Мученики, исповедники и подвижники благочестия Ивановские и Кинешемские 2 страница

25 января уполномоченный Баринов открыл против священников следствие, которое продолжалось всего два дня. Семерых священников и свидетелей-осведомителей допрашивали сразу несколько следователей. Уполномоченный Брянцев допрашивал священника Иоанна Розанова:

- Вы обвиняетесь в том, что совместно с другими вели среди заключенных системати- ческую контрреволюционную агитацию.

- Виновным себя не признаю и это категорически отрицаю. Вели ли контрреволю- ционную агитацию другие, мне неизвестно.

- Следствием установлена полностью ваша виновность в систематической контрреволю- ционной агитации. Что же вы, отрицаете это?

- Я это категорически отрицаю и виновным себя в контрреволю- ционной деятельности не признаю.

- Следствием установлено, - заявил уполномоченный Баринов священнику Иоанну Доброхотову, - что вы занимались контрреволю- ционной деятельностью среди заключенных.

- Нет, я антисоветской агитации не проводил. Я знаю, что Бухарин вместе с Зяблицким и в присутствии Розанова, Доброхотова и Успенского среди заключенных вели разговор о религии и ругали советскую власть.

- Расскажите о своих высказываниях?

- Я не вел. Я только слушал. Больше показать ничего не могу.

- Следствием установлено, что вы, находясь в заключении, систематически занимались камер- ной контрреволюционной деятельностью, - настаивал Баринов, допрашивая семидесятидвух- летнего священника Иоанна Коржавина.

- Нет, я это отрицаю, - ответил старец.

- Вы говорите неправду, следствию известно, что вы совместно с заключенными священниками организованно проводили контрреволюционную деятельность.

- Находясь в одной камере со священниками, говорил, что надо терпеть. Больше я никакой агитации не проводил.

- Вы, Успенский, будучи озлоблены против Советской власти, вели террористическую агитацию совместно со священниками, - допрашивал следователь Брянцев о. Иоанна Успенского.

- Я это категорически отрицаю. Я знаю, что находившийся вместе со мной в камере священник Бухарин Николай доказывал о правоте религии и тому подобное, но я его не поддерживал и его бесед не слушал. Занимались ли агитацией другие священники, я не знаю.

- Следствием установлено, - говорил священнику Иакову Зяблицкому помощник оперуполномоченного Тогер, - что вы, находясь в камере No 7, совместно с группой священников, вели контрреволюционную агитацию.

- Я это категорически отрицаю, - ответил священник.

- Вы лжете. Следствие требует от вас правдивых показаний. Вы, а также указанная выше группа священников, высказывали надежду на ликвидацию соввласти, доказывали необходимость физического уничтожения коммунистов. Признаете ли вы себя в этом виновным?

- Я это так же категорически отрицаю и отказываюсь давать показания, так как не признаю себя виновным.

- Следствием установлено, что вы, - допрашивал Тогер о. Николая Бухарина, - находясь в камере No 7 тюрьмы No 2 города Иванова, совместно с группой священников вели контрреволюционную террористическую агитацию.

- Я это категорически отрицаю, - ответил священник.

- Вы даете ложные показания. Вы высказывали надежду на ликвидацию соввласти, доказывали необходимость физического уничтожения коммунистов.

- Я это категорически отрицаю. Отказываюсь давать показания, так как не считаю себя виновным.

Допрашивая священника Петра Зяблицкого, следователь Баринов говорил:

- Следствию известно, что вы, находясь в заключении, систематически занимались контрреволюционной деятельностью.

- Я все это категорически отрицаю, - ответил священник.

3 февраля 1938 года Тройка УНКВД по Ивановской области приговорила священников к расстрелу. На следующий день они были расстреляны.

Священник Леонид Александрович Виноградов родился в 1897 году в городе Костроме. Родители его были очень благочестивы, особенно мать, которая часто вместе с мальчиком, коему было тогда девять лет, ездила к о. Иоанну Кронштадтскому. Религиозные впечатления от этих поездок были столь значительны, что Леонид решил свою жизнь посвятить служению Богу. Но не долго пришлось мальчику наслаждаться благотворной обстановкой семьи; когда ему исполнилось двенадцать лет, он осиротел и его взяла на воспитание бабушка. Желая дать ему какую-нибудь доходную профессию, она решила направить мальчика в обучение к знакомому купцу, но он категорически отказался - не расположена была душа Леонида к занятию торговлей. Бабушка была настроена сурово и решительно и в ответ на отказ внука сказала:

- В таком случае ты ничего от меня не получишь! Можешь идти на все четыре стороны.

Мальчик собрал котомку - белье, кружку и миску - и ушел в Ипатьевский монастырь, где жил на попечении монахов до совершеннолетия, по достижении которого Леонида благословили быть в монастыре пономарем. Здесь, в монастыре, он познакомился со своей будущей женой, девушкой из благочестивой семьи; по окончании епархиального училища она работала учительницей и часто посещала богослужения в Ипатьевском монастыре. В 1918 году они обвенчались и епархиальное начальство отправило Леонида Александровича в село Сусанине псаломщиком. Через два года он был рукоположен в сан диакона ко храму села Вознесения Сусанинского района. В марте 1924 года Патриарх Тихон рукоположил его в сан священника и он стал служить в храме села Никола Эзу неподалеку от Кинешмы. Вскоре о. Леонида арестовали. Прихожане много хлопотали перед властями об освобождении священника, ездили в Москву к Калинину. Отец Леонид был освобожден через год и направлен служить в храм села Панино Костромской области, а затем в храм села Сокольского Ивановской области. В 1934 году местный исполком постановил разрушить церковь, где служил о. Леонид, и уничтожить обширное кладбище вокруг храма, разбив на этом месте парк для прогулок и увеселений. Кощунственный проект властей вызвал среди жителей возмущение. Крестьяне не один раз ходили к властям и уговаривали их отказаться от кощунственного плана. В ответ власти арестовали о. Леонида, старосту храма Александру Косулину и члена церковного совета Хионию Сафонову и заключили их в Кинешем-скую тюрьму. Суд над ними назначили на праздник Рождества Христова 1935 года. Весь день в сочельник и всю ночь их гнали шестьдесят километров пешком от Кинешмы до Сокольского, где должен был состояться суд. Суд был закрытым и продолжался три дня. Отца Леонида приговорили к семи годам заключения, а женщин - к четырем годам.

Летом 1935 года жена о. Леонида поехала в Москву и добилась приема у Молотова. Он выслушал ее и пообещал разобраться. Осенью 1935 года священник и женщины были освобождены. После освобождения о. Леонид служил в храме села Воронцово Пучежского района. Много раз его арестовывали и предлагали отречься от Бога и снять священнический сан.

Но всякий раз о. Леонид отвечал: "Служу Богу моему дондеже есмь!" В последний раз его арестовали 17 сентября 1938 года. Это был седьмой арест священника. В тюрьме он молился: "Скажи мне, Господи, путь в оньже пойду, яко к Тебе взях душу мою".

Отец Леонид был приговорен к четырем годам заключения, которое отбывал в лагере Никола-Ёлнать Юрьевецкого района. В 1940 году дети добились свидания с отцом в лагере.

Началась война. Заключенных концлагерей переводили на восток страны. 30 октября 1941 года о. Леонид отправил домой последнее письмо; с дороги он писал, что их везут в Пермскую область. Этот этап оказался для о. Леонида последним. Он скончался 12 ноября 1941 года в одном из лагерей Чердынского района Пермской области. А через два дня в деревне Власово Костромской области скончалась его жена, поддерживавшая его на трудном пути священнического служения.

Игумения Арсения (в миру Анна Гавриловна Добронравова) родилась в 1879 году в селе Шегарском Юрьев-Польского уезда Владимир- ской губернии в семье священника. Окончив епархиальное училище, Анна в 1903 году поступила учительницей в детский приют при Шуйском Воскресенском-Феодоровском монас- тыре. В ее обязанности входило учить девочек грамоте и рукоделию. В этом монастыре она приняла постриг с именем Арсения.

В начале XX века игуменией монастыря была София, после смерти ее - Афанасия, а после смерти Афанасии сестры в 1915 году избрали игуменией Арсению. Усердная последователь- ница учения святых отцов о молитве и подвижнической жизни, она шла в горнюю страну долгим путем смирения и самоукорения, почитая себя ниже всех. Из современных церковных учителей она более всех пользовалась советами епископа Игнатия Брянчанинова. Уже достигнув большой духовной высоты, игумения Арсения и тогда почитала себя ниже всех, часто спрашивала совета у тех, кто далеко не достиг той чистоты сердца и просветленности разума, которые были обретены ею. Ризу христианского смирения, удобно закрывавшую ее от многих стрел лукавого, она не оставляла до конца жизни, до самой кончины почитая себя хуже всех. В монастыре она вела тихий, уединенный образ жизни; была усердным делателем Иисусовой молитвы, пользуясь в прохождении трудного и многоскорбного иноческого пути советами святых отцов, книги которых внимательно и молитвенно изучала. Таинственен этот сокровенный сердца человек, и блажен, кто нашел дверь в его тайную келью и исполнил заповедь Господню, и помолился Отцу, который втайне, и Отец воздал ему явно.

Наступили новые времена, к власти в России пришли люди, утверждавшие новую веру, - безбожие. Власти распорядились закрыть монастырь, но затем позволили не закрывать с тем, однако, чтобы монахини работали в совхозе.

Странно это им было, но директор совхоза Иван Иванович Озарин уговорил их принять предложение. "Матушки, - говорил он, - не расстраивайтесь, идите ко мне все, я всем буду платить, а работать из вас будут только те, кто может, кому будет по силам". Насельницы, которых было тогда триста тридцать человек, согласились. Жили в монастыре, работать ходили в совхоз, но по праздникам не работали, пребывая на молитве в церкви.

В общем, все осталось по-старому, за исключением того, что теперь плодами сельскохозяйственных трудов пользовался не монастырь, а совхоз, который платил монахиням за труд. Мать Арсения осталась игуменией, и Озарин никого из насельниц не ставил на работу, не испросив у нее предварительно благословения. Это было особенно важно в тех случаях, когда намечался постриг, так как по правилам монастыря новопостриженные не выходили из церкви сорок дней. Другим строго соблюдавшимся правилом было то, что в мантию постригали только после сорока лет.

Молитвами праведной игумении десять лет прожили насельницы безмятежно среди бушующих вод безбожия. В 1929 году власти прислали распоряжение о закрытии монастыря и недопущении церковных служб и иноческой жизни ни под каким видом. Директор совхоза, не желая принимать участия в разорении монастыря и создании крепостных колхозов, уволился и уехал.

Монастырь закрыли. В апреле 1932 года игумения Арсения была арестована; ее обвинили в том, что она "проводила среди населения.... агитацию, используя главным образом церковь, призывала к противодействиям..." Виновной себя мать Арсения ни в чем не признала. В октябре Особое Совещание ОГПУ приговорило ее к трем годам ссылки в Казахстан. Первое время игумения жила в Алма-Ате, а затем была сослана в Каркалинск. Здесь она приняла схиму с именем Фома. По окончании срока ссылки в 1935 году игумения приехала во Владимир и здесь в конце июня 1938 года снова была арестована; ее обвинили в том, что она "являлась активной участницей контрреволюционной организации духовенства и монашества". В тюрьме она тяжело заболела, и с начала января следствие было приостановлено. Игумения Арсения умерла 23 января 1939 года в больнице при Ивановской тюрьме No 1. "Смерть последовала вследствие падения сердечной деятельности на почве... полного истощения организма". По свидетельству монахини Серафимы (Булгаковой), на следующую ночь после кончины игумении женщине, находившейся с ней в одной камере до того, как игумению Арсению перевели в тюремную больницу, было во сне сказано: "Какой у вас здесь на земле беспорядок, а у нас мощи матушки Арсении в таком почете находятся".

Блаженный Максим (Максим Иванович Румянцев) родился в середине пятидесятых годов XIX столетия в деревне Вандышки Кинешемского уезда Костромской губернии в крестьянской семье. Родители его умерли, когда Максиму едва минуло десять лет, и он поселился в доме брата Егора и его жены Елизаветы, где прожил до пятнадцати лет, а в пятнадцать лет ушел странствовать. Где и как странствовал Максим - неизвестно, но вернувшись почти через тридцать лет на родину, он знал службу церковную наизусть, хотя оставался неграмотен; во время странствий он принял подвиг юродства, который не оставлял до самой кончины.

Вернувшись в родную деревню, Максим Иванович жил то у брата в в баньке, то в благочестивом семействе Груздевых, почитавших блаженного за прозорливость, то в семействе Кочериных, а то где придется, куда Бог приведет. Ходил Максим Иванович круглый год босиком и в одних и тех же, надетых одна на другую, рубахах. Если кто-нибудь дарил ему сапоги, то он совал в них бумагу, чтобы неудобно было ходить, а потом все равно отдавал. В бане никогда не мылся, а как войдет в баню в грязных рубашках, в тех же самых рубашках и выйдет.

Однажды священник Николай Житников, с которым блаженный вел близкую дружбу, уговорил его попариться в бане. Отец Николай остался ждать, а Максим Иванович ушел в баню и исчез.

Что же это он так долго? Куда это он пропал? - недоумевал о. Николай. Вошел он в баню и видит: сидит Максим Иванович на полке красный, как свекла, во всех своих рубахах.

- Да что же ты, Максим Иванович, в одежде сидишь? - спросил он.

- Так ты же мне сам велел париться, а не мыться, - улыбаясь ответил блаженный.

В деревне многие, особенно поначалу, смеялись над ним, а мальчишки, бывало, пускали в него камни. Но благодушно все это переносил блаженный, помня, что все подвизающиеся за Христа гонимы будут. К тому времени, когда он поселился в деревне после многолетнего подвига странничества и юродства, он достиг берегов блаженного бесстрастия, и Господь начал открывать ему Свою благую волю о других людях.

Уныние и грусть овладели Андреем Груздевым, когда пришла ему пора идти на войну 1914 года.

- Прощай, Максим Иванович, может, не вернусь, - сказал он, подходя к юродивому.

- До свидания, сладкий барин, - ответил Максим Иванович.

Многими чудесами засвидетельствовал Господь блаженного, так что не осталось у Андрея сомнения: он вернется живым. И вернулся.

Дочь его, Веру Груздеву, Максим Иванович называл Христовой невестой. "Верно, ты, Вера, замуж не выйдешь", - говорила ей мать. И действительно, она осталась девицей. Младшей дочери Груздевых Максим Иванович, когда та была девочкой, частенько говорил:

- Николай, давай закурим. Николай, давай закурим.

А то возьмет да вдруг начнет бегать, приговаривая:

- За мной кто-то бежит. Я спрячусь в сарай, за мной кто-то бежит. Спрячусь под стол.

Объяснилось все через много лет, когда она вышла замуж за Николая, и тот, когда бывал пьян, преследовал ее, так что она не знала, куда от него укрыться.

Максим Иванович никогда не говорил человеку прямо, а всегда как бы о себе. Пришел как-то к Максиму Ивановичу священник Григорий Аверин, и блаженный сказал ему:

- Вот Максима Ивановича скоро заберут. Скоро заберут - да это ничего. Умрет Максим, и прилетит соловей, но не сядет на могилку и не пропоет.

Вскоре о. Григорий был арестован и в лагере расстрелян.

Если и говорил блаженный о событиях прямо, то лишь тогда, когда иначе было нельзя. Как-то сидел Петр Кочерин со своими друзьями на завалинке. И Максим Иванович тут же. Вдруг посреди разговора Максим Иванович говорит:

- Вот, дымок пошел.

Но никто не обратил на это внимания. Максим Иванович через некоторое время настойчивее произнес:

- Дымит. Дымит.

Но опять никто на его слова не обратил внимания, и тогда Максим Иванович уже в голос закричал:

- Да пожар же!

Тут все вскочили. Забежали за дом. И точно. За домом полыхало гумно. Обмануть или скрыть что-нибудь от Максима Ивановича было невозможно.

Однажды, когда блаженный жил у Груздевых, хозяйка дома ради своей болезни и семейных нужд взяла у него из мешка, который он хранил на печи, сухарей. "Я немного возьму, не узнает Максим", - решила она.

Но Максим Иванович, как вошел в избу, схватился за голову и закричал:

- Заворовали! Заворовали! Житья у вас нет. Заворовали!

Пришлось ей все рассказать.

Однажды пришла к Максиму Ольга Добрецова, с нею женщина передала для блаженного сверток. Ольга отдала Максиму Ивановичу два свертка и не стала говорить, какой от кого, посчитав это неважным.

Но иначе на это посмотрел блаженный.

- Это - твое, - сказал он, - а это с тобой передали.

- Прости меня, Максим Иванович, - встрепенулась Ольга.

- Прости, прости, - проговорил блаженный, - хорошо еще, что ты созналась, а то соврут и не сознаются.

В другой раз, когда она собралась уходить, он сказал:

- Ты оставайся, а то люди злые...

Не послушалась она и пошла. Нужно было идти глухим местом. И видит Ольга - стоят мужики и ни за что ее не пропустят. Бросилась она бежать. Мужики - за ней. Она бежит изо всех сил, а они нагоняют, и все отчетливей их топот, уже прямо за спиной. И взмолилась Ольга к блаженному Максиму о помощи. И слышит - стих звук погони, перестали ее преследовать. Едва живой от страха добралась она до общежития, где жила.

Ольга никогда не рассказывала блаженному подробностей своей жизни в общежитии, где у нее не было ни кровати, ни постели, она спала на полу.

Максим Иванович сам говорил:

- Вот развалятся, как баре, на кроватях, а у меня - пальто под голову и под себя.

Пальто это вскоре украли, о чем ей блаженный сам сказал:

- Вот какие злые люди, пальтушку украли. Но ты не расстраивайся.

Вскоре Ольга нашла на земле деньги, которых как раз хватило на покупку пальто.

Бывало, что Максим Иванович ни к кому не шел ночевать, а садился со своим мешком посреди улицы и сидел здесь по нескольку дней. Однажды он просидел так неделю. И одна женщина сжалилась над ним:

- Максим Иванович, так же нельзя.

- Конечно, нельзя, - кротко ответил блаженный, но не сдвинулся с места. Женщина пошла домой, истопила баню и пришла уговаривать блаженного.

- Максим Иванович, пошли, я уже и баню специально для тебя истопила. - Ну, давай салазки, накладывай на них мешки, - согласился он. Она пришла с салазками, положила на них мешки блаженного и попробовала везти. Но салазки с места не стронулись. Попробовала еще. Не может их сдвинуть.

- Максим Иванович, не идут что-то салазки.

- Не идут, - покачал он головой и сам легонько подтолкнул салазки. И сразу они сдвинулись и легко пошли.

Однажды, когда блаженный жил у Груздевых, он начал с самого утра петь заупокойные стихиры и пел их почти весь день. Хозяйка слушала, думая, когда же он кончит, и наконец спросила:

- Что ты все заупокойные стихиры поешь?

Ничего не ответил Максим, продолжая петь, а через некоторое время, кончив петь, сказал:

- Ну, теперь все. Отпето. Опускайте в могилу.

Вскоре приехали из Кинешемского Успенского монастыря и сказали, что в монастыре умерла монахиня.

Как-то еще до начала гонений блаженный, проходя мимо Кинешемского монастыря, сказал: - Подушки-то, подушки какие! Разве это монахини? Все разлетится. Все.

В середине двадцатых годов монастырь был закрыт, в его зданиях поместилась следственная тюрьма.

Сердце Максима не прилеплялось ни к чему земному; деньги он презирал, а если ему кто их давал, то он потрет их, потрет, да и бросит или сунет куда-нибудь.

Однажды прибежала соседка Груздевых к Максиму Ивановичу:

- Максим Иванович, ведь у нас землю-то отнимают!

- Ну и что? - невозмутимо ответил блаженный. - Тебе жалко, что ли?

- Да как не жалко? Конечно, жалко.

- Ах ты, жалко, - покачал головой блаженный, - да ты возьми в карман землю-то и ходи, раз тебе жалко.

Духовно близкие отношения Максим Иванович вел с епископом Ки-нешемским Василием.

- Многих я видел подвижников, молитвенников и духовных людей, - говорил о нем святитель, - но этот ближе всех к Богу.

Владыка Василий ходил к блаженному Максиму Ивановичу пешком. И когда бы он ни задумал прийти, Максим Иванович всегда заранее знал о его посещении. Однажды он предупредил о его приходе хозяйку, и она бросилась убирать в избе. Но не успел святитель войти, как блаженный сам указал ему место:

- Ты, владыко, здесь на пороге садись.

- Да как же так! - всплеснула руками хозяйка. - Я уже и скамеечку вытерла...

- А ему тут... тут... Садись, садись здесь! - настойчиво повторял блаженный, показывая на порог.

Святитель не стал возражать. Это было незадолго до ареста епископа.

Но праведнику закон не лежит. Однажды Максим Иванович передал через близких святителю, что хотел бы причаститься. В назначенный день епископ Василий пришел к блаженному. Сидит, ждет. А Максим Иванович в это время с мужиками беседует. Те ему уже и покурить предлагают, и он не отказывается, закуривает.

Видя, что напрасно его ожидание, епископ послал за ним келейника и, когда Максим Иванович пришел, строго спросил:

- Ты что-нибудь ел?

- Немножечко поел, - ответил блаженный так, точно только этого вопроса и ждал, и добавил: - Уж больно ты строг, владыко, я совсем немножко, чуть-чуть поел, а будет время, когда поемши будут причащаться.

О будущем ли он говорит? Не прелестное ли это пренебрежение ко святыне? - подумал святитель, сам строгий подвижник и ревнитель церковных канонов. И благословил своих духовных детей повременить обращаться к блаженному за советами.

Через некоторое время Максим Иванович снова позвал владыку к себе - причаститься.

- Ну, что, Максим Иванович, не ел, не пил? - спросил тот, войдя.

- Не ел, не пил, владыко святый, - ответил блаженный с кротостью благообразного Иосифа, принимающего на свои руки пречистое тело Христа.

После исповеди все сомнения у святителя рассеялись, и он вновь благословил духовных детей обращаться к блаженному. Многие, видя, какую жизнь он ведет, говорили ему:

- Максим Иванович, ты уже спасен, ты уже в Царстве Небесном.

- А кто это знает: в Царстве ли? - ответит блаженный, глянет на образ Царицы Небесной. - Царица Небесная! - воскликнет, и слезы сами собой побегут по щекам.

Зная службу на память, он на Пасху пел ее всю дома. Сядет против окон и радуется.

- Смотри, - скажет хозяйке, - ангельская душенька, как солнышко играет.

А сам смотрит не на солнце, а на святые иконы.

Незадолго до своего ареста Максим Иванович пришел к о. Николаю Житникову и сказал:

- Отец Николай, давай багаж собирать.

И действительно, вскоре они оба были арестованы.

Председателем первого в тех местах колхоза был Василий Сорокин, а сын его, Владимир, работал в колхозе трактористом. Оба они не любили блаженного и писали доносы властям, чтобы те арестовали его. И, наконец, зимой 1928 года к дому, где тогда жил Максим Иванович, подъехали сани с возницей-милиционером. Случившийся тут Андрей Груздев спросил:

- За что вы его арестовываете?

- Да нам не жалко, - ответил милиционер, - он нам не мешает, но на него уже третье заявление подано, чтобы его арестовать. Так что собирайся, Максим Иванович, поехали.

Собирать Максиму Ивановичу было нечего, никакого имущества у него не было, сел он в сани, и они отправились. По дороге им встретилась женщина, которая, узнав блаженного, спросила:

- Куда это ты, Максим Иванович, поехал?

- К Царю на обед, - ответил блаженный.

В Кинешемской тюрьме Максима Ивановича подвергли жестоким мучениям, попеременно держа то в жаре, то в холоде. Но недолго он здесь пробыл и был переведен в другой город. Здесь блаженный оказался вместе с о. Николаем Житниковым, который явился свидетелем его кончины, и написал из заключения кинешемцам, что блаженный Максим умер как великий праведник.

Блаженная Елена родилась в городе Кохме Владимирской губернии (ныне Ивановская область). Родителей ее звали Михаил и Александра. Всю жизнь она прожила в родном городе, отлучаясь лишь в паломничество по святым местам. Она рано вступила на путь подвига и юродства и стяжала, по свидетельству ее знавших, неоспоримые благодатные дары духовного рассуждения и прозорливости.

В одно из своих паломничеств в Дивеевскую обитель она получила благословение принимать всех к ней приходящих. В доме Елены стоял гроб, в котором она спала. Однажды, когда она легла в гроб, к ней по доносу пришли милиционеры; они постучали в дверь и вошли.

Она высунула из гроба голову - они побежали. Блаженная выскочила вслед за ними и закричала:

- Ребята, я жива, ребята, что вы побежали.

Но они бежали без оглядки и уже не вернулись.

Блаженная Елена духовно наставляла и поддерживала множество людей. К ней за советами приходили почти все кохомские священники, любившие ее за тот свет чистой духовности, который излучала ее очищенная подвигами душа.

Блаженная любила священников Кохмы и Шуи за их духовный настрой, предупреждала их о грядущих событиях, как вразумлял ее Господь. Как-то она сказала: "Это еще хорошо, здесь попы с головами, а в Иванове я была, там все попы без голов" (В это время почти все ивановские священники были обновленцами).

Блаженная Елена явила такую высоту жизни и очевидные духовные дарования, что для православных ее советы и слово были непререкаемы. Во время гонений на Церковь во второй половине тридцатых годов блаженная была арестована и отвезена в тюрьму города Шуи. После недолгого пребывания здесь блаженная Елена была расстреляна.

Свет ее веры не напрасно светил. При возникновении и кратком торжестве обновленчества, когда бывало, что почти все священники иных городов переходили в него, в Кохме только один священник, Добродеев, вступил в обновленчество, надеясь, впрочем, что другие последуют за ним. Но этого не произошло. Были арестованы за верность православию и скончались в заключении священники города Кохмы Алексей Преображенский и Николай Авдаков11, которого обновленцы особенно ненавидели за его ревностное служение. Служил он вдохновенно и проповеди говорил такие, что людям долго не хотелось покидать храм.

Арестованных священников увезли в Иваново и здесь изощренно мучили. Их заставляли ходить за водой по ледяной крутой горке, на которую невозможно было взобраться. Они падали, тюремщики понуждали их подниматься и снова взбираться. Они снова падали, их поднимали. И так - до изнеможения. Их сажали в камеры, полные голодных крыс; водили в баню, где в это время были нагие женщины.

Однажды, когда это случилось, о. Николай Авдаков сказал тюремщикам:

- Не мне, а тем должно быть стыдно, кто распорядился привести нас сюда.

Сразу же после его слов священников увели. Отец Николай пробыл в заключении четырнадцать лет и в заключении скончался.

Священник Михаил Шомфонов служил в Кохме, его арестовали и приговорили к пяти годам заключения; когда срок заключения закончился, он был отправлен в Кинешемскую тюрьму и здесь замучен.

Блаженный Мишенька (Михаил Поликарпович Голубев) родился в деревне Якимово Костромской губернии. В молодости ходил с гармошкой и пел песни, а из молодого возраста вышел - стал в церковь ходить и юродствовать, жил последние годы в селе Жарки Ивановской области. Спал он на голых досках, положенных кое-как: один конец на залавке, другой на шестке. Никакой постели у него не было, под голову клал полено. Носил вериги - железное кольцо, которое со временем вросло в тело.

В церковь ходил на каждую литургию и стоял на левом клиросе; во время Херувимской громко, во весь голос, плакал, так что служивший в тотвремя священник велел его вывести. С тех пор Мишенька стал молиться дома и, пока шла литургия, ни с кем не разговаривал и никого не принимал. Крестьяне почитали его за прозорливость и шли к нему за советами со всей округи.

Однажды к Екатерине Наумовой, которая работала тогда конюхом на колхозной конюшне, пришли шорники чинить хомуты, и затопила она печь на конюшне. Истоплю, думает, затем домой схожу, приберусь, сготовлю, все-таки - Казанская, престольный праздник в селе, а потом уже приду и коней накормлю.

Тут Мишенька идет навстречу, остановился и говорит:

- Ох, какая избушка-то, ой, батюшки! А дворик-то какой, как игрушечка! - И так грозно: - Выбрасывайте все хомуты! Лошади могут погибнуть!

На другой день с утра случился пожар, и конюшня сгорела дотла вместе со всеми лошадьми - хомуты помешали им выбежать.

А Екатерине, конюху, что теперь делать? "Ну, теперь меня посадят и не выпустят", - подумала она.

А Мишенька говорит:

- Ну! Молись Всевышнему, да Царице Небесной, да Николаю чудотворцу. Ведь Всевышний спасает, Царица Небесная укрывает, а Николай чудотворец заступает.

Екатерину осудили к полутора годам заключения и штрафу в девятнадцать тысяч рублей. Заунывала она. Подала на пересуд в Иваново. Ждет. А Мишенька говорит:

- Ты не бойся. Российские мужики защитят, заступят.

Второй суд отменил приговор.

В 1943 году Александра Карачева пошла с одной женщиной к Мишеньке в Жарки. Он встретил их, взял Александру за руку и, поглаживая, точно успокаивая, сказал:

- Большая семья, а мать-то с ума сошла.

Александра вздрогнула - не о ее ли матери предвещает юродивый?

- Да что ты, что ты шарахаешься? Я не тебе говорю, я тебя специально за руку держу, чтобы ты не боялась.