Проверить, было ли определение неандертальца как казака! 5 страница

В 20-е годы этой проблемой занялся антрополог Ганс Гюнтер (Hans Günther), который, расширяя круг привлекаемых материалов, стал всё более и более целеустремленно направлять всю эту работу на обоснование расовой теории. Вскоре он уже выделил в Европе 5 рас, из которых "нордической" наиболее близка "западная" (по старой терминологии "средиземноморская"), "восточной" – "восточнобалтийская" (к ней относятся славяне), а особняком стоит "динарская" (по старой терминологии – "альпийская"). Прослеживая их в палеоантропологических материалах (из археологических памятников), Гюнтер затем подбирал живых индивидов (в частности известных исторических деятелей современности), соответствующих своими физическими характеристиками этим расам (например, "нордическую" расу у него представляли Фридрих Вильгельм III и фельдмаршал Мольтке, "восточнобалтийскую" – Достоевский и т. д.).

Перенесение известных (и достаточно субъективных) характеристик психики, характера и жизненных результатов этих лиц на древние народы позволяло разрабатывать биологическое объяснение культурных и исторических явлений, а произвольность выбора индивидуальных представителей обеспечивала свободное достижение желательных выводов. Для националистически настроенных людей, эмоциональных, субъективных и предубежденных, этот наглядный способ доказательств обладал огромной убедительностью. В самом деле, вот решительный и ясно мыслящий победитель Мольтке – ну, разве не типичный германец? Вот Достоевский с его слабовольными полубезумными героями – о эта загадочная "славянская душа"! А что немецкому фельдмаршалу можно было противопоставить Суворова или Ломоносова – это никак в голову не приходило.

Характерен и нарочитый подбор фотоснимков массовых представителей современных рас: "нордические арийцы" представлены эстетически привлекательными (по крайне мере для автора) лицами, представлять славянство отобраны как можно более отталкивающие физиономии, с уродливо гипертрофированными "расовыми признаками". Недаром еще достаточно молодым Гюнтер добился бешеного успеха в послеверсальской Германии (к 1928 г. вышло уже 12 изданий его "Расоведения немцев") и впоследствии некоторое время он был основным теоретиком расоведения в III Рейхе. Успех его был недолгим; он разонравился заправилам нацистской политики, о причинах чего поговорим дальше. Поскольку Гюнтеровская антропология стала базой для археологии Косинны, к вопросу о Гюнтере мы и обратимся еще раз, рассматривая учение Косинны.

Расовые предубеждения англичан и французов не шли так далеко, но биологическое превосходство западноевропейцев над другими народами казалось несомненным, всякие достижения на Востоке казалось естественным приписать пришельцам белой расы, а термин "раса" применялся достаточно часто историками как синоним термина "народ". Однако к ХХ веку авторитетные антропологи уже восставали против такого отождествления. Как бы ни определять расу, по каким бы измерениям ни устанавливать ее границы, становилось всё более очевидно, что почти в каждом народе намешано несколько рас, а каждая раса включает в себя не только разные народы, но и разные языковые семьи, говоря на неродственных языках.

9. Индоевропейское языкознание как база миграционизма.Немногим позже расовой теории появилось более респектабельное порождение миграционных объяснений и обоснование миграций – в индоевропейском языкознании (Томсен 1938). В начале XIX века вышли работы немецкого лингвиста Франца Боппа (в 1816 г.) и датчанина Расмуссена Раска (в 1818 г.), в которых они установили родство по грамматическому строю и звуковому оформлению греческого, латыни, персидского, германских языков, а Бопп еще добавил и санскрит из Индии. Вся эта группа родственных языков по предложению Клапрота (1823) стала называться индогерманской (потому что исходными для сравнения были немецкий, родной для Боппа и Клапрота, и санскрит). Впоследствии это обозначение приобрело националистический оттенок, подчеркивая особую роль германцев, и другие ученые стали называть эту группу индоевропейской.

В этих языках много похожих слов одного смысла (или близкого смысла), и можно установить каким звукам одного языка какие звуки другого в этих словах регулярно соответствуют. Якоб Гримм в 1822 г. присоединил к этим основополагающим работам первый том своей "Немецкой грамматики", в которой была дана не столько грамматика, сколько сравнительным методом восстановлена история немецкого языка – звуковые законы, т. е. регулярные перемены звуков в словах в определенных ситуациях (в частности так наз. "передвижение согласных"). Теперь можно было уже предположить, как эти родственные слова, представляющие в сущности варианты одного слова, разошлись от единого звучания. Обратите внимание на то, что это не были наивные сравнения любого слова из любого языка с любым иным по созвучию и смыслу, каких много было раньше и каких немало сейчас в писаниях дилетантов. Это были регулярные системы совпадений в точно определенных ситуациях, правила, законы. На основе сравнительного языкознания Адальберт Кун стал заниматься историей слов и основал в середине XIX века новую отрасль языкознания – лингвистическую палеонтологию. А в конце XIX века Гуго Шухардт предложил объединить прослеживание развития смысла слов с исследованием судеб самих вещей и на месте изучения слов и вещей ("Wörter und Sachen") построить "историю слововещей" ("Sachwortgeschichte").

Сначала предполагалось, что санскрит древнее всех других индоевропейских, и они развились от него. В 1863 г. Август Шлейхер (August Schleicher) в своем главном труде "Компендиум сравнительной грамматики индогерманских языков" и в брошюре 1863 г. "Дарвинизм и наука о языке" построил общую историю индоевропейских языков в виде родословного древа. В начале он предположил единый индоевропейский праязык, от которого отпочковывались сначала праязыки нынешних индоевропейских семей – праславянский, прагерманский и прочие, а дальнейшее деление привело к нынешнему многообразию индоевропейских языков. Шлейхер восстановил этот праязык и поверил в свою гипотезу настолько, что даже написал связный текст (небольшую басню) на этом гипотетическом праязыке. По его мнению, это праязык был наиболее близок к санскриту. Первым актом деления праязыка у него было расхождение германских и славяно-балтийских от всех прочих. В 1871 г. Август Фик выступил с другим родословным древом – у него на первом шагу распада индоиранские отошли от прочих. Далее появились иные предложения (рис. 6).

Но ясно было, что при любом варианте деления первоначальная область обитания праиндоевропейцев была невелика, иначе бы в ней не сложился единый язык. На основании изучения восстанавливаемой лексики праязыка ряд ученых попытался очертить культуру пранарода и природу прародины (первые опыты – Адольф Пиктэ, книга 1859 г. "Происхождение индогерманцев, или первобытные арья" и Отто Шрадер, книга 1883 г. "Сравнительное языковедение и первобытная история"). С этого времени начались поиски прародины. Одни (как Пиктэ и Шлейхер) помещали ее в Индии, или в южнороссийских степях, другие – в Центральной Европе или в Подунавье. Так или иначе, из этой первоначальной области (прародины) индоевропейский народ (пранарод) расселялся на все территории нынешнего обитания индоевропейских народов, и в ходе этого расселения утрачивалась связь между группами далеко расселившихся людей, а так как язык всё время обновляется, то со временем начиналось расхождение в языке, доходившее до формирования особых языков. Кроме того, заселяя новые земли, праиндоевропейцы смешивались с тамошним местным населением, говорившим на других языках, и навязывали им свой язык. Но те усваивали его с искажениями, и это также приводило к изменению индоевропейской речи на этих территориях под влиянием местной прежней речи (субстрата) и образованию новых индоевропейских языков ("теорию субстрата" выдвигали итальянский лингвист Грациадио Асколи и немец Гуго Шухардт).

Аналогичные модели были созданы и для неиндоевропейских языков – для финноугорской семьи, семитской и др. У каждой предполагался праязык, прародина и пранарод.

Расселялись ли пранароды медленно и постепенно или быстрыми бросками, но гипотеза праязыка и прародины делала совершенно необходимыми миграции из прародины на все области нынешнего расселения, а может быть, и еще шире – на другие земли, откуда впоследствии пришлось уйти.

10. Демографическое, социальное и археологическое изучение миграций. Археолога, конечно, интересуют общие работы о миграциях (Latham 1851; Honigsheim 1928; Heape 1931; Kurth 1963), особенно причины миграций, хотя сами по себе они - дело не археологии, а истории (также преистории) и социологии. Поэтому "законы миграции" демографа прошлого века Рэвенстайна (Ravenstein 1885; 1889), равно как и "теория миграций" современного социолога Ли (Lee 1966) нас здесь занимать не будут. Равенстайн выделяет три фактора, взаимодействие между которыми рассматривает для установления законов. Эти факторы – толчок (push), тяга (pull) и средства (means). Всё это касается причин миграций. Преисторические аспекты этой темы я затрагиваю в работе "Генераторы народов" (Клейн 1974; см. также Долуханов 1978), а в ряде работ они рассмотрены применительно к разным разделам преистории (Kölmann 1976; Косарев 1972; Мерперт 1928; Титов 1982; Shilov 1989). Как осуществляются миграции – тоже не собственно археологическая задача. Это поле этнографии и культурной антропологии (Haddon 1911 = Геддон 1923; Braukämper 1992; 1996; Zamojski 1995; и др.). Археолога подобные разработки и сведения интересуют лишь как подспорье для прояснения проблем с археологическим материалом, а вот как миграции отражаются в археологическом материале – это дело самой археологии.

Как ни странно, в пору расцвета миграционизма миграционисты-археологи не создали системы критериев по определению археологических следов миграций – чего-либо подобного критериям Гребнера - Шмидта. Отдельные замечания исследователей можно выявить (особенно Preidel 1928; Tischler 1950; Knopf 2002), но это разрозненные высказывания, а чаще критерии просто подразумевались. Это критерий внешнего источника (или в другом повороте – внешнего выдвижения). Это также критерий комплексный ("лекальный") – на новом месте должен проявиться целый комплекс признаков исходной культуры (как по лекалу), хотя выдвигался и принцип pars pro toto (часть вместо целого), делавший значимым и один тип. Это, далее, критерий этнических показателей, намечающий выборку специфических показателей, по которым можно устанавливать этническую преемственность (и, следовательно, миграцию или автохтонность), а по другим нельзя. И так далее.

Систематизировали эти критерии два археолога – Ирвинг Рауз в Америке (Rouse 1958; 1986) и я в России (1973; 1999), сделана также попытка в Германии (Burmeister 1996). До этих работ формального перечня доказательств не было, и полнота их заведомо не соблюдалась. Впрочем, если вдуматься, то это не так уж странно: в полноте критериев проверки и доказанности миграций были заинтересованы как раз не миграционисты, а их противники, и, в конце концов, критериев было установлено так много, что примени их все – ни одна миграция не будет признана, даже самая что ни на есть реальная.

Ведь что такое миграция с точки зрения этих критериев? Вышли оттуда, пришли сюда, что имели – принесли с собой, маршрут усеяли тем, что теряли по дороге... А было ли в жизни всё так просто? Миграции древних племен не были похожи ни на эту модель, ни часто друг на друга. Они были все очень разнообразны – этому учит этнография. Переселенцы отрывались от родины, еще не зная, куда идут. Чаще всего их гнал голод, иной раз давление соседей. Не сразу попадали в конечный пункт. Не оставляли по могиле на каждом привале. Недолго сохраняли отечественные традиции, да зачастую и не все традиции знали (если не все слои общества снимались с места). Являясь в земли чужих богов, старались приспособиться. Новое впитывали жадно, легко. И выйдя через сотни лет к землям, на которых почему-либо смогли задержаться, приносили туда лишь часть того, что имели первоначально, зато много – захваченного по пути.

Сейчас выясняется, что критерии разные для разных типов миграций, и работы по классификации миграций (Hertz 1930; Kulischer 1932; Penk 1936; Hochholzer 1959 и др.) приобретают интерес. Раньше все попытки установить критерии делались вообще, без различения видов миграций.

11. Влияния и заимствования в системе диффузионизма.Однако в ряде случаев миграционное объяснение не подходило, не говоря уже об общем отвержении миграционизма (Clark 1966; Adams 1968; Adams et al. 1978), а разительные сходства были налицо или какое-либо новшество появлялось в культуре нивесть откуда. Но либо антропологические различия мешали признанию миграции, либо сходство или новшество охватывало лишь некоторые элементы культуры. В этих случаях, если исследователи оставались приверженными диффузионисткому мышлению, приходилось прибегать к объяснению трансмиссией, передачей – влиянием и заимствованием. Этих исследователей называют диффузионистами в узком смысле, а рациональнее называть их трансмиссионистами.

Подобно миграционизму, наиболее ярко проявившемуся поначалу в биологии, географии и этнологии, трансмиссионизм зародился и получил свое теоретическое обоснование не в археологии, а в других науках – в психологии и культурной антропологии. Посему придется начать изложение темы с экскурса в эти науки. Да и в последующем изложении обращение к смежным наукам останется актуальным, поскольку некоторые видные фигуры, относимые к этому течению в археологии, занимались одновременно и смежными науками, нередко в связи со своими преисторическими и археологическими исследованиями.

11. Психологическое обоснование имитации. Почему люди подаются влиянию? Какую вообще роль играют влияния в социальной жизни? Известно, сколь большую роль играет имитация, подражание в поведении обезьян. Но то обезьяны. Распространяется ли это на всех приматов? Сколь подвластен этому человек?

На основе анализа разного рода митингов, массовых беспорядков, мятежей, революционных событий, сектантских сборищ – итальянский криминолог Сигеле (Sighele, 1868 – 1913) пришел к выводу, что в толпе люди ведут себя не так, как вели бы по одиночке. Человек, по его мнению, жесток и преступен по природе. В толпе у людей ослаблен рациональный самоконтроль, развязаны инстинкты, люди становятся разнузданными и обладают повышенной внушаемостью. Поэтому толпа склонна к злу. Сигеле изложил эти мысли в книгах “Преступная толпа” (1891, русск. перев. 1894) и “Психология сект” (1895).

Сигеле жил недолго. Его идеи поддержал французский врач и публицист Гюстав Лебон, проживший долгую жизнь – 90 лет (Le Bon, 1841 – 1931). Он был старше Сигеле более чем на четверть века, но почти на два десятилетия пережил своего итальянского коллегу. Дворянин, получивший классическое образование, он в университете изучал медицину и стал доктором, но без практики. После ряда медицинских статей отправился добровольцем на Франко-Прусскую войну 1870 – 71 гг. Этот опыт породил его статьи о поведении человека в условиях тотального поражения. Наблюдение Парижской Коммуны и ее разгрома обратило его к коллективной психологии. Его книги появились почти одновременно с книгами Сигеле – «Психологические законы эволюции народов» (1894, русск. перев. 1906), “Психология толп” (1895, русск. перев. “Психология народов и масс” 1896, нов. перев. «Психология социализма», 1995), “Психология революций” (18??).

В исходных принципах он примыкает к Спенсеру: «Если бы природа не была безжалостна к слабым, мир был бы заселен уродами и монстрами». Соответственно, социализм он считает утопией, губительной для демократии. «Демократия косвенно породила социализм и от социализма, быть может, и погибнет» (Лебон 1995: 362).

Осуждая революции и социализм, он писал о чувстве анонимности и безответственности, обуревающей человека в толпе. Поэтому толпа обладает особыми качествами, которых нет у каждого индивида в отдельности, “коллективной душой”.

Вообще он считал, что в Европе наступила эра толпы. Разумное критическое начало индивида подавляется иррационализмом масс, коллективным сознанием. Лебон писал о психологическом заражении и внушаемости “человека толпы”. “Толпа” или “масса” – это группа людей, собравшаяся в одном месте и воодушевленная общими чувствами. Люди, как бараны, готовы следовать за своим лидером. Лидер же потому и оказывается лидером, что обладает аффектированным темпераментом, агрессивностью и истеричностью, а это часто следствие психических отклонений. Таким образом, толпа идет за психопатами – параноидальными личностями или особями с уклонением к маниакально-депрессивному психозу.

Лебон указывает на апостолов. «Эти люди находятся как в полубреду», в патологическом состоянии. «Нельзя быть апостолом чего-либо, не ощущая настоятельной потребности кого-либо умертвить или что-либо разрушить» (Лебон 1995: 124). Разумеется, ради блага человечества. «Торквемада, Боссюэ, Марат, Робеспьер – все они считали себя кроткими филантропами, мечтающими о счастьи человечества» (Там же, 129).

«Ни одно из крупных верований, руководивших человечеством, – замечает Лебон, – не происходило от разума. То, чем в высшей степени обладают верования и чем разум не будет владеть никогда, это удивительная способность связывать между собой вещи, не имеющие никакой связи, превращать самые явные заблуждения в самые очевидные истины… Верования эти не поддаются логике, но управляют историей» (Там же, 122).

Демократические критики чувствовали себя оскорбленными отождествлением народной массы с иррациональной толпой и отмечали у него идеализацию толпы зевак или преступной шайки в качестве толпы вообще. Полностью аморфной толпа редко бывает. Рациональный индивид, противостоящий иррациональной толпе, это идеализация индивида. Но лидеры и диктаторы с энтузиазмом увлекались Лебоном. Президент Теодор Рузвельт не расставался с его книжкой о психологических законах; Лебона тщательно штудировали Плеханов и Ленин, Муссолини и Гитлер.

Из исследователей этого же толка наиболее известен ровесник Лебона французский юрист и социолог Габриэль де Тард (Tarde, 1843 – 1904). Вначале это был провинциальный служащий, занимавшийся проблемами преступности. Тард начинал, как статистик Кетле – с причин преступности. В 1886 г. он выпустил книгу “Сравнительная криминология” (La criminologie comparée). В отличие от итальянской криминологии (Ломброзо) он выводил преступность не из биологических и расовых особенностей преступников, а из их социальной среды и психологии – как Кетле. Но Кетле выявлял статистикой общие законы, а конкретные поступки личностей были для него не важны – это лишь факты для выведения средних цифр. Для Тарда же важны были именно личности, потому что он не верил в Дюркгеймовское выделение общества в самостоятельную субстанцию. Он не принимал аналогий с организмом, отвергая вообще эволюционные модели. Для него общество – это только сумма индивидов. Их взаимодействие и рождает все общественные процессы.

Уже в следующей книге “Законы подражания” (Les Lois de l’imitation, 1890, русск. перев. 1892) он развил свое понимание общественных процессов. Законы, действующие в обществе, это, прежде всего, законы воспроизводства явлений, законы подражания. Эти законы психологические. Они действуют на индивидуальном уровне, точнее – на уровне взаимодействия индивидов. Социология, таким образом, – это коллективная психология. Среди введенных Тардом законов такие: подражание идет “изнутри наружу” (от содержания, а не формы); оно идет “сверху вниз” (от господствующих классов к низшим слоям). Тард учил, что законы общества нельзя смешивать с законами истории, то есть законами развития общественных структур. Эти законы образуются на основе первой группы законов, психологической. Те исходные, основные.

С помощью законов подражания люди адаптируются к социальной среде. Почему какие-то поступки, какое-то поведение вызывает подражание? Для Тарда слова “групповое сознание”, “коллективное сознание”, “душа толпы” – мистицизм, недостойный науки. Но и нельзя сказать, что психика индивидов абсолютно гетерогенна, ибо в этом случае не было бы взаимопонимания при общении. В индивидуальном сознании есть общие элементы, они могут сливаться, порождая массовые импульсы.

Но элементарное социальное отношение – передача веры или желания. Простейшая модель – гипноз (хотя реальный гипноз – конечно, крайний случай). “Общество, – чеканит свой афоризм Тард, – это подражание, а подражание – своего рода гипнотизм” (1890: ???).

Изобретение, будучи раз сделано, затем расходится концентрическими кругами, пока не встретит другое изобретение и другое подражание. Происходит логическая дуэль подражаний. Социальные процессы, происходящие в обществе – это адаптация, повторение и оппозиция. Методы исследования – “археологический” (выявление истоков подражания) и статистический.

Все эти идеи Тард развивал и в своих следующих книгах. Их он писал уже в ином качестве. В 1894 г. он был назначен директором криминальной статистики в Министерстве юстиции. Эти книги: “Социальная логика” (La logique sociale, 1895, русск. перев. 1901), “Социальные законы” (Les lois sociales, 1898, русск. перев. 1906), “Универсальная оппозиция” (L’opposition universelle, 1897), “Очерки по социальной психологии” (Études de psychologie sociale, 1898), “Мнение и толпа” (Opinion et la foule, 1901, русск. перев. “Общественное мнение и толпа”, 1902).

С 1900 г. Тард – профессор современной философии в Коллеж де Франс, но преподавал он там всего около четырех лет. Едва перевалив за 60, он умер.

Тарда тоже критиковали немало. Закон распространения имитации “сверху вниз” не универсален – христианство появилось как раз в низах. Разные виды подражания у него смешаны: убеждение, преклонение перед авторитетом и слепая вера (панургово стадо). Социальная мотивация выбора образцов для подражания у него вообще не рассматривается. Чем подготовлен успех идей революционеров и новаторов – Лютера, Мюнцера и проч.? Не нестерпимостью гнета, не назревшей силой новых слоев, а пропагандой, “заразой”.

Тем не менее, Тард был очень влиятелен – особенно за рубежами Франции, в Америке (Джеймс Марк Болдуин, Эвард Росс, Франц Боас). Есть и специальные работы о подражании в первобытном обществе (Tischler 1954). Думается, что Тард наряду с Ратцелем, у которого были схожие идеи о природной консервативности и неизобретательности человека, способствовал созданию той интеллектуальной атмосферы, в которой имитация стала представляться неотъемлемым свойством человеческой натуры, а культурные влияния – естественным объяснением сходств, культурные круги – простейшей конфигурацией распространения изобретений и открытий.

12. Поддержка трансмиссий в языкознании и фольклористике. Трансмиссионизм также находил себе поддержку в языкознании. Так, в 1870 г. вышла книга Виктора Хена (или Гена – Victor Hehn) "Культурные растения и домашние животные в их переходе из Азии в Грецию, Италию и остальную часть Европы, историко-лингвистические очерки". А в 1872 г. Иоган Шмидт построил иную модель образования индоевропейской семьи языков, совершенно отличную от Шлейхеровой, - теорию волн. По ней, языки разных групп изначально находились приблизительно на своих нынешних местах и в ходе контактов влияли друг на друга, заимствуя друг у друга слова и грамматические формы. Так и складывались сначала более тесные семьи – германская, славянская, романская и другие, а потом они объединились в индоевропейскую (рис. 7).

В фольклористке зачинателем трансмиссионизма явился немецкий лингвист-санскритолог Теодор Бенфей (Theodor Benfey, 1808 – 1881) из Гёттингена. Так же, как шотландский писатель Уильям Коулстон (William Coulston), он считал, что все фольклорные мотивы распространялись из Индии во все стороны. Другие филологи нашли другие истоки распространения, но принцип диффузии путем влияний и заимствований получил широкое признание и применение. Финский фольклорист Антти Аарне в 1910 г. издал индекс фольклорных мотивов, указав предположительно место происхождения каждого. Его опыт усовершенствовал и развил американец Стит Томпсон (Stith Thompson), издав в 1932 – 37 гг. "Указатель мотивов фольклорной литературы" в 6 томах (второе издание 1955 – 58). Затем это направление утратило привлекательность, потому что фольклористы осознали его ограниченность: говоря о месте возникновения, оно не выявляло причины.

Как видите, и миграция и трансмиссия культуры находят поддержку и обоснование не только в самом археологическом материале, но и в ряде смежных наук. Не в одних и тех же. Скажем, миграционизм находит поддержку в биологии, а трансмиссионизм нет: какая же трансмиссия возможна в биологии, когда признаки связаны с генетическим материалом? Полосатость невозможно объяснить передачей от зебры к тигру. Но всё же перед нами общенаучное движение мысли, нашедшее отражение в археологии.

13. Некоторые уроки. Из приведенных материалов должно быть ясно, что углубление в историю археологии, если понимать ее как историю археологического мышления, невозможно без экскурсов в теоретические проблемы и анализа теоретических понятий. А этот анализ отправляет нас в смежные дисциплины, что, впрочем, характерно для всякого анализа фундаментальных понятий любой науки – они потому и фундаментальные, что на них основана данная наука, а, следовательно, в ней нет смысла искать их обоснования – оно где-то вне ее.

Другой урок можно было бы извлечь из разбора понятия "диффузионизм". Оказывается, есть в нашей науке, в самых ее традиционных и установившихся разделах, в самых основных и разрабатываемых проблемах удивительно нерациональные и неупорядоченные понятия и системы понятий, непродуманные определения, с которыми неудобно работать. Есть, стало быть, поле для работы мысли, есть объекты для приложения молодых сил. Надо только всмотреться внимательнее, взглянуть свежим взглядом, проявить смелость.

Вопросы для продумывания:

1. В каком варианте понятие "культура" является фундаментальным для археологи и ряда других наук, а в каком не является фундаментальным, хотя и применяется часто и несомненно остается важным?

2.Какие общие черты культур в понимании диффузионистов были перенесены и на археологические культуры?

3.Здесь предложена новая терминология для историографического рассмотрения диффузионизма и смежных понятий, причем основным новым термином является "трансмиссионизм" вместо одного из двух значений термина "диффузионизм". Считаете ли Вы введение этой терминологии рациональным или лучше было бы удержать за терминами "диффузионизм" и "миграционизм" какие-то из привычных значений, а для остальных понятий подыскать иные термины?

4.Здесь перечислены политические цели, присущие разным видам диффузионизма. С эволюционизмом был связан автохтонизм. А у него могли быть политические цели? Какие?

5.Если за различными научными течениями археологии, пожалуй за любыми, можно увидеть те или иные политические цели, то не значит ли это, что археология – служанка политики?

6.Есть ли у ученых способы освободить свою науку от политического подтекста? Какие это способы?

7.Попытайтесь провести параллелизм в построении логических и психологических объяснений миграции и трансмиссии. Скажем, чему применительно к миграции соответствует закон подражания как обоснование трансмиссии? и т. п.

8.Расовая теория или ее элементы как-то связаны логически с миграционными и трансмиссионными объяснениями диффузии, служа их обоснованием. В чем различие между логической связью расовой теории с миграционными и трансмиссионными объяснениями?

9.Здесь приведены языковедческие обоснования миграционизма и трансмиссионизма. Могут ли в языкознании найтись обоснования для автохтонизма?

10.Здесь приведены психологические обоснования трансмиссионизма. Возможны ли психологические обоснования миграционизма и в чем они могли бы заключаться?

Литература:

Генинг В. Ф. 1992. Археология древностей – опыт исследования истории и философии археологии начального периода. – Генинг В. Ф. и Левченко В. Н. Археология древностей – период зарождения науки (конец XVIII – 70-е годы XIX в. ). Киев, кооператив "Археолог": 3 – 36.

Геддон А. 1923. Переселение народов. Петербург – Москва, Книга.

Долуханов П. М. 1978. Истоки миграций (моделирование демографических процессов по археологическим и экологическим данным). – Проблемы археологии, II. Ленинград, изд. Ленинградского университета: 38 – 42.

Клейн Л. С. 1973. Археологические признаки миграций (IX Международный конгресс антропологических и этнографических наук, Чикаго, 1973. Доклады советской делегации). Москва, 17 с.

Клейн Л. С. 1974. Генераторы народов. – Древняя Сибирь, IV, Новосибирск, Наука: 126 – 134.

Клейн Л. С. 1999. Миграция: археологические признаки. – Stratum plus (Санкт-Петербург – Кишинев – Одесса), 1999, № 1: 52 – 71.