Индивидуальные особенности ассоциативно-интеллектуальной сферы.

Функции воли переплетаются с мыслительным процессом. Вследствие этого вырабатываются различные мыслительные типы, однако они лишь побочно связаны со структурой личности. Тип мышления трудно поддается конкретным наблюдениям, кроме того, интеллект не отражается непосредственно на особенностях личности человека. Реальным можно считать лишь то, что в зависимости от интеллектуального уровня изменяется окраска, колорит структуры личности. Как мы убедились на приведенном материале, проанализированные персонажи обладали и высоко, и слабо развитым интеллектом, что, однако, для характеристики личности не имело решающего значения.

Однако существует область психики, близко стоящая к интеллекту; она может участвовать и в образовании отдельных особенностей личности. Это — сфера ассоциативно-интеллектуальных чувств, в которой берут начало заинтересованность, т. е. потребность человека познать нечто новое, необычное, и любовь к порядку, т. е. противоположная первой склонность придерживаться установленного, привычного.

Привести пример человека, или персонажа, которого отличала бы чистая заинтересованность, как свойство ассоциативно-интеллектуальной сферы, я лишен возможности; это особое свойство очень трудно отграничить от ряда других устремлений, которые также способны стимулировать различные духовные интересы. Однако мы как в жизни, так и в литературе находим любящих порядок людей, которые при известном утрировании представляются педантами. Имеется в виду не ананкастическое стремление к порядку, которое в чрезмерной степени ведет к навязчивым представлениям. Отсутствие любви к порядку у людей просто педантичных вызывает неудовольствие, но без всякого оттенка навязчивости. Такой человек строго придерживается установленного распорядка, и все же это не связано с постоянной напряженностью психики.

Писатели, описывая любовь к порядку, обычно ставят своих героев в рамки определенной профессии, которая вменяет в обязанность человеку следить за порядком (полицейские, архивариусы и т. д.). В этих случаях в образе воспринимается не столько индивидуальность, сколько представитель данной профессии. Упорядоченность воспитывается профессией также и в учителе, которому зачастую приходится направлять в нормальное русло темперамент и несдержанность детей. Но вот перед нами магистр, описанный Стриндбергом в рассказе «Так должно было случиться». В данном случае трудно говорить о том, что он стал педантом благодаря педагогической деятельности. Магистр до мелочей формален в еде: для различных трапез у него предусмотрен строжайший ритуал; когда, например, подаются раки, их должно быть обязательно шесть штук, и притом все — самки. Для начала он сам отмеривает себе три четверти рюмки водки и выпивает ее с наслаждением, после чего восклицает «Ух!» Свежая газета должна находиться в это время слева от магистра, на корзинке для хлеба (с. 62):

Так он поступал в течение двенадцати лет и будет поступать до конца дней. Когда на стопе появляются раки, то он начинает с исследования их половых признаков, а при положительных результатах осмотра приступает к дальнейшей процедуре. Салфетка уголком закладывается за ворот, рядом с тарелкой кладутся два или три бутерброда с сыром, затем он наливает себе стакан пива и вторую рюмку водки, берет в руки маленький ножик для раков и начинает их разделывать.

Поглощение раков также происходит в строго установленном порядке. После того как съедены три рака, выпивается третья рюмка водки; когда она выпита, разворачивается газета, в которой магистр в первую очередь знакомится с разделом новых назначений должностных лиц. Во всем остальном магистр также является образцом порядка (с. 67):

Он безукоризненно выполнял в школе учительские обязанности, никогда не опаздывал, никогда не болел. В частной жизни его можно было назвать эталоном аккуратности; плату за квартиру он вносит идеально точно, никогда ничего не покупал в магазинах в кредит и один раз в неделю ходил «к женщинам» (он никогда не говорил «к девицам»). Жизнь его была подобна поезду, который мчится по блестящим рельсам и прибывает с точностью до секунды на предусмотренные в дорожном плане станции.

Далее Стриндберг дает понять, что его герой отнюдь не страдает преувеличенной добросовестностью или чрезмерным чувством долга (с. 67):

О будущем он не думал; ибо истинный эгоист не думает о нем, хотя бы уже по той причине, что будущее принадлежит ему не более чем на 20–30 лет.

Но может быть в основе педантичности магистра лежит некоторая эпилептоидная тяжеловесность, медлительность? Таких признаков мы в рассказе не видим.

Педантичную любовь магистра к порядку иллюстрирует не один пример. Одевается он также, соблюдая заранее намеченный порядок. Например, он неизменно подтягивает вверх нижний край брюк, чтобы они не волочились по земле. Из дому выходит в точно намеченное время. Никогда он не выезжает за город, боясь, что его могут стиснуть и задушить в городском транспорте, вообще он мечтает о том, чтобы «кончилось наконец это безобразие с праздниками», от которых ничего, кроме беспорядка, не приходится ждать. По дороге в пансион, где он питается, он возмущен по выходным дням непорядком в поведении взрослых и детей: например, какой-то мальчик попал ему в грудь мячом, полицейский же смотрел на этот эпизод с улыбкой, потягивая пиво из кружки.

Психологически вполне объяснимо, что 32-летний магистр, который никогда не собирался жениться, чтобы не изменять своего раз и навсегда установленного распорядка дня, все же в конце концов вступает в брак. Дело в том, что любовь к порядку, коренящаяся в ассоциативно-интеллектуальной сфере, неизменно должна потерпеть поражение, вступая в конфликт с нормальными человеческими чувствами и порывами. Состоя в браке, магистр отказывается от многих своих привычек, даже от привычки употреблять в еду самок раков.

В «Избирательном сродстве» Гете также изображает любящего порядок человека, это — капитан. Но поскольку данный образ не столь утрирован, как образ магистра Стриндберга, то он и впечатляет читателя меньше.

Деятельность капитана в замке начинается с того, что он приводит в порядок рукописи Эдуарда (с. 155):

Во флигеле капитана они устроили хранилище для актуальных рукописей и архив для менее нужных. Сюда были доставлены документы, записи, всевозможные заметки из различных помещений, шкафов, сундуков замка; уже вскоре весь этот хлам был приведен в порядок, разложен по ящичкам и расставлен по рубрикам. Все, что могло потребоваться, удавалось найти куда скорее, чем можно было надеяться.

Подобные усовершенствования капитан вводит и в парке, который планируется разбить по-новому, исходя из соображений целесообразности. Разбивка парка была недостаточно тщательно продумана Шарлоттой, и это очень мешает капитану. Помимо парка, капитан задается целью перестроить и близлежащее село (с. 174):

— Помнишь, — обратился он к Шарлотте, — как мы, совершая путешествие по Швейцарии, загорелись желанием создать дополнительную красоту нашего парка, перестроив находящуюся поблизости деревню, но обращаясь не к швейцарской архитектуре, а подражая швейцарской чистоте, порядку, которые так рационализируют пользование.

Капитану хочется упорядочить еще и многое другое, например, организовать нищих и подачу им милостыни. Он отдает себе отчет в том, что его любовь к порядку рискует перейти в педантизм. Например, объясняя химический опыт, который капитан старается провести с максимальной корректностью, он заявляет: «Если вы не сочтете это за педантизм, то я могу ради краткости перейти на язык формул».

Заметим, что Гете несложно было создать образ любящего порядок человека, так как образец такой любви был у него перед глазами с самого детства. Аккуратность его родного отца доходила до педантизма, что и описал Гете в романе «Поэзия и правда». Множество моментов подтверждают данную характеристику. Например, произведения римских писателей должны были в его библиотеке быть представлены непременно голландскими изданиями «in guarto» — «из соображений внешнего подобия». Ничто начатое не смеет в его представлении остаться незаконченным:

Что касается реализации намеченного, то в этом смысле мой отец соблюдал особое упорство. Раз намеченное должно было во что бы то ни стало доводиться до конца, будь это даже сопряжено с неудобствами, скукой, досадой, вплоть до осознания бессмыслицы поставленной цели.

Если сын для своих рисунков брал неаккуратно нарезанную бумагу, отец потом подравнивал ее; если же сын помещал несколько рисунков на один лист бумаги, он разрезал лист и просил мастера аккуратно подобрать рисунки и переплести вырезанное. Во время войны в частных особняках расквартировывали офицеров. Отец Гете сильно страдал из-за этого, он не мог «отдать на чей-то произвол то, что с такой любовью организовывал, чем привык сам распоряжаться». Хотя расквартированный в семье Гете офицер вел себя безукоризненно, тем не менее отец вступил с ним в конфликт. В связи в этим он однажды не вышел к завтраку и целый день ничего не ел. Жене очень хотелось отправить еду в его комнату, «но такого непорядка отец никогда бы не потерпел, даже в самых крайних случаях». Сыну своему Гете-отец внушил неприязнь ко всем гостиницам:

Ему казалось ужасным платить за отказ от всего, что привычно и дорого сердцу, платить за то, что пляшешь под дудку хозяина и официантов, да к тому же еще платить большие деньги.

Хотя Гете-отец и имел склонность поучать, но эта склонность была тесно связана с любовью к порядку, ибо поучения сводились в основном к призывам быть аккуратным. Например, когда дети учились рисовать, он начал учиться вместе с ними, для того чтобы просто подавать пример «величайшей опрятности рисунка», а также чтобы тщательнейшим образом следовать тонкостям оригинала. Большинство предметов отец вообще преподавал детям сам, в том числе и танцы, что весьма странно сочеталось с серьезностью этого человека. Когда он убедился в незаурядной одаренности своего сына, он стал с большим упорством настаивать на завершении начатого.

Моя работа над «Эгмонтом» неплохо подвигалась, но надо признаться откровенно, что меня день и ночь подстегивал отец; на эти вещи он смотрел несколько наивно, полагая, что то, что легко было начать писателю, так же легко будет и довести до конца.

Ярко выраженной у отца упорядоченности Гете часто противопоставляет собственную неустойчивость, но в то же время он вынужден признать:

Если искренние старания отца не были в состоянии прибавить мне таланта, то все же эта черта его, любовь к порядку, оказала на меня скрытое влияние, что позднее во многом сказалось.

И действительно, мы нередко сталкиваемся и с любовью Гете к порядку и с его склонностью к поучениям, чаще всего — в романах «Годы учения Вильгельма Майстера» и «Годы странствий Вильгельма Майстера». Особенно эти черты бросаются в глаза в «Годах странствий» — там, где Ленардо описывает в своем дневнике процесс обработки хлопка, «который доставляется из Македонии и с Кипра через Триест». Здесь подробно описываются некоторые мелкие ручные приемы ремесла, когда Ленардо знакомится с прядильной техникой в тогдашних мануфактурах. Мы узнаем обозначения массы и длины пряжи, рад специальных выражений типа «обрезок», «скоростная обработка». Читатель узнает, кроме того, чем отличаются друг от друга различные способы прядения. Затем мастер по волокнам сообщает, «т. к. милостивый государь обо всем хочет иметь четкое представление», кое-что и о смежных областях производства, например, о сухом ткацком производстве. Затем речь идет о клеевой обработке пряжи, при этом снова называются некоторые специальные термины: «основная нить», «нити для сетчатой ткани», «пряжа, подлежащая окраске», «привязка нитей», «сновальная рама». И снова казалось бы, что материал полностью исчерпан, но тут появляется мастер по ремизе, который еще лучше все знает, и от него мы узнаем мельчайшие подробности о наматывании, о накручивании и многое другое.

В этом месте, впрочем, далеко не единственном в наследии великого писателя, Гете без труда убеждает нас в том, что он перенял у своего отца очень многое по части любви к порядку и желания сообщать людям поучительные сведения. Это подтверждается и одной из бесед Гете с Эккерманом. Гете рассказывал ему, что в своем художественном творчестве постоянно стремился к солидным мотивированиям, а однажды дело дошло до того, что он собственноручно вписал Шиллеру в его «Капуцинскую проповедь» две стихотворных строки с тем, чтобы логически обосновать некое побочное обстоятельство.

Стремление к порядку, надо полагать, сыграло свою роль и в том, что Гете был не только поэтом, но и естествоиспытателем: как биолог он всегда пытался систематизировать то, что наблюдал в природе.

В случаях, когда у человека ярко выражены оба ассоциативных чувства, он одновременно и стремится к упорядоченности, и приветствует новое. Людям, обладающим тем и другим, нравятся шутки и комические ситуации: новые, необычные стечения обстоятельств дают удовлетворение там, где под них подводится логическая база, т. е. где обычный порядок снова восстанавливается. У некоторых писателей использование острот, юмористических каламбуров, игры слов в речи персонажей становится излюбленным приемом. Это Жан Поль Рихтер, Вильгельм Раабе, отчасти Шекспир и Байрон. Бывает и так, что анализируемая черта не имеет прямого отношения к характеру самого персонажа, и мы с полным правом можем приписать ее автору. Так, у Раабе пристрастие к чудаковатым действующим лицам его романов можно поставить в связь с его склонностью к комизму. У Жана Поля Рихтера в высшей степени своеобразны его сравнения, к ним присоединяется много неологизмов, непереводимая игра слов: например, влюбленный оба свои «спутника» (т. е. оба глаза) устремляет к своему «Урану» (к возлюбленной Ленетте): «Ева — первая в истории воровка яблок». Жан Поль приводит в своих произведениях превеликое множество цитат, из которых следует, что этот человек обладал энциклопедическими знаниями. Он с наслаждением использовал их, чтобы обогатить свое творчество животрепещущими сведениями из различных периодов истории, а также из многих других наук. Если не обладать его громадным запасом знаний, то часто трудно установить, являются ли приводимые им факты исторически достоверными, или сам Жан Поль их придумал и лишь в шутку выдает за истину. Например, в его романе «Зибенкэз» мы читаем, что жена Расина не умела отличить лирическое стихотворение от трагедии, но она «тем не менее отлично справлялась с домашним хозяйством». А вот другая иллюстрация того же типа: Монтень якобы предлагал будить себя глубокой ночью, чтобы «ощутить тайну сна». Мы находим у него также сведения о том, что Сократ и Катон ходили по рыночным площадям босыми.

Байрон подобным же образом в совершенно нестандартной остроумной манере связывает друг с другом факты, которые объективно чрезвычайно далеки друг от друга, как, например, греческие мифы и весьма прозаические события сегодняшнего дня. Ирония помогает ему связать высокое, благородное и даже святое с банальным, а нередко и пошлым. Вот как описывает он любовное томление во время путешествия на корабле (с. 73–74):

...Но хуже всех, конечно, тошнота.

Как быть любви прекрасному пыланью

При болях в нижней части живота?

Слабительное, клизмы, растиранья

Опасны слову нежному «мечта»,

А рвота для любви страшней изгнанья!

Но мой герой, как ни был он влюблен,

Был качкою на рвоту осужден.

А вот описание кораблекрушения (с. 76):

Ничто так не способно утешать,

Как добрый ром и пламенная вера:

Матросы, собираясь умирать,

И пили, и молились свыше меры;

А волны продолжали бушевать,

Клубились тучи в небе мутно-сером,

И, вторя вою океана, ввысь

Проклятья, стоны и мольбы неслись.

Складывается впечатление, что склонность к остротам, шуткам характерна для натур холодных, неспособных на глубокое чувство. Но это не так, напротив, и Жан Поль Рихтер, и Байрон отличаются чрезвычайно сильными эмоциями. Первый благодаря им часто впадает в сентиментальность, а второй стал лириком с мировым именем. Шутка, облеченная в ироническую форму, и глубоко искренние порывы чувств у Байрона часто стоят рядом. Эти, на первый взгляд, несовместимые моменты находят отражение в его творчестве как бы независимо друг от друга.

У Шекспира мы особенно часто встречаемся с каламбурами и с игрой слов. Его словесные шутки свидетельствуют, во-первых, о редчайшем филологическом даровании Шекспира, а, во-вторых, о том, что в жонглировании словами Шекспир находил большую радость. И несомненно, что он имеет в виду собственное пристрастие, когда вкладывает в комедии «Как вам это понравится» следующую реплику в уста Виолы: «Да, это правда: тот, кто умеет ловко играть словами, тот вмиг способен придать им двоякий смысл». А вскоре после этого звучит и реплика шута: «Право, я вовсе не шут: я просто путаник, человек, искажающий слова».

Жонглирование словами помогает Шекспиру создать особую характеристику людей; остроумие, колоритность словесных реакций — излюбленный прием для создания комических фигур. В комедии «Много шума из ничего» Бенедикт и Беатриче постоянно очень колко иронизируют друг над другом. В «Комедии ошибок» описанная черта ярко выражена у Дромио Сиракузского, который ошеломляет аудиторию потоком гротескных гипербол, рискованных сравнений, каламбуров, сногсшибательных по неожиданности нагромождений мыслей и слов. В прародительнице этой комедии, в «Менехмах» Плавта, один из персонажей, Столовая Щетка, обнаруживает сходную склонность к шуткам, правда, здесь она менее ярко выражена. В «Виндзорских проказницах», а затем и в «Генрихе IV» Шекспира его Пистоль постоянно употребляет в речи странные сопоставления, делает всевозможные завуалированные намеки, приводит цитаты, все это нередко пересыпается латинскими словечками. Замечание, сделанное Фальстафом о том, что влюбленный взгляд скользнул по его (Фальстафа) животу, Пистоль парирует словами: «Значит луч солнца упал на навозную кучу».

Во многих пьесах Кальдерона Кларин играет роль шутника.

В пьесе «С любовью не шутят» Кларин вместе со своим другом Лепорелло обеспечивает своими шутками и чудачествами смех на протяжении всего действия. Перед тем как Цирцея превращает его в обезьяну, он успевает скороговоркой изложить свою последнюю просьбу:

Если уж суждено мне превратиться в обезьяну, то прошу, окажи мне милость, сделай меня симпатичным экземпляром: ловким, резвым, подвижным. Эй, вы, человекоподобные обезьяны, радуйтесь, скоро ваши ряды пополнятся!

В пьесах философских, как например «Маг-чудотворец» (своеобразный испанский «Фауст») и «Жизнь — это сон», Кларин своим комическим поведением постоянно оживляет действие.

Особенно впечатляют остроты в иронической форме в пьесе «Лечение на водах» Лопе де Вега. Донья Марчела ревнует своего жениха, который завязал дружбу с набожной дамой преклонного возраста, тетей Беатой. Но вот дружба как будто дала трещину... (с. 227).

Марчела

Так что же случилось, дорогой мой возлюбленный? Ты нашел, что ей не хватает ума? Или, быть может, она недостаточно опрятна? Погоди, я уже знаю: она потребовала у тебя за любовь слишком много денег, да? Или скажи вот что: нет ли у нее какого тайного телесного порока? Не худа ли она для тебя? Не слишком ли миниатюрна? Не чересчур ли холодна она в любви? Не молится ли об отпущении грехов перед каждым поцелуем? Да говори же, наконец, я горю нетерпением все узнать из твоих уст!

Однако Марчела иронизирует не только тогда, когда она разгневана. После примирения она заявляет жениху: «Но предварительно я попрошу свою святошу-тетеньку, чтобы она хоть на два дня одолжила мне свое платье: надо переснять фасон и заказать себе точь-в-точь такое же: только при этом условии я смогу быть уверена в твоей любви». В ответной реплике Ризело, жених, корит насмешницу: «Ах, Марчела, ты остаешься всегда верна себе, вечно шутишь».

В «Амфитрионе» Плавта точно так же, как в соответствующих пьесах Мольера и Клейста, есть персонаж Соций, который все обращает в шутку, обнаруживая при этом бездну находчивости. Но с другой стороны он нередко проявляет и свою бестолковость.

Еще ярче сочетаются эти два противоположных качества У Труффальдино из комедии Гольдони «Слуга двух господ». Чтобы получать вознаграждение из двух источников, Труффальдино служит двум господам, скрывая от них, что одновременно находится в услужении и у другого. Благодаря редкостной находчивости, он в сложнейших ситуациях способен выйти сухим из воды, действуя умно и весьма ловко. Однако, с другой стороны, он часто по бестолковости попадает впросак и терпит побои. Так, он по глупости вскрыл важное письмо, хотя читать и не умеет. Труффальдино может быть и отчаянно нерасторопен: он спутал чемоданы обоих господ, и вещи обоих попали не туда, куда положено; из-за этого начинается суматоха и страшная неразбериха. Так он беспрерывно разыгрывает то хитреца, то простофилю, что вызывает комический эффект. Психологически к такому развитию сюжета нельзя, конечно, подходить чересчур строго. Можно быть весьма пронырливым человеком, т. е., несмотря на примитивный в общем интеллект, обладать способностью блюсти свою выгоду. Однако люди никак не могут быть одновременно слишком умными и слишком глупыми. Хозяин, в гостинице которого Труффальдино обслуживает своих господ, говорит о нем: «Никак не могу понять этого субъекта. Иногда он очень сообразительный, а иногда и вовсе дурень». Но так как зрители от души веселятся из-за комизма ситуаций на сцене, то упомянутые психологические противоречия никому не мешают.

Шутов в художественной литературе можно считать истинными профессионалами по части острот, каламбуров, игры слов, — достаточно вспомнить шута в «Короле Лире» Шекспира. Но все эти словесные шутки содержат в себе одновременно намек на неприятные истины, которых люди никогда не рискуют высказать высокопоставленному лицу без обиняков, прямо в глаза.