Учение о «Софии». Понятие “Всеединство”.

Непосредственным предметом борьбы и преодоления для Соловьева является философия Декарта. Западная философия, - пишет Декарт, - в основе своей есть картезианство. Картезианец мыслит мир состоящим из двух субстанций: духовной и материальной (дух, мыслящее ego у Декарта не имеет отношения к миру протяженных вещей, а материя не имеет отношения к духу). Соловьев не хочет пользоваться этой парой понятий в качестве основных (его философия есть попытка выработать иной, максимально некартезинский язык для описания универсума).

Соловьев предлагает противопоставлять не «дух» и «материю», а «мир» и «мир» (мир, рассмотренный с двух различных точек зрения): 1) мир, как он есть по истине, как он задумывался Богом, и 2) мир в его падшем (испорченном, извращенном) состоянии.

В мире, как он задумывался Богом, материя была бы вся одухотворена; она не была бы началом, противоположным духу, в этом мире человек усилием воли мог бы воздействовать на вещи.

Но мир не настолько испортился, чтобы окончательно и бесповоротно стать иным. Отчасти он такой есть и фактически. Мир как он есть сейчас фактически, отчасти соответствует замыслу Бога, а отчасти есть искажение и отклонение от него. И поэтому возможны две точки зрения на него: можно взглянуть и увидеть бездушный механизм, машину, совокупность атомов; можно взглянуть и увидеть живое, одухотворенное целое, -Софию, мир, каков он в замысле Бога и каким он сейчас уже отчасти является.

Человек сделав некое духовное усилие может увидеть мир, каков он перед глазами Бога, а Бог видит сквозь время, Он уже сейчас видит мир, каким он еще только должен стать. Мир, материальная вселенная, по Соловьеву, находится в процессе творения (становления), он отчасти уже соответствует своей идее, а отчасти еще нет. Соловьев – платоник. Соловьевская «София» - это мысль Бога относительно мира, эйдос мира, его божественный образец (Бог сначала помыслил мир, а потом начал его создавать). И это процесс творения, есть процесс идеализации: Бог придает изначально пассивному и бесформенному ничто прекрасный образ (Бог идеализирует свое творение, набрасывает на него прекрасный покров, но эта идеализация обладает действенной силой, ничто действительно начинает меняться).

Но перед Божественным Взором мир – уже сейчас – прекрасный и совершенный. Соловьевская «София» - это эйдос мира, но, в отличие от платоновских «идей», которые скорее нужно понимать как некие рациональные конструкты, как нечто (абстрактное, безличное), соловьевская «София» - это некто (прекрасный, божественный образ мира не может быть мертвым и безличным). А поскольку София – творение, а не сам Творец, то по отношению к Богу она является началом пассивным, то есть женским. «София», как ее понимает Соловьев («София, Премудрость Божья», «Вечная Женственность» («иное» Бога) Душа мира[1]) – личность и личность женская.

/Человек может увидеть, разглядеть это прекрасный образ и полюбить его[2]/

Итак, Соловьев предлагает иной, не картезианский язык описания мирозданья. По мысли Соловьева, материя не есть по сути противоположное духу начало, - двойственность заключена в самом мире. Он отчасти – то, а отчасти иное; о «мире» можно говорить в двух смыслах.

Такие свойства материи, как протяженность, непроницаемость[3], множественность, раздробленность, - являются, согласно Соловьеву свойствами именно падшего мира. «Сила мира» («мира» именно в негативном смысле), - это сила раздробления, распада смерти. Мы бы сейчас сказали – энтропии. Если бы этот принцип вполне восторжествовал, - все рассыпалось бы на составные части[4]. Но мир не таков, в нем действует и иное, собирающее начало. И вы при всем желании, - пишет Соловьев, - не выведете из протяжения притяжения. Это два различных начала, уживающихся в материальной вселенной: протяженность он связывает с началом раздробления (существовать в пространстве – значит существовать одному-вне-другого), а действие притяжения, гравитации (в интерпретации Соловьева) – это действие духовного в материальном. Мир не есть просто конгломерат частей, в нем действует и иное начало, начало соединения. Начало «Всеединства», как это называет Соловьев.

Мир, согласно Соловьеву, еще не досотворен, он еще только находится на пути к тому, чтобы стать живым прекрасным целым, не только внешне, но и внутренне.

Антропология Соловьева («Смысл любви»)

Предназначение человека, согласно Соловьеву, состоит в том, чтобы изменить мир, досотворить его. /Человек изначально был создан именно для этого, человеческое грехопадение, только отсрочило выполнение этой задачи, но не отменило ее/. Соловьев полагает, что законы материальной вселенной не являются чем-то неизменным, навсегда данным (мир не настолько закончен, чтобы усилия духа не могли влиять на принципы его существования).

И сила, которая, по мнению Соловьева, способна изменить мир – это любовь, любовь мужчины и женщины, («половая», «супружеская», как ее называет Соловьев).

Конечно, сначала, человек должен измениться сам.

Любовь, согласно Соловьеву, не служит целям продолжения рода: продолжение рода прекрасно обходится без любви (и даже, у некоторых организмов, - без самого полового разделения). В животном царстве мы обнаружим обратную зависимость между силой полового влечения и силой размножения (у животных, у которых половое влечение наиболее интенсивно и избирательно потомство малочисленно). У людей, дети, рожденные от великой любви, не вырастают более одаренными или жизнеспособными; такая любовь вообще не часто кончается браком.

Смысл и предназначение любви, пишет Соловьев, нужно искать не в сфере родовой жизни, но в сфере индивидуальной.

Когда человек влюбляется, он видит своего возлюбленного иначе, чем другие люди. Если любовь пройдет, то он скажет себе, что это был обман, он видел человека «сквозь розовые очки», а теперь он прозрел. Соловьев, конечно, не говорит, что любящий видит человека, как он есть, но, по Соловьеву, любящий и не заблуждается: он видит эйдос любимого человека (он смотрит на любимого глазами Бога и видит то, чем он мог бы стать, его суть)

Конечно, если он станет думать, что любимый сейчас, фактически является таким, то это будет глупостью /он будет подобен Дон-Кихоту, верящему в то, что пастушка является принцессой, Дульсинеей Тобосской /. Не в этом смысл любовной идеализации, а в том, что любящий может досотворить любимого, сделать так, чтобы он приблизился к своему божественному образцу (в большей степени стал собой)[5].

Разумеется, этот процесс может быть только взаимным (он творит тебя, а ты творишь его). И в этом процессе взаимного «досотворения» мужчине, пишет Соловьев, принадлежит только преимущество первого шага.

Любовь, согласно Соловьеву, не переживание (приятное или неприятное), а дело, задача, которая вновь и вновь ставится перед человеком. И она будет вставать перед ним вновь и вновь, потому, что любовь еще до сих пор не удавалась, но это не значит, что она является делом в принципе невозможным (любовь сейчас для мира человеческого, пишет Соловьев, является тем, чем был разум для мира животного).

Задача любви состоит в том, чтобы из двух несовершенных, ограниченных индивидуальностей создать индивидуальность совершенную. Человека, пишет Соловьев, еще не было, он еще только должен появиться. Пока что на лицо только половинки человека. «Пол» - означает «половину». Совершенный человек, по мысли Соловьева, был бы не мужчиной или женщиной, а свободным соединением того и другого (некой динамической системой, в которой не потерялась бы индивидуальность ни того, ни другого)[6].

Любящий придает предельное (божественное) значение любимому, а тот, в свою очередь, придает аналогичное значение ему. Любовь есть преодоление человеческого эгоизма и утверждение индивидуальности.

Смысл любви противоречит смыслу смерти. Любящий никогда не смирится с мыслью о смерти любимого существа, даже если он верит в бессмертие души. Когда мы любим, мы любим вот этого конкретного индивида, а не только его душу (а следовательно, вот этот конкретный индивид и должен быть сохранен). К смыслу любви, пишет Соловьев, относится то, что она должна победить смерть.

Разумеется, если одна какая-то пара обретет бессмертие, это не будет подлинной победой над смертью. Эта победа над смертью (как принципом разъединения и распада) включала бы в себя бессмертие всех человеческих индивидов и даже воскрешение предшествующих поколений людей. А это, в свою очередь, предполагало бы изменение физических характеристик вселенной.

И это, согласно Соловьеву, возможно, и даже произойдет в будущем с необходимостью (но не без человеческого участия).

[1] «Природа», как ее понимают поэты.

[2] В рукописи раннего, так и не опубликованного трактата Соловьева «София» (а так же в его более поздних рукописях) встречается то, что называют «автоматическим письмом». Так пишут медиумы, когда испытывают воздействие на свое сознание чего-то инородного: у Соловьева меняется почерк, исчезают интервалы между словами, он переходит с языка на язык, появляются бессмысленные слова. Иными словами, Солоьев переписывался с Софией, воспринимая ее как некую конкретную личность.

[3]« Непроницаемость»: если определенное место в пространстве занято телом А, то на этом месте уже не может находится тело В, одно исключает другое. Принципы существования духовного мира, очевидно, должны быть иными. Для него, как раз должно быть законом сосуществование и взаимопроникновение индивидов (без потери ими самоидентичности).

[4] Насколько я понимаю Соловьева, если бы это начало восторжествовало, то мы бы имели картину, описываемую гипотезой «тепловой смерти» вселенной.

[5] Любовь требовательна, под взглядом любимого хочется быть лучше, соответствовать его «идеализированному» представлению о тебе.

[6] Христианское богословие говорит о том, что Бог един в трех личностях: Божественная Троица, существующая «неслиянно и нераздельно». Соловьевский человек был бы подобной Ему двоицей (одна сущность и две личности).

____________________________________________________________________________

Павел Флоренский

Философия имени. Понятие «энергейя»

Ближайший оппонент Флоренского, - Кант. Чтобы построить систему, альтернативную кантовской, Флоренский обращается к языку греческой философии. Европейская философия, учившаяся прежде всего у латинян, мыслит, противопоставляя «субстанцию» («сущность») и «акциденцию» («явление»).

Греческая пара понятий «усия» ( ) и «энергейя» ( ) не является полным аналогом латинской пары (римляне, некогда перенявшие философию у греков, не смогли все «перевести» на свой язык, греческая мысль схватывала реальность глубже). Греческая «усия» - сущность, но «энергейя» - не синоним «явлению». Флоренский пишет, что более или менее значение этого греческого понятия сохранено в естественнонаучном термине «энергия».

Вещь не просто равнодушно показывает себя, что предполагается словом «явление» («феномен»), она несет себя вовне. Бытие вещи двунаправлено: 1) вглубь (сущность) и 2) вовне (энергия).

Только у мертвой, неодушевленной вещи нет своей энергии, - пишет Флоренский, - только ничто не несет себя вовне. В этом смысле - все говорит и всякое сущее говорит всем своим существом.

Познание, согласно Флоренскому, не созерцание (так было бы, если бы вещь была бы просто феноменом, а познающий субъект, наблюдателем), а взаимодействие двух энергий (познающего и познаваемого).

Если энергии познающего и познаваемого вступают во взаимодействие, возникает резонанс. Возникает нечто третье, чего раньше не было ни в том, ни в другом – «синергия».

Этот сгусток энергии концентрируется в слове. Слово, таким образом, согласно Флоренскому, это некая физическая реальность, а не просто знак, помечающий вещь.

Слово, пишет Флоренский, это результат познания, который есть акт взаимодействия двух сущностей, их энергий, оно как ребенок не есть ни отец, ни мать, но так же, как и они реален. Когда я характеризую в акте познания словом вещь, это слово для меня несет суть самой вещи (энергия вещи не есть то же самое, что ее сущность, но она несет эту сущность, она не есть безразличный по отношению к сущности феномен). Когда я высказываю себя другому, это слово для него есть я сам.

Словом можно убить, словом можно спасти (это нормально). Флоренский говорит о «магии слова»[1]. Слово имеет силу (слово – носитель энергии). Слово вообще. В особенности имя. В особенности – имя личное.

Имя собственное по языковой субстанции ничем не отличается от имени нарицательного, разве что пишется с большой буквы. Или скажем так: акцентами. Когда мы называем вещь именем нарицательным, мы имеем в виду в ней некий признак, который признаем существенным, потому что собираемся его для чего-то использовать (имя нарицательное выражает функциональное отношение к вещам (это стул, он меня интересует только постольку, поскольку на нем можно сидеть)).

Когда мы называем вещь именем собственным, - объектом нашего внимания является она сама в ее уникальности. И эту ее самость, ее единичность мы, согласно Флоренскому, можем высказать словом (хотя, может быть, то же самое слово, будучи написанным с маленькой буквы, обозначает класс предметов).

Мы можем назвать ее по имени (так, конечно, прежде всего, мы обращаемся к человеку, но и к человеку мы запросто можем относиться как к вещи, как к функции).

Об этом, в частности, Флоренский говорит в своей работе «Имеславие как философская предпосылка». Люди (даже не только философы) делятся на два лагеря, на два различных типа понимания мира («имеславцы» и «имеборцы») в зависимости от отношения к слову.

Если мы полагаем, что вещь несет себя вовне и сущность вещи схватывается словом, значит, мы утверждаем, что люди могут знать что-то общезначимое о вещах[2] (значит, мир познаваем, сущность вещей так или иначе открыта человеку).

В противном случае, если мы (как Кант, например) будем считать, что вещь дает себя только как феномен, а слово – это всего лишь знак, обозначающий феномен. То в таком случае всякая человеческая теория будет признана нами всего лишь частным мнением, это будет, всего лишь одна из возможных теорий.

[1] У Флоренского есть работа «Имена». Флоренский описывает характерные черты носителя каждого имени (предполагая, что имя, данное при рождении, в значительной мере определяет сущность человека). Этакий «православный гороскоп».

[2]За отправную точку своих рассуждений Флоренский берет богословский спор об Имени Божьем, вспыхнувший не Афоне в начале 20-го века (1912-1913г.). Спорили о том, присутствует ли в Имени Божьем сам Бог. Понятно, что, согласно Флоренскому – присутствует (своей энергией). Он защищает точку зрения имеславцев. И понятно так же, что для философа Флоренского это приложимо не только к такой «вещи», как Бог, но и ко всякой иной вещи.

Лекция седьмая.