Активное вмешательство Николая I в решение цензурных вопросов. Император и литераторы. Контроль за цензурным аппаратом.

Решение всех цензурных вопросов в период царствования Николая I происходило при самом активном участии императора, что составляет особенность этого периода истории цензуры. Николай I всегда ревностно следил за журналистикой и действиями цензуры, сам выступал в качестве главного цензора в своей державе и цензора цензоров. (Этот сюжет вполне мог стать темой большой самостоятельной работы.) Отношение Николая I к журналистике и журналистам ярко характеризуют его слова, высказанные им, когда ему пришлось выступать в качестве высшего арбитра в истории с публицистом и издателем Н.И. Гречем, жаловавшимся на цензуру, пропускавшую статьи, якобы порочащие его друга Ф.В. Булгарина. Император поддержал цензоров, закончив свою резолюцию от 29 июля 1831 г. так: «Вы призовите его (Ф.В. Булгарина. – Г.Ж.) к себе, вымойте голову и объясните, что ежели впредь осмелится дерзко писать, то вспомнил бы, что журналисты сиживали уже на гауптвахтах, и что за подобные дерзости можно и под суд отдать».

Милитаризованное мышление Николая I распространялось и на литераторов. Характерный пример в этом отношении – трагическая судьба поэта А.И. Полежаева. Через 15 дней после казни руководителей восстания декабристов Николай I самолично ночью судил студента Московского университета Полежаева за сатирическую поэму «Сашка», ходившую тогда по рукам.

Поэт был отдан в солдаты и отправлен под пули на Кавказ. Николай I постоянно осведомлялся, как служил Полежаев. В 32 года талантливого поэта не стало.

Без сомнения, Николай I отдавал себе отчет о влиянии литераторов на общество. В своих действиях по отношению к ним он не был однолинеен. Об этом говорят его взаимоотношения с А.С. Пушкиным. Придя к власти, фактически сразу Николай I становится добровольным цензором произведений поэта. Граф А.X. Бенкендорф сообщал А.С. Пушкину 30 сентября 1826 г.: «Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры. Государь император сам будет первым ценителем произведений ваших и цензором». Уже в ноябре Пушкин писал Н.М. Языкову: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам – мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, Годунова тиснем». Обычно анализируя связи поэта и императора, ученые делают акцент на лицемерии Николая I. Представляется, что при этом не полно учитывается то обстоятельство, что Николай I был императором, и все то, что сопутствовало его положению и его психологии, которая порождалась этим, а также то, как воспринимали его современники, в том числе и великий поэт. Дадим слово самому Пушкину, поскольку литературы и объяснений по этому поводу вполне достаточно: приведем ряд цитат из его дневника 1833–1835 гг., т.е. периода зрелости поэта.

«1833. 14 дек.11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа) явиться к нему на другой день утром. Я приехал. Мне возвращен «Медный всадник» с замечаниями Государя. Слово кумир не пропущено высочайшей цензурою; стихи

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова –

вымараны. На многих местах поставлен (?),– все это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным».

«1834. 28 февраля.Государь позволил мне печатать «Пугачева»; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресенье на бале, в концертной, Государь долго со мной разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения».

«6 марта.Царь дал мне взаймы 20000 на напечатайте «Пугачева». Спасибо».

«10 мая.Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего Правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

«1835. Февраль.В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже – не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия Государя. Царь любит, да псарь не любит».

Строки пушкинского дневника неоднократно комментировались. Представленная выборка цитат, на наш взгляд, сама достаточно красноречива. Она свидетельствует о том, что Николай I, как цензор, основательно вникал в творчество поэта, хотя, конечно, как самодержец, преследовал свои цели, но одновременно помогал Пушкину, поддерживал его ранимое самолюбие (ведь Государь говорит не с каждым. – Г.Ж.).

Вспомним в связи с этим еще один эпизод. В 1830 г. А.С. Пушкин опубликовал VII главу «Онегина». Сразу же в «Северной пчеле» появился фельетон Ф.И. Булгарина, резко критиковавшего эту часть произведения, где якобы «ни одной мысли, ни одного чувствования» и т.д. Николай I, прочитав фельетон, писал графу А.X. Бенкендорфу: «...в сегодняшнем нумере «Пчелы» находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье, наверное, будет продолжение: поэтому предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и, если возможно, запретите его журнал». Бенкендорф передал фельетонисту волю монарха, в ответе которому пытался защитить фельетониста, назвав еще одну статью другого автора, критиковавшего ту же главу «Онегина». Николай I гневно отреагировал: «...если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде». Вероятно, во взаимоотношених царя и поэта в какой-то степени обольщение было двухсторонним.

Приведем слова их современницы А.Ф. Тютчевой, дающей в своем дневнике блестящую характеристику императора: «Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинить все свои фантастические и устарелые теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века».

Дон Кихот самодержавия! Хотя в его дом уже стучались другие времена.

Следующая пушкинская записка, поданная им 28 августа 1835 г. в Главное управление цензуры, где он просит разрешить «встретившееся ему затруднение», как бы подводит итог цензуре Николаем I его сочинений:

«В 1826 году Государь император изволил объявить мне, что ему угодно быть самому цензором. Вследствие Высочайшей воли, все, что с тех пор было мною напечатано, доставлено было мне прямо от Его Величества из 3 отделения Собств. Его Канцелярии при подписи одного из чиновников «С дозволения правительства»» (далее А.С. Пушкин перечисляет, какие произведения прошли данную цензуру: «Цыгане», главы «Евгения Онегина», «Полтава», мелкие стихотворения, второе исправленное издание поэмы «Руслан и Людмила», «Граф Нулин», «История пугачевского бунта» и др.).

Когда же в 1835 г. поэт обычным порядком представил в цензуру второе исправленное издание перевода из Шекспира «Анджело», попечитель Петербургского учебного округа объявил ему, что не может более публиковать его сочинений так, «как доселе они печатались». Пушкин справедливо обращает внимание Главного управления цензуры на то, что

«никакого нового распоряжения не последовало», а он между тем устным заявлением попечителя «лишен права печатать свои сочинения, дозволенные самим Государем-императором».

Сам поэт в деловой записке, не содержавшей в себе обычных эмоций, констатирует факт постоянной императорской цензуры его творчества почти на целое десятилетие (1826–1835, август). С другой стороны, этот эпизод запечатлел особое отношение цензуры к фигуре поэта. Министр народного просвещения С.С. Уваров почти через месяц, 29 сентября, уведомил Пушкина, что его рукописи печатаются независимо от его ведомства. Но когда поэт умер, Уваров 1 февраля 1837 г. потребовал от попечителя Московского учебного округа графа С.Г. Строганова, чтобы статьи об этом событии он контролировал сам.

То, что монарх лично занимается цензурой, для российской действительности – явление обычное и даже традиционное. Но в случае с Николаем I оно имело опору в его взглядах на роль руководителя государства. Он считал своей обязанностью лично разрешать все сколько-нибудь существенные, дела и вопросы. «Николай считал управление по личной воле и личным воззрениям – прямым долгом самодержца, – пришел к выводу историк А.Е. Пресняков. – Вопросы общие и частные, дела государственной важности и судьбы отдельных лиц – сплошь и рядом зависели от личного усмотрения и настроения государя». Это особенно отчетливо видно именно на цензорской практике Николая I. Здесь его, как говорится, хватало на все.

Получив трон при открытом сопротивлении молодой дворянской элиты, он нашел опору в А.С. Шишкове и созданный при его участии «чугунный» цензурный устав 1826 г. одобрил явно как средство запугивания общественности, настолько этот документ был контрастен александровскому цензурному уставу 1804 г. Но самодержец быстро и без колебаний расстался с ним и одобрил новый устав от 22 апреля 1828 г., который будет действовать длительное время. Однако для императора этот устав не стал законом, букву которого он соблюдал бы. Законом была воля монарха, лично вносившего постоянно изменения в цензурный устав своими повелениями и распоряжениями. И на практике при его же попустительстве господствовал крайний субъективизм цензуры, о чем говорилось выше.

Активность Николая I – цензора, как правило, усиливалась в зависимости от роста видимой им угрозы собственной власти. Так было в 1830–1831 гг., в 1848 г., когда революционные события в Европе повлияли на ужесточение цензурного режима в России и превращение цензуры в политический донос, который при его правлении процветал.

В 1831 г. И. Киреевский, вернувшийся на родину из-за границы, стал издавать журнал «Европеец», открыв первый номер своей статьей «XIX век». Николай I внимательно прочитал журнал и не только сделал внушение цензуре, пропустившей номер, но и внес своим повелением беспрецедентную поправку в цензурный устав. 7 февраля 1831 г. граф А.X. Бенкендорф писал министру народного просвещения князю К.А. Ливену о том, что, по мнению императора, статья «XIX век» содержит «рассуждение о высшей политике», хотя автор уверяет читателя, что говорит о литературе. Николай I увидел в ней двойной смысл, считая, что И. Киреевский понимает под словом «просвещение» слово «свобода», под фразой «деятельность ума» – революцию, а под словами «искусно отысканная середина» – не что иное, как конституцию. Разгаданный тайный смысл определил вывод императора: «Статья сия не долженствовала быть дозволенной в журнале литературном, в каковом воспрещается помещать что-либо о политике, и, как сверх того, оная статья не взирая на ее нелепость, писана в духе самом неблагонамеренном, то и не следовало цензуре оной пропускать».

Эти рассуждения Николая I представляют для нас особый интерес, так как через графа А.X. Бенкендорфа они были доведены до цензоров, которым сам император преподал предметный урок, как цензуровать периодику. Причем этот урок откровенно противоречил цензурному уставу, по которому цензор наоборот ориентировался на то, чтобы не выискивать тайный смысл.

Другую статью, помещенную в «Европейце», Николай I назвал «неприличной и непристойной выходкой на счет находящихся в России иностранцев»; посчитал, что цензор, пропустивший ее, «совершенно виновен»; потребовал наказать его, запретить журнал, так как «издатель г. Киреевский обнаружил себя человеком неблагомыслящим и неблагонадежным». Ему была запрещена издательская деятельность.

Для журналистики этот эпизод имел большие последствия. Император повелел опять вопреки цензурного устава 1828 г.: «дабы на будущее время не были дозволяемы никакие новые журналы без особого Высочайшего разрешения». При этом Его Величеству должны были представить «подробное изложение предметов, долженствующих входить в состав предполагаемого журнала, и обстоятельные сведения об издателе».

Николай I, без сомнения, был настоящим цензором цензоров, о чем они хорошо знали. Наделенный неограниченной властью, он мог не только административно наказать, но и лишить места работы, как это было с С.Т. Аксаковым – цензуровавшим книгу «Двенадцать спящих будочников», показавшуюся Николаю I сомнительной, поскольку книга, предназначенная для широкой аудитории, народа, была написана языком, приноровленным «к грубым понятиям низшего класса людей» и в ней, при таком адресате, подвергалась критике полиция, о которой речь шла «в самых дерзких и непристойных выражениях». Целью автора, резюмировал император, было распространять книгу «в простом народе и внушить оному неуважение к полиции». «Его Величество, по сообщению Бенкендорфа, заключает из сего, что цензор Аксаков вовсе не имеет нужных для звания сего способностей и потому повелевает его от должности сей уволить».

Особенно ревностным цензором Николай I был, когда периодика писала о нем и его близких, его предках. 2 января 1831 г. Министр Императорского Двора светлейший князь П.М. Волконский довел до цензурного аппарата неудовольствие императора по поводу того, что «в столичных ведомостях придворные известия появляются без всякого на то разрешения правительства», в связи с чем строжайше предписано «всем редакторам публичных ведомостей ничего не печатать, касающегося до особы Государя-императора и всех членов императорской фамилии, а также о торжествах или съездах, бывающих при Дворе, без особого на то Высочайшего разрешения, которое имеет быть сообщено от Министерства Императорского Двора». Однако вскоре Николай I понял, что при таком порядке в народе могут и подзабыть о нем. Последовало новое распоряжение императора, позволяющее журналистам сообщать после «предварительного рассмотрения министра Двора» о «действиях всенародных», а именно – «известия о прибытии в столицу и о выезде высочайших особ, о присутствии их в общенародных местах, об аудиенциях иностранных посланников».

Такая позиция императора распространялась и на упоминание в печати, литературе, исторических сочинениях царственных предков. В 1831 г. цензор В.Н. Семенов не решился одобрить к публикации трагедию М.П. Погодина «Петр I», поскольку в ней на сцену выведены Петр I, Екатерина I, А.Д. Меншиков, заговорщики, речь идет о пытках царевича Алексея по приказу отца и т.д. Сомнения испытывали цензурный комитет и Главное управление цензуры, подготовившее доклад Николаю I, который 22 декабря 1831 г. написал на нем: «Лицо императора Петра Великого должно быть для каждого русского предметом благоговения и любви, выводить оное на сцену было бы почти нарушение святыни и по сему совершенно неприлично. Не дозволять печатать». По похожим причинам не увидели свет исторические повести Олина «Эшафот, или Утро вечера мудренее», Вейдемера «Обзор главнейших происшествий в России с кончины Петра Великого до вступления на престол Елизаветы Петровны» и др. Любопытно складывались отношения цензуры к сочинениям Екатерины II, часть из них находилась под запретом, что поддерживалось Николаем I. В 1850 г. Петербургский цензурный комитет рассматривал вопрос о новом издании собраний сочинений императрицы, испытывая особые затруднения в возможности опубликовать ее переписку с Вольтером, содержащую его остроты, затрагивающие проблемы религии. Николай I без малейших колебаний наложил резолюцию: «Не разрешаю новое издание писем к Вольтеру».

Министр народного просвещения С.С. Уваров предлагал цензорам в секретном письме попечителю Петербургского учебного округа 6 мая 1847 г. посмотреть на сочинения об отечественной истории, появляющиеся в современной прессе, с другой стороны. Он отмечал, что в них «нередко вкрадываются рассуждения о вопросах государственных и политических, которых изложение должно быть допускаемо с особенною осторожностью и только в пределах самой строгой умеренности. Особливой внимательности требует тут стремление некоторых авторов к возбуждению в читающей публике необдуманных порывов патриотизма, общего провинциального стремления, становящегося иногда, если не опасным, то по крайней мере неблагоразумным по тем последствиям, какие оно может иметь». Уваров требовал от цензоров быть более внимательными по отношению к такого рода статьям.

Именно Николай I определил целый ряд направлений, на которые цензура должна была обращать пристальное внимание. В их числе, помимо названных, особенно одиозным было его отношение к произведениям искусства. Историк А.Е. Пресняков писал: «Николай I расправлялся с художественными сокровищами Эрмитажа, применял к ним политическую цензуру и приказывал удалить из коллекции портреты польских деятелей или «истребить эту обезьяну» – гудоновского Вольтера».

На протяжении всего царствования Николай I, как уже отмечалось выше, бдительно следил за деятельностью самого цензурного аппарата, контролировал творчество ведущих литераторов и публицистов, основные издания страны и способствовал установлению субъективного и жесткого режима цензуры в своем государстве, особенно в последние годы правления.

Министерству народного просвещения приходилось постоянно считаться с этой бурной цензурной деятельностью самодержца, а также С. Е. Императорского Величества Канцелярии и особенно III отделения и Министерства Двора. В 30-е годы XIX в. для него цензурное ведомство стало очень сложной заботой. «Самой тяжелой и ответственной обязанностью, – признавал историк С.В. Рождественский, – Министерства народного просвещения в эпоху графа С.С. Уварова и князя П.А. Ширинского-Шихматова была цензура».