Просвещение и наука 5 страница

Не напрасно Чехов придумал слово «левитанистый», выражая в нем идеальное обаяние пейзажа средней России. Он и среди картин самого Левитана находил более и менее «левитанистые». Саврасов, Шишкин и Левитан – это, говоря словами Крамского, «верстовые столбы» в развитии отечественного пейзажа. Но рядом с ними славили кистью величие и красоту русской природы другие, не менее талантливые живописцы.

Один из них – Федор Александрович Васильев – внес в русский пейзаж романтически-юношескую приподнятость и необыкновенную, только ему присущую красочность. Его картины «Оттепель», «Мокрый луг», «В крымских горах» восхитительны, они указывали на задатки гениальности у художника (Репин называл его искусство «магическим»). Эти картины служили залогом появления из-под кисти Васильева таких пейзажей, каких, может быть, никто еще не создавал, но Васильев, этот «чудо-юноша», по выражению Крамского, перед которым такие корифеи, как тот же Крамской и Шишкин, «млели от восхищения», безвременно, 23 лет, погиб от чахотки.

Яркий след в развитии живописи русского пейзажа оставил Куинджи – сын сапожника, грек по национальности, хотя звали его Архип Иванович. Талантливейший и самобытнейший художник, «гениальный дикарь», как говорили о нем современники, Куинджи весной 1880 г. устроил в Петербурге свою персональную выставку… из одной картины: «Лунная ночь на Днепре». Картина вызвала фурор. Посмотреть на нее съехался весь Петербург. Очередь выстроилась на несколько кварталов. Со времен «Последнего дня Помпеи» Брюллова не было ничего подобного.

Вокруг картины разгорелись жаркие споры. Хотя с тех пор за 100 лет краски Куинджи несколько поблекли, зритель и сегодня удивляется ее бесподобному колориту: сквозь непроницаемую ночную мглу светятся совершенно натурально огоньки в окнах крестьянских хат над Днепром, и самый Днепр освещен непостижимым, словно подлинным лунным светом. Досужие критики сразу объявили, что Куинджи использовал некую «лунную краску» и что здесь не обошлось без помощи «нечистой силы». Картину обследовали в лупу, в бинокль, заглядывали за холст, чтобы узнать, не подсвечена ли она сзади фонарем. Секрета /404/ Куинджи так и не разгадали. А секрет был «прост»: уникальное мастерство изображения.

Жизнь Куинджи была столь же необыкновенной, как и его живопись. С пяти лет круглый сирота, познавший горе, тяжкий труд, нищету и голод, долго не получавший признания (начал было учиться у Айвазовского, но прославленный маэстро не распознал в 15-летнем Куинджи никакого таланта и не допустил его далее покраски забора), Куинджи все-таки выбился «в люди», стал богачом, однако сам жил по-спартански, а все свои средства раздавал нуждающимся, снаряжая за собственный счет группы, а то и целые выпуски своих учеников в творческие командировки на юг России и даже за границу. Помогать слабым, творить добро – таков был закон всей жизни Куинджи. Вот что пишет его биограф: «Ежедневно по сигналу пушки Петропавловской крепости в полдень слетались пернатые жители столицы на крышу мастерской знаменитого мастера, чтоб угоститься вкусным обедом… Когда болел и не выходил, стучались клювами в окно мастерской. Так же и с людьми было всю жизнь, до самой смерти».

Столь же замечательным мастером и человеком был Василий Дмитриевич Поленов – художник редчайшего по широте диапазона: исторический живописец, жанрист, портретист, анималист, маринист, декоратор, но в первую очередь пейзажист. Талант Поленова красиво гармонировал с его личным обаянием. Все его творчество было таким же чистым и светлым, как он сам. Крамской говорил, что краски Поленова звучат , как музыка.

Из пейзажей Поленова самый популярный – «Московский дворик» (1878). Сам Поленов называл этот «дворик» «тургеневским уголком». Действительно, здесь напоминало о Тургеневе многое – и место действия картины (уголок старой Москвы, где завязалась фабула тургеневского романа «Дым»), и, главное, тургеневски глубокое и тонкое, любовное проникновение в мир природы. Этюд с «Московского дворика», подаренный Поленовым, висел в кабинете умирающего Тургенева под Парижем. Так же поэтичны другие пейзажи Поленова: «Бабушкин сад», «В заброшенном парке», «Заросший пруд».

Виктор Михайлович Васнецов, ученик Крамского, тоже работавший в разных жанрах, был несравненным мастером эпических полотен на темы отечественной истории и былинного творчества, таких, как «Витязь на распутье», «После побоища Игоря Святославича с половцами» и особенно «Богатыри» (1881 –1898), которые сразу встали в ряд самых популярных произведений русской живописи.

Художником широчайшего диапазона был и Валентин Александрович Серов, особенно прославившийся как портретист (в этом качестве вровень с ним из русских художников стоит только Репин). Большую часть своих шедевров Серов создавал уже в XX в., но успел и до конца XIX столетия написать такие /405/ живописные гимны радости бытия, как портреты-картины «Девочка с персиками» (1887) и «Девушка, освещенная солнцем» (1888), портреты И.И. Левитана и К.А. Коровина, великих певцов Италии А. Мазини и Ф. Таманьо.

Во второй половине XIX в. начали творить и пережили расцвет творчества два величайших гения русской живописи – Репин и Суриков.

Василий Иванович Суриков – самый выдающийся в России и один из крупнейших в мире мастер исторического жанра. Он не имел равных себе в изображении народной массы как единого целого, как героя истории, не безликой толпы, а сочетания неповторимых индивидуальностей, словно одной личности титанических масштабов. Именно так воспринимаются массы людей в его картинах «Утро стрелецкой казни», «Боярыня Морозова», «Покорение Сибири Ермаком», «Переход Суворова через Альпы».

Другое достоинство Сурикова – его умение раскрыть на примере частного эпизода, отдельного факта и даже фактической детали трагедию истории. Так, в картине «Утро стрелецкой казни» (1878– 1881) борьба двух сил, двух исторических миров олицетворяется в двух полных вызова и ненависти взглядах, которыми обмениваются Петр I и сидящий на телеге стрелец со свечкой. Эта «дуэль взглядов» составляет психологическую ось композиции, исполненную глубочайшего смысла. Трагедия расправы русских людей с русскими же людьми производит здесь сильнейшее впечатление. Между тем Суриков изобразил не самую казнь, а лишь последние минуты перед казнью. Писатель В.В. Вересаев рассказывал: «Когда Суриков уже кончал картину, заехал к нему в мастерскую Репин. Посмотрел. «Вы бы хоть одного стрельца повесили!» Суриков послушался совета, повесил. И картина на три четверти потеряла в своей жути. И Суриков убрал повешенного».

«Утро стрелецкой казни» и «Боярыня Морозова» (1881-1887) – наиболее значительные произведения Сурикова. Первое из них представило собой, по мнению специалистов, фундамент мировой славы художника, второе – ее венец. Лишь в советское время разъяснилась история замысла «Боярыни Морозовой» Сурикова. Теперь можно считать доказанной впервые высказанную Т.В. Юровой, а затем подтвержденную B.C. Кеменовым гипотезу о том, что Суриков начал писать «Боярыню Морозову» под впечатлением казни Софьи Перовской, точнее говоря – под впечатлением следования первомартовцев, среди которых была и Перовская, к месту казни[10]. Был ли Суриков свидетелем казни, как полагает Т.В. Юрова, или он узнал ее подробности от /406/ очевидцев (например, от Репина), не существенно. Судьба женщины, первой в России казненной по политическому делу, поразила воображение художника, и он в поисках иносказательного отклика на это событие обратился к личности Феодосии Морозовой, ибо она расценивалась тогда в демократических кругах как пример самоотверженного характера, готового скорее погибнуть, чем изменить своим убеждениям. Современники легко находили в историческом сюжете «Боярыни Морозовой» злободневный подтекст. Официозный искусствовед Н.А. Александров даже вульгаризировал актуальность картины, заявив, что Суриков попросту облек в исторические костюмы «современное происшествие». Знаменательно, что в представлении Веры Фигнер, не ведавшей об истории суриковского замысла, «Боярыня Морозова» воскрешала именно казнь Софьи Перовской[11].

Илья Ефимович Репин – «Илья Муромец русской живописи», как называли его современники,– создавал произведения, отличавшиеся неподражаемой экспрессией, монументальностью и психологизмом, только ему доступным мастерством типизации. В его картине «Бурлаки на Волге» (1870-1873) перед взором зрителя встает впряженная в лямки, подневольная и страждущая, но могучая Русь. Народность этой картины навлекла на нее злые нападки со стороны ревнителей академических красот. Президент Академии художеств Ф.А. Бруни квалифицировал «Бурлаков» как «величайшую профанацию искусства». Зато демократическая общественность приняла их с восторгом. Для нее «Бурлаки» стали отныне таким же знаменем в изобразительном искусстве, каким в первой половине столетия был «Последний день Помпеи» Брюллова.

Творческие возможности Репина были поистине безграничны. Его «Запорожцы» (1878-1891)-это своего рода энциклопедия смеха, а «Иван Грозный и сын его Иван» (1881-1885) не имеет аналога по трагизму изображения. Человеку с больным воображением на эту картину лучше не смотреть[12]. Как суриковская «Боярыня Морозова», «Иван Грозный» Репина тоже задуман под впечатлением расправы царизма с первомартовцами. Репин был свидетелем казни Желябова и Перовской. «Ах, какие это были кошмарные времена,– вздыхал он, вспоминая об этом много лет спустя.– Сплошной ужас… Я даже помню на груди каждого дощечки с надписью «Цареубийца». Помню даже серые брюки Желябова, черный капор Перовской». «Сплошной ужас» карательного /407/ террора и натолкнул Репина на мысль о картине «Иван Грозный» как иносказательном обличении современности. «Какая-то кровавая полоса прошла через этот год, – рассказывал он о рождении замысла картины в 1881 г. – Страшно было подходить – несдобровать… Началась картина вдохновенно, шла залпами. Чувства были перегружены ужасами современности».

Современники – и друзья, и недруги Репина – сразу поняли, сколь злободневна картина при всей отдаленности ее сюжета. «Тут,– писал о картине Репину Лев Толстой,– что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель ». А К.П. Победоносцев уже нашептывал царю: «И к чему тут Иоанн Грозный? Кроме тенденции известного рода , не приберешь другого мотива». Действительно, в обстановке, когда царизм душил освободительное движение, истребляя цвет и молодость нации, картина, где бесноватый царь-деспот убивает собственного сына, воспринималась как взрыв протеста против самодержавного деспотизма. По требованию Победоносцева, она была снята с выставки.

Таким образом, «Иван Грозный» Репина иносказательно затронул революционную тему. Эта тема была одной из центральных в творчестве «Ильи Муромца» нашей живописи. Никто из русских художников до 1917 г. (включая Ярошенко) не обращался к ней так часто, как Репин. Далекий от революции, отвергавший ее крайности вроде «красного» террора, Репин глубоко симпатизировал революционерам, их идеалам, преклонялся перед Н.Г. Чернышевским, дружил с народовольцами Г.А. Лопатиным, Н.А. Морозовым, З.Г. Ге, был знаком с П.Л. Лавровым, Г.В. Плехановым, М.Н. Ошаниной, переписывался с Верой Фигнер. В то же время он осуждал «белый» террор, а заправил и карателей России презирал. Царь Александр III был, в его представлении, «осел во всю натуру», Николай II – «тупая скотина, скиф-варвар, держиморда», К.П. Победоносцев и М.Н. Катков – «паскудные фальшивые нахальники», все правительство Александра III – «царство идиотов, бездарностей, трусов, холуев и тому подобной сволочи», самодержавие вообще – «допотопный способ правления», который «годится только еще для диких племен, не способных к культуре»[13].

Придерживаясь таких взглядов, Репин создал целую художественную летопись революционно-народнического движения 70– 80-х годов, проникнутую состраданием к борцам за свободу и отвращением к их карателям. Таковы его картины «Под конвоем», «Арест пропагандиста» (1878-1892), «Отказ от исповеди перед казнью» (1880-1885), «Сходка» (1883), «Не ждали» (1883-1884), «В одиночном заключении» (1885), портреты «цареубийц» Д.В. Каракозова (1866) и Г.М. Гельфман (1881). /408/

Как портретист Репин (наряду с Серовым) тоже стоит выше всех русских художников. Богатство красок, мыслей и чувств в его портретах невообразимо: как живые, смотрят на нас изящная, мечтательная Элеонора Дузе – прелестная женщина и великая актриса; и звероподобный протодьякон Иван Уланов – пьяница и обжора, «Варлаамище (по определению самого Репина), экстракт наших дьяконов, лупоглазие, зев и рев». Великой заслугой Репина является создание им галереи портретов деятелей отечественной культуры: Л.Н. Толстого, И.С. Тургенева, В.В. Стасова, Н.И. Пи-рогова, П.А. Стрепетовой. К лучшим из них относится и портрет М.П. Мусоргского, написанный в четыре дня без мольберта в больнице, за полторы недели до смерти композитора (март 1881). Деньги, вырученные за продажу этого портрета в галерею П.М. Третьякова, Репин отдал на сооружение надгробного памятника Мусоргскому.

Передвижники были не только талантливы и, как правило, демократически настроены. Все они были дружны и спаяны в своем товарищеском коллективе, держались независимо, а порой и жестко в отношениях с «сильными мира». Вот эпизод из жизни В.Е. Маковского. Владимир Егорович имел чин статского советника, и ему полагалось носить мундир с белыми брюками, но, соблюдая правила Товарищества передвижников, он не надевал никаких знаков отличия. Дядя Николая I великий князь Владимир Александрович (тот, кто причудливо совмещал должности президента Академии художеств и главнокомандующего войсками Петербургского военного округа и был главным организатором расстрела 9 января 1905 г.) спросил как-то Маковского:

— Ведь вы уже «превосходительство», а почему не в белых штанах?

— В сем виде, — отвечал Маковский, — я бываю только в спальне, и то не всегда.

Великий князь встал в позу и угрожающе произнес:

— Но-но-но![14]

Разумеется, творчество передвижников, сколь масштабным и значимым оно ни было, не исчерпывало собою всего многообразия отечественной живописи второй половины XIX в. В традициях академизма плодотворно работали К.Е. Маковский (брат Владимира Егоровича, порвавший с передвижниками), Г.И. Се-мирадский, Ф.А. Бронников, картины, рисунки и портреты которых выглядели идейно легковесными, но впечатляли сюжетной интригой, эстетической привлекательностью, филигранным мастерством исполнения. В самом конце века начались не менее плодотворные художественные искания мастеров импрессионизма (К.А. Коровин, И.Э. Грабарь), символизма (М.А. Врубель, В.Э. Борисов-Мусатов), тяготевших к живописному модерну виртуозов /409/ из объединения «Мир искусства» (1898-1924) – К.А. Сомова, А.Н. Бенуа и др. Но магистральную линию развития отечественной живописи определяли, конечно же, передвижники, вопреки надеждам реакционных «верхов» на приоритет «чистого», «салонного» искусства, которое было призвано заслонить собою грязь социальных проблем.

Нагие женщины — ручаться я готов —

Нас отвлекут как раз от голых бедняков, —

сатирически формулировал эти надежды один из создателей Козьмы Пруткова поэт A.M. Жемчужников.

В целом русская живопись XIX в. несла в народ те же, что и литература, идеи гражданского и национального достоинства, свободомыслия, гуманизма. Можно сказать, перефразируя советских искусствоведов, что если Пушкин и Гоголь, Тургенев и Лев Толстой были голосом передовой России, то Брюллов и Федотов, Репин и Суриков – ее зрением.

Вместе с живописью завоевывала на протяжении XIX в. небывалые прежде в России высоты отечественная скульптура. Ваятели блестящего дарования еще при крепостном праве создавали памятники, доныне буквально воспламеняющие в сердце каждого россиянина чувство патриотической гордости за величие своего отечества. Иван Петрович Мартос, которого современники называли «Фидием XIX в.», выполнил в бронзе исторический памятник К.З. Минину и Д.М. Пожарскому, установленный в 1818 г. на Красной площади в Москве; а в Петербурге были воздвигнуты три таких памятника: А.В. Суворову на Марсовом поле (1801 г., автор – Михаил Иванович Козловский), М.И. Кутузову и М.Б. Барклаю де Толли (1837) на площади перед Казанским собором (обе скульптуры изваял сын крепостного, ученик Мартоса Борис Иванович Орловский).

Петр Карлович Клодт – автор памятников И.А. Крылову в Летнем саду и Николаю I на площади перед Исаакиевским собором – создал уникальную композицию из четырех конных групп, которые с 1850 г. стоят на Аничковом мосту в Петербурге. Авторские повторения этих групп украсили площади Берлина и Неаполя, прославив имя Клодта во всем мире.

В пореформенные десятилетия XIX в. выдвинулась еще более яркая плеяда мастеров отечественной скульптуры. Самым выдающимся из них был Марк Матвеевич Антокольский – создатель классических скульптурных портретов Нестора-летописца, Ярослава Мудрого, Ивана Грозного, Ермака, Петра Великого, И.С. Тургенева, Б. Спинозы. Великими произведениями обессмертили свои имена Михаил Осипович Микешин (памятники 1000-летию России в Новгороде, Екатерине II в Петербурге, Богдану Хмельницкому в Киеве) и Александр Михайлович Опекушин (лучший из памятников А.С. Пушкину, открытый в /410/ 1880 г. на нынешней Пушкинской площади в Москве). В 1900-1906 гг. Паоло (Павел Петрович) Трубецкой создал памятник Александру III: грузный царь тяжело сидит на слоноподобной лошади. Об этом памятнике современники говорили стихами:

На земле стоит комод,

На комоде — бегемот

Когда Трубецкого в дружеском кругу спросили, какой политический смысл он вкладывал в памятник, скульптор ответил: «Не занимаюсь политикой. Я изобразил одно животное на другом».

В конце века начали свой творческий путь еще два первоклассных российских ваятеля – ученица гениального француза О. Родена А.С. Голубкина и знаменитый впоследствии патриарх советской скульптуры С.И. Коненков.

Когда речь идет о русском изобразительном искусстве второй половины XIX в., нельзя не помянуть добрым словом его ревностного пропагандиста и мецената (в лучшем смысле этого слова) Павла Михайловича Третьякова. Потомственный купец, он с 1856 г. начал собирать произведения русского искусства, ориентируясь почти исключительно на художников-передвижников. Покупал он картины прямо в мастерских, чтобы они появлялись на выставках уже с пометой: «Собственность П.М. Третьякова». Александр III однажды захотел купить на выставке одну картину, ему говорят – «куплена Третьяковым»; царь присмотрел другую, третью – тот же ответ. Самодержец разозлился: «Купец Третьяков все у меня перебил!» С тех пор устроители выставок сделали правилом впредь никому ничего не продавать, «пока не побывает на выставке государь-император».

В отличие от большинства купцов П.М. Третьяков был очень культурным человеком, с развитым художественным вкусом. Не получив систематического образования, он много работал над собой; последние 25 лет жизни каждый год проводил по два месяца за границей, где не просто созерцал, а изучал музеи и вообще культуру Европы. По складу характера он был очень демократичен: отказался от дворянского звания, пожалованного царем, не носил мундиров и медалей, одно только звание принял: «почетный гражданин города Москвы». Ему претило всякое благоволение сверху. Он демонстративно избегал встреч с лицами царской фамилии, которые часто посещали его галерею, особенно, великий князь Сергей Александрович – генерал-губернатор Москвы. Служащим галереи Третьяков «раз навсегда отдал строгий приказ: «Если предупредят заранее, что сейчас будут высочайшие особы,– говорить, что Павел Михайлович выехал из города; если приедут без предупреждения и будут спрашивать меня,– говорить, что выехал из дома неизвестно куда!»[15]. /411/

Третьяков отличался демократизмом и в убеждениях, хотя не был последователен. Передвижники (более всех Репин) помогали ему сделать верный шаг, когда он оступался. Так, в 1887 г. Третьяков вздумал было заказать для своей галереи портрет М.Н. Каткова, но Репин отругал его за это и отговорил[16]. Умер Третьяков в 1893 г. со словами: «Берегите галерею». Незадолго до смерти он завещал ее Москве. В 1918 г. галерея была национализирована и с тех пор называется Государственной Третьяковской галереей, «Третьяковкой».

В общем русле подъема отечественной культуры не отставала от живописи и скульптуры архитектура. В XIX в. ее корифеи восприняли и приумножили традиции великих зодчих XVIII в. В.В. Растрелли, В.И. Баженова, М.Ф. Казакова.

Правда, шедевры архитектуры, как и прежде, создавались почти исключительно в столицах империи с пригородами и в поместьях титулованной знати, но они становились сразу или впоследствии национальным достоянием, памятниками величия и таланта русского народа и как таковые украшают Россию сегодня и будут украшать ее во веки веков. Их создатели были настоящими патриотами русской земли, хотя Росси по национальности итальянец (впрочем, родившийся и всю жизнь проживший в России, коренной петербуржец), а Монферран – француз, с 1816 г. навсегда поселившийся в Петербурге.

Первым из великих архитекторов заявил о себе в XIX в. бывший крепостной, ученик Баженова и Казакова Андрей Никифорович Воронихин. Он спроектировал грандиозный Казанский собор в Петербурге, построенный в 1801 –1811 гг. С 1806 по 1823 г. строилось Адмиралтейство, шпиль которого стал эмблемой Петербурга. Архитектор этой жемчужины отечественного градостроительства – Адриан Дмитриевич Захаров.

Август Августович (Огюст) Монферран с 1818 г. начал руководить строительством по его проекту самого крупного в России Исаакиевского собора. В 1858 г. собор был достроен, а Монферран умер. Но параллельно с работой над Исаакием Монферран успел создать еще один шедевр – Александровскую колонну (Александрийский столп) на Дворцовой площади в Петербурге. Эта величайшая в мире из триумфальных колонн, задуманная как памятник Александру I, была торжественно открыта в 1834 г. Высотою (47,5 м) и весом (около 600 т) она превосходит колонну Траяна в Риме и Вандомскую колонну в честь Наполеона I в Париже. Бронзового ангела с лицом Александра I на верху колонны изваял Б.И. Орловский.

1834 год стал триумфальным в истории русской архитектуры. С ним связаны и два достижения, пожалуй, самого выдающегося из русских зодчих XIX в. Карла Ивановича Росси, а именно /412/ открытие зданий Сената и Синода и Александрийского театра в Петербурге. До и после этого по проектам Росси были сооружены Михайловский дворец (ныне Русский музей), здание Публичной библиотеки, торжественный въезд на Дворцовую площадь с аркой Главного штаба.

Достойное место в ряду лучших русских архитекторов занял Константин Андреевич Тон, по проектам которого построены Московский в Петербурге и Петербургский в Москве вокзалы, а главное, три великих московских памятника – Большой Кремлевский дворец, Оружейная палата Московского Кремля и Храм Христа Спасителя (1837-1883), варварски разрушенный при Сталине в 1934 г.

Из всех областей русского искусства с наибольшим трудом укоренялись идеи реализма и демократизма в театре, поскольку царизм сугубо опекал театр как зрелищное место для избранных и старался оградить его от всякой – не только политической, но и художественной – «крамолы». Руководил императорскими театрами министр двора – нередко по личному указанию царя, а царь и двор не признавали за театрами иного назначения, кроме того, которое В.О. Ключевский определил такими словами: «Театр – школа барских чувств, эстетическая кондитерская».

В самом начале XIX в. русский театр оставался еще твердыней классицизма. Он ставил преимущественно трагедии на антично-мифологические и отечественно-исторические темы в духе верноподданнического патриотизма: «Эдип в Афинах», «Дмитрий Донской» В.А. Озерова, «Всеобщее ополчение» С.И. Висковатова. Высокопарная драматургия определяла и стиль игры актеров. Он отличался ходульностью мизансцен, певучей декламацией и трагедийной жестикуляцией. Вообще театр классицизма уводил зрителей от таинства душ человеческих к внешним эффектам роли, от реальной жизни к «чистому искусству».

Однако уже в некоторых трагедиях Озерова («Фингал», «Поликсена») с 1810-х годов начали проявляться черты сентиментализма, а именно попытки раскрыть душевный мир человека, его переживания, психологию. Самым ярким представителем нового направления в театре стал драматург и актер П.А. Плавильщиков – автор пьес «Бобыль» и «Сиделец», исполнитель ролей Эдипа в трагедии Озерова и Правдива в «Недоросле» Д.И. Фонвизина. Плавилыцикова поддерживал в театральных рецензиях И.А. Крылов.

В театре сентиментализм оказался еще скоротечнее, чем в литературе. Его сменил романтизм, который больше соответствовал приподнятому настроению русского общества после победы над Наполеоном. Так как театр был тогда под опекой царского двора, новое направление утвердилось на сцене в консервативной форме. Его классическим выражением стала драма Н.В. Куколышка /413/ «Рука всевышнего отечество спасла», написанная с позиций теории «официальной народности».

С романтизмом пришли на сцену небывало крупные по тому времени для России актеры. Самым типичным из них был артист Александрийского театра в Петербурге Василий Андреевич Каратыгин. Он отличался импозантной внешностью, будто созданной для героических ролей (красавец богатырского сложения с мощным голосом), и безупречно владел всем арсеналом актерской техники. Впрочем, техника в его игре была превыше всего. Он блистал монументальной парадностью и живописностью поз, но ему недоставало ни мысли, ни чувства. «Смотря на его игру, – писал о нем В.Г. Белинский, – вы беспрестанно удивлены, но никогда не тронуты, не взволнованы». Каратыгин был актером-официозом, кумиром салонной публики.

А тем временем в московском Малом театре «томил, мучил, восторгал» (по отзыву Белинского) зрителей великий трагик Павел Степанович Мочалов. Сын крепостного, он в противоположность Каратыгину, актеру-аристократу, панегиристу самодержавия, был актером-плебеем, бунтарем. Коронными ролями его репертуара были Чацкий в сценах из «Горя от ума» Грибоедова и Гамлет Шекспира. Мочалов захватывал зрителя не внешними украшениями роли, а глубиной чувства и мысли, внутренним огнем, феноменальным темпераментом. Вот как, к примеру, описывал очевидец его выход в драме Шекспира «Ричард III»: «Помощник режиссера ищет Мочалова за кулисами, чтобы напомнить о выходе, и застает его с лицом, искаженным от гнева и злобы,– в порыве страсти Мочалов резал мечом декорацию. Понятно, что при таком увлечении вдохновенного артиста он поразил ужасом зрителей, когда выскочил на сцену с воплем: «Коня! Полцарства за коня!» Молодой Шумский (позднее знаменитый актер. – Н.Т. ), сидевший в тот вечер в оркестре, не выдержал и вылетел оттуда, не помня себя, при этом появлении Ричарда III».

Мочалов был художником-демократом. Его творчество высоко ценили Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, Т.Н. Грановский. Как актер, он противостоял не только Каратыгину, но и всему консервативно-романтическому направлению, преобладавшему тогда в театре. Мочалов был выразителем революционного романтизма, уже с очевидными реалистическими чертами. Реализм пришел в русский театр с «Ревизором» Гоголя (премьера состоялась в Александрийском театре 19 апреля 1836 г.), а возобладал лишь с пьесами А.Н. Островского уже во второй половине века.

Царизм жестко ограничивал проникновение реалистических и демократических тенденций на театральную сцену. В 1831 г. было изуродовано цензурой «Горе от ума», запрещен в 1825 г. (до 1870 г.) «Борис Годунов» Пушкина, не была допущена к постановке ни одна из драм Лермонтова: в 1835-1836 гг. трижды запрещался его «Маскарад», который удалось поставить лишь /414/ четверть века спустя после смерти автора, в 1864 г. Такие меры затрудняли утверждение реализма в русском театре, но не могли его «запретить». Реализм – это правда изображения, а никакое искусство (театральное, в частности) не может вечно оставаться в стороне от правды жизни… Рано или поздно в нем побеждает реалистическое направление.

Колыбелью сценического реализма в России стал Малый театр. Он был основан 14 октября 1824 г. в здании, которое занимает по сей день (архитектор О.И. Бове). Первоначальный состав его труппы был подобран в основном из крепостных актеров, которыми владел помещик А.И. Столыпин – отец Е.А. Арсеньевой, бабки и воспитательницы М.Ю. Лермонтова. Александр 1 купил их у Столыпина для Малого театра, выторговав при этом 10 тыс. руб. (вместо 42 тыс., запрошенных Столыпиным, уплатил 32 тыс.). Буквально со дня основания театра почти 40 лет душой его был великий актер Щепкин.

Михаил Семенович Щепкин, как и Мочалов, происходил из крепостных и сам до 33-летнего возраста был крепостным. Демократ и правдолюб по натуре, он смолоду впитал в себя прогрессивные убеждения, и способствовала этому его дружба с Пушкиным, Гоголем, Белинским, Герценом, Шевченко. «Верхи» считали его политически неблагонадежным. Щепкин – признанный основоположник сценического реализма в России. «Он создал правду на русской сцене, он первый стал нетеатрален в театре» – так определил его историческую заслугу Герцен. Искусство Щепкина имело обличительную направленность: он часто играл отрицательные роли (Фамусова, Городничего), раскрывая в них всю неприглядность крепостников, царских чиновников и подрывая тем самым их репутацию. Играл же он так, что М.Н. Загоскин назвал его «чудо-юдо».

Щепкин создал целую школу русского театрального искусства. Он требовал от актеров не только правды изображения, но и профессионального мастерства, ответственности за свое дело. «Театр для актера – храм,– говорил он.– Священнодействуй или убирайся вон!» Заветами Щепкина руководствовались его младшие партнеры и последователи: Александр Евстафьевич Мартынов, который играл абсолютно все и, по отзыву современника, «был велик иногда в ужасном вздоре», и Пров Михайлович Садовский – родоначальник знаменитой актерской династии в России, действующей поныне, а такж.е корифеи театра следующих поколений, не исключая К.С. Станиславского. Благодарные зрители дали Малому театру его имя: «Дом Щепкина». А ведь Малый театр был в XIX в. одним из главных центров русской духовной жизни, современники называли его «вторым Московским университетом».