Священномученик Анатолий, митрополит Одесский 21 страница

Отец Евфимий вошел в храм, прошел в алтарь, открыл Царские врата и начал молиться. Только двое было их в храме: священник у престола и ребенок на коленях перед алтарем. Девочка плакала и просила Бога их всех пожалеть. Отец Евфимий говорил впоследствии: "Это детская молитва спасла село".

В Сибирь советская власть пришла в 1922 году, и вместе с нею пришло обновленчество. За сопротивление живоцерковникам о. Евфимий обновленческим УЦУ (Уездное Церковное Управление) 21 ноября 1922 года был отстранен от должности благочинного. Созванный тогда съезд священников и прихожан благочиния постановил оставить его в этой должности, но о. Евфимий отказался, поскольку часть приходов и духовенства перешла в обновленчество, а он продолжал служить по-старому, не обращая внимания на распоряжения обновленческого УЦУ. Тогда обновленцы решили применить к о. Евфимию меры церковно-дисциплинарные. Постановлением Ачинского УЦЕС (Уездный Церковный Епархиальный Совет) от 20 июля 1923 года и резолюцией Красноярского ГУБЦЕС (Губернский Церковный Епархиальный Совет) он был уволен заштат и запрещен в священнослужении. Но о. Евфимий продолжал служить как служил. Тогда обновленцы обратились к гражданской власти. Распоряжением ГУБЦЕС и резолюцией обновленческого архиепископа Георгия Жука о. Евфимий назначен был к высылке из пределов Ачинского округа. Обновленцы ждали, что власти арестуют непокорного православного священника, но этого не произошло, и тогда 25 января 1924 года протоколом ЕЦС (Епархиальный Церковный Совет) о. Евфимий за сопротивление обновленчеству был лишен священнического сана. Но он продолжал служить, не обращая внимания на угрозы и прещения. Обновленцы, однако, не оставили попыток изгнать православного священника, и в конце концов в августе 1924 года он был арестован и заключен в Ачинскую тюрьму, где пробыл месяц, а затем отправлен в тюрьму при Красноярском ГПУ, где пробыл два месяца. Возвратился о. Евфимий в село Большой Улуй в начале декабря. В его храме служил обновленец, и все храмы в округе были захвачены обновленцами, и о. Евфимию служить было негде.

Весной 1925 года в Красноярск прибыл православный архиерей, епископ Красноярский и Енисейский Амфилохий (Скворцов). В апреле о. Евфимий приехал к нему, и владыка благословил его служить, где представится к тому возможность. А прихожанам Большого Улуя велел объявить, что о. Евфимий имеет благословение законного православного архиерея служить в храме службу Божию.

Известия о прибытии в Красноярск православного архиерея, о его благословении, данном о. Евфимию, дошли до прихожан Большого Улуя, и они принудили обновленца покинуть село. В Великий Четверг 1925 года отец Евфимий стал служить в прежнем храме настоятелем. К июню все четырнадцать церквей благочиния вернулись в православие. 21 января 1926 года состоялось собрание благочиния, на котором прихожане вновь избрали о. Евфимия благочинным. 23 июня епископ Амфилохий утвердил выбор церковного народа.

Обновленчество, хотя и было потеснено, но, энергично поддерживаемое властями, не исчезло, бороться с ним православные могли только словом, и епископ стал посылать настоятелями соборов больших городов епархии исповедников православия. Стойкость о. Евфимия, его верность Православной Церкви в условиях гонения, личная беседа с ним убедили архиерея назначить о. Евфимия настоятелем городского собора. 26 июня 1926 года епископ перевел его в Троицкий собор города Ачинска.

После смерти Патриарха Тихона и ареста Местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра возник григорианский ВВЦС (Высший Временный Церковный Совет), претендовавший административно возглавить Церковь. Ачинское благочиние и церковный совет Свято-Троицкого собора просили о. Евфимия и старосту собора Сергея Митрофановича Байнова выяснить, насколько каноничны данные претензии ВВЦС на управление Церковью. В ноябре 1927 года они выехали в Москву. Прежде всего они посетили митрополита Агафангела (Преображенского) в Ярославле, затем дважды побывали в Москве у митрополита Сергия (Страгородского), трижды встречались с епископом Звенигородским Филиппом (Гумилевским) и, наконец, присутствовали в качестве гостей на четырех заседаниях григориан, проходивших в Донском монастыре. Суждение, вынесенное о. Евфимием о григорианстве, было вполне однозначно, но спутник его мыслил иначе, предполагая, что соборная община может приобрести множество благ от признания ВВЦС.

Отец Евфимий подробно объяснил ему, что ВВЦС неканоничен, что единственная цель этого административного новообразования - внести разлад в Церковь, и делается это с согласия безбожных властей, потому что некоторые епископы пытаются служить и советской власти, и Богу.

- А в старой Церкви были офицеры и дворянство, которые вовсе не верили в Бога, - неожиданно возразил Байнов, полагая, вероятно, что наличие в дореволюционной России неверующих и маловерующих людей, которые, однако, посещали храм, вполне оправдывает любое сотрудничество епископов с безбожной властью.

- Но старая власть, - возразил о. Евфимий, - не гнала Церковь, как нынешняя советская, а я буду всегда на стороне такой власти и таких людей, которые дают свободно веровать.

После их возвращения в Ачинск было созвано приходское собрание. На нем выступили Байнов (он предложил общине признать ВВЦС) и о. Евфимий, который подробно объяснил, почему этого делать нельзя. Община собора отказалась признать ВВЦС, а за ней и все храмы благочиния.

В 1929 году гонения на Церковь, не затихавшие вполне и раньше, резко усилились. Воинствующее безбожие действовало всеобъемлюще, спеша погрузить все стороны земного бытия человека в свою ужасающе гнетущую, безблагодатную атмосферу, иногда действуя с помощью демонстрации ошеломляющего душу бесстыдства. Не раз, бывало, в те годы матери задергивали занавески на окнах и, бросаясь к детям, говорили: "Не выглядывайте на улицу, не смотрите!" В это время совершенно голые, мужчина и женщина, нацепив кумачовые полосы с надписью "Долой стыд и совесть!" шли по улицам Ачинска. И так ходили в течение нескольких дней. Для небольшого сибирского городка явление невиданное, верующими оно воспринималось как предвозвестие прихода антихриста. В 1929 году власти попытались сбросить колокола с Троицкого собора, но прихожане не дали. Люди густо устелили землю своими телами, заняв все пространство внутри церковной ограды. Безбожники на время отступили.

Гонения обрушились на священника. Власти отобрали дом. После долгих поисков семья нашла в глухом конце города баню, и в ней поселись о. Евфимий с женой и семеро детей. Вещи и домашний скарб - все к этому времени было властями отобрано. Вместо постели сшили мешки, наполнили их соломой, получился большой матрас, на нем все дети и спали. В углу стоял маленький столик, в предбаннике были сложены дрова. 30 ноября 1929 года о. Евфимия арестовали. Жена была в отчаянии: он был кормильцем, а теперь она осталась одна, никто из детей не работал, а их было семеро. Они остались почти буквально в холоде, голоде и наготе. Отчаяние было такое, что Александре не раз приходила в голову мысль затопить печь, закрыть ее с головешками, чтобы разом и себя, и детей уморить и не мучиться.

Но Господь их не оставил, прихожане после ареста о. Евфимия стали приносить продукты, и их хватало для семьи и для передач в тюрьму. Старшая дочь Антонина пошла навестить отца. Подошла к тюрьме. У ворот часовой с винтовкой, на улицу выходят тюремные окна, полуподвальные, но конвоир к ним близко не подпускает.

- Иди, девочка, отсюда!

- Пожалуйста, скажите, где мой папа? Я хочу только голос его услышать. Скажите, какое окошко?

- Иди, девочка, отсюда, - повторил конвоир, - нам не велено разговаривать. Иди отсюда!

- А почему вам не велено разговаривать? - спросила девочка.

- Потому что я на посту.

- Может быть, вам нужно кого-нибудь убить, то вы меня убейте, а папу не убивайте. Пожалуйста, отпустите его! - И нагнувшись поближе к окошкам, крикнула: - Папочка!

Оказалось, о. Евфимий был совсем близко. Он услышал и ясно, внятно сказал:

- Подальше отойди от окна, а не то не этот конвоир, так еще кто-нибудь выстрелит.

- Папочка, скажи мне что-нибудь, - попросила девочка.

- Вы хоть что-нибудь ели сегодня? Что вы сегодня ели? - спросил он.

- Папочка, да мы и тебе принесли, - отвечала она.

Начались тяжелые допросы в тюрьме. Отца Евфимия обвиняли в том, он, "не являясь сторонником советской власти, вел систематическую антисоветскую агитацию", говорил прихожанам, что "советская власть заставляет отречься от Бога и от Церкви". Следователи в обвинительном заключении писали, что о. Евфимий "не только не любит власти, ее мероприятий и коммунистов вообще в настоящее время, но в прошлом, в период колчаковской реакции, вел с ними активную борьбу путем выдачи партизан и сочувствовавших советской власти лиц карательному отряду Колчака".

Отец Евфимий пространно ответил на все обвинения и все их отвел. Заканчивая свои объяснения, он написал: "Всякого, кто хотел бы утверждать и говорить, что у меня еще были какие-либо сношения с представителями или участниками колчаковской реакции, я считаю и называю лжецом и те слова и донесения ложью. Если бы мне пришлось и погибнуть, я погиб бы с мыслью, что никому и никогда намеренно не сделал зла".

Были вызваны свидетели, показания которых лишь подтвердили невиновность о. Евфимия. Был вызван друг о. Евфимия священник Никита Сторожев. На вопросы следователя о. Никита ответил немногословно:

- Мы вели разговоры преимущественно о пасеках. За этими разговорами также вели разговоры и о жизни. Говорили, в частности, и о налогах. О том, что налоги непосильные...

После заключения о. Евфимия в тюрьму к нему в камеру посадили осведомителя Александра Агафонова, который стал убеждать священника отказаться от сана.

- Многие священники сейчас, - говорил он, - работают бухгалтерами, секретарями...

На его доводы о. Евфимий ответил:

- Бросить священство - никогда не брошу! Служу я по убеждению. Может быть, будет время, когда нас будут возить под соломой, под назьмом, чтобы совершать службы в подвалах или даже ямах, и тогда я не брошу служить. Советская власть преследует христианство. Христианство останется. Возможно, останутся только одни сильные, которые сумеют возродить христианство. Были в древности такие периоды, когда христиан сжигали, но несмотря на это, в катакомбах, в подвалах христиане остались, и христианство восторжествовало.

- Сейчас вырастет молодое поколение, и оно бросит заниматься религией, - заметил Агафонов. - Ребенок с молоком матери впитает в себя идеи христианства, - возразил о. Евфимий.

23 февраля 1930 года Особое Совещание при ОГПУ постановило заключить о. Евфимия на три года в сибирский концлагерь. Условия в концлагере были таковы, что вышел оттуда о. Евфимий едва живым.

Когда он вернулся, жена его написала старшей дочери Антонине: "Еще один нахлебник приехал".

Для дочери было настолько прискорбно прочитать эти слова, что она заболела и попала в больницу. Но мысль о том, что отец где-то рядом и у него, может быть, нет пропитания на сегодняшний день, не давала покоя. И, не долечившись, она выпросилась из больницы, чтобы идти просить помощи у своего начальника-управляющего. Он в прошлом был красным партизаном, и ничего хорошего она от него не ждала, тем более теперь, когда все знали, что ее отец-священник вернулся из лагеря. Всю дорогу Антонина усердно молилась, и когда вошла в кабинет, он, не дожидаясь просьб ее, сказал:

- Мы вам муки дадим двадцать килограмм, вам отвезут ее на станцию, вы ни о чем не беспокойтесь.

Антонина смотрела на него, и словно тот же был перед ней, и словно другой, святой, человек. Не того она ожидала. Это был 1933 год, когда и она голодала, и люди тысячами умирали от голода. Погрузили мешок, привезли, донесла она его до баньки, где жил отец-священник с семьей, и остановилась в сенцах, не решаясь войти. Отец Евфимий услышал, будто вошел кто, а дальше не идет, вышел взглянуть. Дочь упала перед ним на колени и стала за себя и за мать просить прощения:

- Папочка, прости! Прости! Прости!

Отец Евфимий наклонился, поцеловал ее в голову и сказал:

- Только я один во всем виноват, никто из вас ни в чем не виноват. Встань, ради Бога, не могу видеть тебя на коленях. Все страдания из-за меня, и вам приходится из-за меня терпеть.

Антонина встала. Ребятишки, голодные, как галчата, глядят, обнялись отец с дочерью, плачут. В это время вошла матушка Александра - она хотела чашку отрубей выпросить и вернулась ни с чем.

- Мама, вот мука, не ищи нигде ничего. Никто у тебя не нахлебник, это все вам - ешьте, ради Бога.

И так, милостью Божией, дочь их поддерживала.

Собор в Ачинске был закрыт, и пришлось искать другого места. Прихожане скрипачниковской церкви позвали служить к ним. Переехали, и с 16 января 1933 года о. Евфимий начал служить. Но недолго он прослужил, в апреле храм в Скрипачниковском был властями закрыт. Для о. Евфимия и его семьи наступили тяжелые дни. "Ужасное время было, что и говорить! - писал он позже в письме к дочери. - Недаром, уходя оттуда (из Скрипачниковского), я просил Бога: "Господи, не допусти меня скоро возвращаться! Пошли мне смерть, но не допусти возвратиться!" Ужас был полный! Тут ребятишки мрут с голоду, а тут я еще объедаю их! Тут я был виноват - что я не плотник, не кузнец, не чернорабочий... Доказывая всю мою ненужность, матушка говорила и то, что Женю (старшего сына, которому было в то время семнадцать лет) выгонят (с работы) из-за меня, что Женя ворчит и не знает, как отделиться от меня. Одним словом, ужаснее ужасного!!!"

Чтобы не обременять семью, о. Евфимий решил на время уйти. Зима, самые морозы. Он собрал все свои пожитки - столярный инструмент (все железо и дерево) - это все нужное и оставлять нельзя. Поклажи набралось два мешка, не менее трех пудов. Попробовал поднять - тяжело, не дойти с ними до Ачинска. Но с Женей, сыном, попрощался, еще утром, когда тот уходил на работу. Если еще остаться, то сын придет домой обедать, увидит, что отец еще не ушел, и будет недоволен. Простился с женой, с младшими детьми - никто не удержал, не попросил остаться, а как на то он надеялся, ведь никак ему с такой поклажей не дойти по лютому морозу до города.

Взвалил о. Евфимий мешки перевязкой на плечи и вышел. Прошел версту, а казалось, десять - так тяжело, и все оглядывался: не выйдет ли кто из домашних, не позовет ли вернуться? Уже и сын должен прийти, сядет обедать, узнает, что он только что вышел, примется догонять, вернет, ведь такая на дворе непогода. Так прошел о. Евфимий пять верст - и все оглядывался. Но никто не бежал его возвращать, пустая дорога, ни впереди никого, ни позади. Да и кто теперь пойдет пешим под ночь. Так он дошел до первой деревни.

Смеркалось. Надо бы зайти заночевать, но не было денег, нечем было заплатить за ночлег, и он, миновав деревню, отправился дальше. Наступила ночь, мороз с каждым часом становился сильней, а сил двигаться дальше все меньше. Без отдыха мог пройти полверсты. Пока шел - изнемогал от напряжения, весь становился мокрым, а когда садился отдохнуть - мороз моментально проникал сквозь ветхий пиджачишко, пронизывая насквозь. Не доходя до Ачинска верст десять, изнемог окончательно. Твори, Бог, волю Свою, нет сил идти. Посидел минут пять. Слышит, едет кто-то. Смотрит - по дороге в Ачинск едет мужик вразнопряжку порожняком. А у о. Евфимия нет сил встать навстречу. Проехал было, но остановился, спрашивает:

- Кто сидит?

- Человек.

- Чего сидишь?

- Идти не могу.

- Замерзнешь!

- Наверное.

- Давай десять рублей! Довезу! - подошел.

- Если бы у меня был рубль, я сейчас зашел бы в Малый Улуй на станцию и доехал бы до Ачинска, но у меня и рубля нет.

- А кто ты?

- Бывший соборный поп.

- Как же ты очутился в таком положении?

А ему уже и разговаривать лень и ко сну клонит. Тот постоял, постоял и говорит:

- Ну, садись вот на заднего коня.

А батюшка уже и подняться не может. Мужик посадил его, положил мешки в сани и понесся вскачь. Удивительно, что о. Евфимий не только не хворал после этого, но и не обморозился, а мороз был жестокий.

Все церкви в округе закрыли, негде стало служить. В мае 1934 года Покровской церкви дальнего села Бея выпросили у архиепископа Ачинского и Минусинского Дионисия (Прозоровского) о. Евфимия, чтобы служил у них.

Мужики сами перевезли о. Евфимия и его семью в Бею, и он начал служить; вскоре архиерей назначил его благочинным 5-го округа Минусинского викариатства. Преследования начались сразу же после приезда в Бею, хотя теперь о. Евфимий говорил проповеди редко, хорошо зная, насколько превратно и пристрастно понимают его слова агенты власти. Во всех проповедях старался держаться строго духа церковности. Взрослым он объяснял подробно, насколько важны таинства причащения и исповеди, без которых человека может постигнуть духовная смерть, детей убеждал остаться смолоду исполнять заповеди Божии. Он был счастлив служением в храме, с которым душа за эти многие годы срослась. Но он уже видел, что советские власти налогами и поборами добьются разорения храма, когда не останется средств на закупку свечей, масла для лампад, муки для просфор, дров для отопления. Отец Евфимий видел, что власти пойдут до конца в своих намерениях разорить храм и поддерживающих его материально прихожан. Он несколько раз советовал прихожанам перейти служить в дом, но они убедили священника, что найдут возможность содержать и поддерживать храм. Однако безбожники не оставили своего намерения, и 30 июля 1935 года, перед празднованием памяти преподобного Серафима Саровского, Бейский исполком постановил богослужение в храме "без производства полного капитального ремонта... считать невозможным. Здание церкви до окончания церковным советом капитального ремонта закрыть". Причем обязали прихожан через два дня приступить к ремонту. На Ильин день в церковь пришел председатель сельсовета и сообщил, что будет сейчас опечатывать храм. Отцу Евфимию приказали немедленно покинуть церковную сторожку. Из храма позволено было взять старенькую, штопаную-перештопаную ризу и некоторые богослужебные книги. К вечеру о. Евфимий с семьей переехал на край села, где снял комнату, не имевшую отдельного входа, так что надо было проходить через комнату хозяина дома. Через три дня к священнику пришел сотрудник НКВД и предупредил, что если он немедленно не пропишется на новом месте, то будет приговорен к шести месяцам исправительно-трудовых лагерей. Отец Евфимий тут же собрался и пошел в паспортный стол, но он был закрыт. В тот же день о. Евфимию было предъявлено обвинение в нарушении паспортного режима. Суд приговорил его к шести месяцам исправительно-трудового лагеря. Он подал жалобу, сославшись на невозможность в тот момент прописаться. Кассационный суд оставил приговор в силе, снизив наказание до ста рублей штрафа.

После закрытия храма о. Евфимий и церковный совет послали во ВЦИК телеграмму с просьбой разрешить проводить ремонт, не прекращая богослужений. Ответа не было, и они послали повторную телеграмму, а вслед за ней письмо во ВЦИК от общины. Но никакого ответа не получили, и священник стал подозревать, не задержаны ли все эти телеграммы местным начальством в Бее, и просил прихожан опустить письмо за пределами района.

Верующие стали просить у местных властей другое помещение для совершения служб. Исполком отказал: "Нет у нас для вас помещений". Верующие сказали, что сами найдут. "Ищите, - ответили безбожники, - и если оно нас удовлетворит, тогда разрешим".

Лишившись храма, прихожане приходили теперь к о. Евфимию домой, что приносило немало хлопот хозяйке дома, и он стал подыскивать другое жилье и месяца через два переехал с семьей в дом с отдельным входом и довольно большой комнатой, где можно было крестить, отпевать, а со временем и служить.

Члены райисполкома тем временем постановили "договор на аренду здания бейской церкви" с общиной верующих расторгнуть. И на Рождество Христово о. Евфимий служил в своем доме, в новоустроенной домашней церкви. Присутствовало человек двадцать. В следующий раз служил всенощную и литургию на Крещение. Служил ночью и окончил на рассвете. В конце службы он сказал в проповеди:

- Братья и сестры, нам приходится служить воровски, как изгнанникам, и в этом виноваты вы сами, своим слабоверием, тем что отступили от Церкви. Вы все боитесь. Вы пугаетесь, если кто вам покажет мизинец, а если уж топнет ногой, то вы от страха в землю готовы зарыться, а нужно все невзгоды переносить с терпением, как наши апостолы, как терпели старообрядцы при царском правительстве, они готовы были тайно в соломе перевозить священников, чтобы только служить. Вот и нам, возможно, придется служить и в тайге, и в подполье, все терпеть, все переносить.

С каждым годом, с каждой волной арестов священнослужителей и верующих, Российская земля духовно нищала, отемнялась нравственно, помрачалась разумом. На людей, оставленных советской властью для тяжелого труда на земле, горько было смотреть. Однажды кто-то в присутствии священника начал возмущаться, что вот теперь родители не крестят детей. Отец Евфимий хотел промолчать, но не выдержал:

- Не крестят... А вот если бы пришла другая власть и начала бы зверски убивать всех некрещеных детей, тогда мы стали бы возмущаться, глядя на эту ужасную нелепость. А между тем, мы не возмущаемся тем, что убиваем сами души своих детей, лишая их крещения и тем лишая их жизни вечной. Если бы избиение некрещеных было бы недалеко от нас, то мы поторопились бы скорее окрестить своих детей, бросились бы все к священникам. А между тем, мы совершенно не обращаем внимания, что ужас смерти у каждого из нас за плечами. И не торопимся приготовить ни себя, ни детей своих к встрече с этим ужасом.

Вера. Вера православная. Для всякого человека, а для русского человека в особенности, это необходимейшее содержание души и всей жизни. Без веры русский человек начинает беспрерывно жаловаться и беспредметно унывать. В окружающем мире он действует уже как слепой, но при этом не обращается за разрешением своих жизненных вопросов к Богу. И, как всякого человека, надеющегося более на людей, нежели на Бога, его ждет разочарование.

Отец Евфимий смиренно выслушивал жалобы прихожан, хотя сам жил с семьей впроголодь, но однажды сказал:

- Мы всегда только жаловались и жалуемся. Помните, как в начале революции вы жаловались на богачей и нанимателей? Сколько было разговоров и вариаций: "А хорошо нам было, когда мы на вас работали за пять фунтов в день?" А ведь кроме этих пяти фунтов, во время нашей работы богач кормил еще нас раза по три в день. А теперь вы жалуетесь, что вам приходится работать только за один килограмм в день и советская власть более ничего не дает. Не жаловаться нужно, а исполнять заповеди и все терпеть. У нас в том положении, в котором мы оказались, не остается выхода, как терпеть советскую власть и все приносимые ею неустройства. Если уж нас объявили бревнами, предназначенными для строительства государственного здания, то у нас уже нет выхода, как терпеть, пока все не построится.

Годы, проведенные в тюрьме, непосильный труд в лагере и голод подорвали здоровье. Отец Евфимий начал болеть, в 1936 году с ним случился инфаркт и он слег. Старшая дочь, Антонина, посетила его; видя, что положение серьезное, она стала его упрашивать сфотографироваться. По своему смирению, считая себя ни во что, батюшка никогда не фотографировался, у него была единственная фотография, сделанная еще в молодости.

- Ты же не поставишь мою фотографию на виду, - сказал о. Евфимий.

- Папочка, да что я! Да разве я могу не поставить твою фотографию на виду? - возразила дочь. Отец Евфимий согласился и, когда ему стало лучше, сфотографировался.

Приближался Великий пост, и о. Евфимий решил служить открыто - во всяком случае, в первую неделю поста, на Вербное воскресенье и на Пасху, а после, как Бог даст. Служил он, не спрашивая разрешения властей, но перед самой Пасхой подал заявление, чтобы разрешили служить на Пасху, на Фомино воскресенье и на Радоницу. А про себя решил: разрешат или нет - все равно буду служить, а власти хотя бы не скажут, что не просил разрешения. Отвратительным раболепством было бы отказаться от церковной службы на Пасху. Верующие собрались в дом священника пораньше, человек тридцать. Началась пасхальная заутреня; около двух часов ночи в дом ворвались сотрудники НКВД с обыском. Все присутствовавшие были переписаны, а священник арестован. При обыске у священника изъяли личную переписку, церковную книгу с регистрацией рождений, смертей и браков, приходно-расходную книгу, церковную кружку, в которой было сто пятьдесят рублей, тысячу двести свечей, семьдесят крестильных крестиков, пятьдесят пять книжечек для церковных поминаний и ветхую ризу.

Пересмотрев все отобранное, власти обнаружили, что священник аккуратно вел все записи рождений, браков и смертей. Сравнили их по книгам, хранящимся в сельсовете. Оказалось, что в сельсовете не зарегистрировано за 1934 год пятнадцать человек родившихся и девять умерших; за 1935 год не зарегистрировано одиннадцать умерших. Обвинили священника, что вопреки запретам советской власти он вел "регистрацию гражданского состояния" и тем "вредил советскому государству, втягивал в преступления часть колхозников и трудящихся единоличников..."

В тюрьме о. Евфимий в объяснительной записке писал: "Если меня необходимо обвинить - покоряюсь этому с радостью. По окончании следствия прошу меня из-под ареста не освобождать, потому что, освободившись, я снова буду чувствовать себя обязанным исполнять свои священнические обязанности, то есть и крестить, и отпевать, и совершать другие требы".

В мае следствие было завершено и священника перевели из дома предварительного заключения в Бее в Минусинскую тюрьму. Его обвинили "в том, что он, будучи священником, собирал у себя на квартире верующих и совершал богослужения, на которых высказывал антисоветские речи..." Отец Евфимий признал, что действительно дома служил, но все иные обвинения отверг. В августе 1936 года Особое Совещание при НКВД приговорило его к трем годам лагеря. В конце августа он был отправлен с этапом в карагандинские лагеря. В степи о. Евфимия сняли с этапа и отрядили перегонять к озеру Балхаш стадо овец. Затем он был заключен в лагерь неподалеку от станции Долинка. Через год, летом 1937 года, против о. Евфимия было начато новое дело. Он был в то время в лагерной больнице и успел отправить домашним свое последнее письмо. Писал, что состояние его здоровья тяжелое, кроме того, потерял очки и их раздавили, так что он теперь слепой. Украли обувь, белье и, наверное, выбросят из больницы раздетым, потому что его надо кормить, а он уже числится не за лагерем, а за оперчастью как подследственный. Вскоре о. Евфимий был приговорен к расстрелу и 15 сентября 1937 года расстрелян.

Иным был путь друга о. Евфимия священника Никиты Сторожева, также принявшего смерть в заключении. Да и характера о. Никита был совершенно иного. Родился он в 1885 году в селе Ново-Жуковка Вольского уезда Саратовской губернии. Окончил учительскую школу. Избрав путь священства, он должен был жениться, потому что уходить в монастырь не собирался, а рукополагать для приходской церкви священника неженатого тогда было не принято. Но не было у Никиты невесты и был он настолько стеснительного характера, что с девушками не знакомился. Поехал он искать невесту в Пензу в институт благородных девиц. Там он и познакомился со своей будущей женой Валентиной. Родители Валентины были крестьяне, она у них - единственная дочь, и сами они уже в преклонном возрасте и очень опасались, что с их смертью войдет в жизнь дочери черная нужда, так что всю жизнь она будет вынуждена заниматься непосильной работой. И решили дать ей образование - продали корову, кое-что из имущества и внесли первый взнос в институт благородных девиц, решив - пусть получит воспитание и образование, может, потом станет воспитательницей в доме какого-нибудь богатого купца или иное какое найдет приличное место. Знали родители, что детей она любит, значит, сможет хорошей быть воспитательницей. Конечно, думали и о том, что, может, и для нее найдется достойный молодой человек.

Женихи в пансион ездили часто, но прежде чем отдать невесту, начальство пансиона наводило о женихе и его семье самые подробные справки, так как отдание за жениха с плохой репутацией могло повредить репутации пансиона. Никите Сторожеву показали будущую невесту, она ему понравилась, поехали к ее родителя, и те благословили венчаться. Они обвенчались. Но оба оказались настолько стеснительны и стыдливы, что всю жизнь прожили как брат и сестра. Но без детей не остались.

Пришла однажды к Валентине девушка, помогавшая ей по хозяйству, и сказала:

- Матушка, женщина просится пустить ее в баньку.

Дело было зимой. Валентина без раздумий сказала:

- Почему в баньку? Пускай идет в дом.

- Она не хочет, она хочет в баньку, - ответила девушка.

- Ну, может, она хочет помыться, - недоумевала Валентина, - тогда помоги ей.

Прошло два дня, и девушка со смущением сказала:

- Матушка, стыдно сказать, но у нас ребенок в баньке появился.

- Это надо же, - говорит Валентина, - ну так покорми его.

- Я все сделала. Женщина просит оставить ребенка на несколько дней, пока она на работу устроится.

- Хорошо, пусть оставит. Надо будет только как-нибудь обо всем этом отцу Никите сказать.

Сели они за стол ужинать. Валентина хочет сказать и не может, так что уже и о. Никита заметил и спрашивает: