сообщения, но и его отношение к нему было передано читателю. Читатель не только должен понять содержание сообщения, но и разделить точку зрения писателя на то, что важно и что неважно в этом сообщении». С другой стороны, желаемая адекватность в той иди иной мере ограничивается рядом объективных и субъективных причин: исторической изменчивостью кода автора и кода читателя, тезаурусом читателя, некоторыми свойствами стихотворных текстов как жанровых образований.

Систему отправителя и систему более позднего по времени получателя М. Риффатер называет асинхронными системами: «неизменяемая система действует в условиях сферы компетенции, все увеличивающей разрыв между кодом писателя и кодом получателя». В крайнем случае «может даже наступить такой момент, когда не останется ничего общего между кодом сообщения и кодом читателя». Поучительны в этом плане размышления Я. Мукаржевского о преднамеренном и непреднамеренном в искусстве: «...в понимании воспринимающего может не только произойти замена доминанты и перегруппировка элементов, первоначально бывших носителями преднамеренности, но носителями преднамеренности могут стать даже такие элементы, которые первоначально были вне всякой преднамеренности. Так происходит, например, в том случае, когда на читателя старого поэтического произведения отмершие, но некогда общепринятые способы языкового выражения производят впечатление архаизмов, обладающих действенной поэтической силой».

Культура читателя (а тем более культура исследователя), его тезаурус также определяет уровень проникновения в глубину текста и меру объективности интерпретации. Так, М. Риффатер вводит понятие «среднего читателя», реакция которого не выходит за пределы короткого отрезка времени. Фактор «уровня читателя», по его мнению, важен для описания «металингвистического искажения» в характеристике текста.

И, наконец, такое свойство лирической, поэзии, как амбивалентность, которое принципиально допускает многозначность (хотя и не беспредельность) толкований. Автор произведения нередко рассчитывает на «угадывание» смысла, перекладывает заботу о формировании обобщенного смысла на плечи читателя, если, например, опускает один из слоев сюжета лирического стихотворения, классический вариант которого предполагает движение от плана внешнего описания к плану предметной символики и от него к области внутренних переживаний.

Таким образом, принципиальная допустимость нескольких интерпретаций исходит из многообразия или даже неисчерпаемости текстовых и внетекстовых связей, из глубины текста, возникающей в результате его соотношения с подтекстом, и в этом смысле действительно «каждая интерпретация передает только часть содержания».

Науке о языке художественной литературы известны как «закрытые» (имманентный, герметический анализ), так и «открытые» интерпретации. Поиск оптимальных решений в этом смысле возможен при безусловном сотрудничестве лингвистов и литературоведов, что не снимает специфики акцентов.

Трудно опровергнуть мысль о том, что «напечатанные слова стихотворения — всего лишь следы его, оставленные на бумаге», тем более что говорит так ученый, блестяще проанализировавший (в качестве эксперимента) написанное им самим стихотворение. Но далее А. А. Ричардс подчеркивает: «Мои идеи ...заложены в моем языке: во взаимоотношении слов, который направляет мой выбор использования значений этих слов», читатель и писатель «контролируется языком», вот почему Ричардс считает, что если бы ему была предоставлена возможность встретиться с Гомером, он бы с радостью отказался от такой встречи.

[1] Ср. с характеристикой пермутации (взаимозаменяемости частей текста) как любимого постмодернистского приема, используемого М.Павичем для превращения «читателя в соавтора, без активного участия которого книга невозможна» [Слащева 1997; 45]: «Его роман «Хазарский словарь» представляет собой настоящий словарь, который может быть прочитан в любом порядке, роман «Пейзаж, нарисованный чаем», имеет форму кроссворда, пьеса «Вечность и один день» сравнивается Павичем с ресторанным меню, так как читателю предлагается одно главное блюдо – основное действие, а «закуску» и «сладкое» читатель должен выбрать сам из предложенных автором трех прологов и трех эпилогов. В прозе Павича происходит смешение автора, литературного героя и читателя, поскольку они все по очереди выступают в каждой из этих трех ролей.» См. также понимание постмодернизма как поставангардного «реванша потребителя» в [Шапир 1995].