ЗАКЛЮЧЕНИЕ 33 страница

Чертами идеального правителя отмечен также образ Этеокла в трагедии «Семеро против Фив» (467 г. до н. э.) — заключительной части трилогии о роде фиванского царя Лая. Две первые, не сохранившиеся трагедии этой трилогии («Лай» и «Эдип») охватывали судьбу двух поколений несчастного рода; содержание «Семерых...» составляет столкновение сыновей Эдипа — Этеокла и Полиника. Когда раскрылись невольные преступления Эдипа и сыновья перестали относиться к нему с прежним уважением, он в гневе проклял их, завещав им делить царскую власть оружием. После смерти отца Этеокл и Полиник условились поочередно править в Фивах, но Этеокл вскоре изгнал Полиника; тот собрал войско, возглавляемое шестью вождями (сам он был седьмым), и повел его против родного города, чтобы вернуть себе престол и покарать брата за вероломство. Однако в «Семерых...» Эсхил, в отличие от традиционной версии мифа, почти не вспоминает о непосредственном поводе, приведшем к войне: его Этеокл — доблестный вождь и энергичный защитник отчизны, в то время как Полиник совершает тягчайшее преступление, ведя на родной город вражеское войско. Центральное место в трагедии занимает огромная сцена, состоящая из семи пар монологов: против каждого вражеского полководца, о котором сообщает дозорный, Этеокл назначает достойного соперника, полного мужества и уверенности в правоте защищаемого им дела. Если к этому прибавить, что большинство вождей, возглавляющих враждебную рать, наделены резко отрицательной характеристикой кичливых и надменных насильников, готовых дерзновенно спорить с самими богами, а в описании их войска проступают черты, сближающие его с чужеземной, варварской ордой, то легко услышать и в «Семерых...» отзвук мощно звучащей в «Персах» героико-патриотической темы. Недаром древние высоко ценили эту трагедию Эсхила и ставили ее много десятилетий спустя после его смерти, видя в ней драму, «полную Ареса», т. е. воинственного, патриотического пыла.

Характеристика Этеокла не исчерпывается, однако, его высоким патриотизмом и гражданской доблестью. Поскольку по греческим представлениям отцовское проклятье Эдипа имеет силу неотвратимого рока, в образе Этеокла с самого начала проступает мотив предопределения, с наибольшей настойчивостью звучащий во второй половине трагедии: уже назначив защитников к шести воротам, Этеокл узнает, что против седьмых ворот выступает Полиник; в этом Этеокл видит осуществление отцовского проклятья и враждебность богов к ненавистному роду Лая. Было бы, однако, грубой ошибкой видеть в «Семерых...» «трагедию рока»: неизбежность братоубийственного поединка с Полиником вытекает для Этеокла не только из проклятья Эдипа, но из понимания им своего гражданского и воинского долга, не допускающего и мысли об уклонении от встречи с противником. Этеокл без колебания выходит на бой, в котором оба брата гибнут: род Лая искоренен, но защитники Фив одержали победу, и городу не угрожает ярмо рабства. В глазах же самого Эсхила, проклятье, тяготеющее над родом Лая, тождественно объективной необходимости, смысл которой ему еще до конца не ясен; в поведении субъективно невиновного Этеокла, смело и непреклонно встречающего враждебность небес, Эсхил видит высший трагизм человеческого существования.

Поиски разумной закономерности, лежащей в основе мироздания и объясняющий смысл человеческого страдания, завершаются в трилогии «Орестея» (458 г. до н. э.), единственной целиком дошедшей до наших дней. В ней с еще большей отчетливостью выступает момент личной решимости, собственной ответственности человека за свое поведение. В основе сюжета «Орестеи» лежит сказание о возвращении из-под Трои и гибели верховного предводителя эллинской рати Агамемнона, предыстория которого связана, в свою очередь, с кровавыми злодеяниями, совершенными его отцом Атреем и дядей Фиестом. Действие развертывается в трилогии следующим образом.

Первая ее часть — трагедия «Агамемнон» — открывается кратким прологом (дозорный на крыше царского дворца в Аргосе ожидает появления огненного сигнала о взятии Трои), за которым следует большой парод хора: аргосские старцы вспоминают о событиях, предшествовавших осаде Трои.

Чтобы отомстить Парису, оскорбившему гостеприимный кров Менелая похищением Елены, два брата-царя (Агамемнон и Менелай) повели огромное войско на город Приама. Уже на

353

пути в Трою, в беотийской гавани Авлиде на флот обрушились ветры, и для их успокоения богиня Артемида потребовала принести в жертву родную дочь Агамемнона Ифигению. После тяжких раздумий царь согласился с этим. Таким образом, ради «многомужней жены» — Елены еще до начала войны пролилась кровь невинной девушки, а затем сложили свои головы многие эллинские воины. Несмотря на известие о победе над Троей и о торжественном возвращении победителя, хор полон недобрых предчувствий:

Арес — меняло, торгаш трупами,
Размен убийств правит на весах в бою...
Над пеплом плачут родные, славят:
Был он силачом в боях
И в смертной сече славно пал
Ради жены чужого мужа.
Молчаливый звучит укор,
Злоба грузная ползет
Против царей — Атридов.

(Ст. 437—438, 445—451)

Мрачный колорит пьесы в дальнейшем еще более усугубляется исступленными пророчествами Кассандры, пленницы Агамемнона, которая видит перед собой и злодеяния, совершенные во дворце его предками, и готовящееся новое убийство. И в самом деле, вскоре раздается предсмертный вопль царя, и на пороге дворца с окровавленным мечом в руках и обрызганная кровью появляется супруга царя Клитеместра. Изменив мужу в его отсутствие с его двоюродным братом Эгисфом и искусно замаскировав свой коварный план льстивой и лицемерной приветственной речью, она затем убила царя, опутав его в ванной комнате дорогой одеждой, приготовленной для пиршества. Свой поступок Клитеместра пытается оправдать ссылкой на родового демона мести, издавна поселившегося в доме Атрея, — хор решительно отвергает это объяснение: не демон, а сама царица нанесла Агамемнону смертельные удары. Зато напоминание о жертвоприношении Ифигении заставляет старцев задуматься всерьез: отнюдь не оправдывая Клитеместру, они склонны все же видеть в ее акте осуществление возмездия («кто совершил, терпит»), которое и в самом деле постигло царя за кровь Ифигении и многих греческих воинов, павших под Троей.

Впрочем, действие закона справедливого возмездия распространяется и на Клитеместру; во второй части трилогии — трагедии «Хоэфоры» («Совершающие надгробное возлияние»), где хор составляют рабыни Клитеместры, творящие умилостивительную жертву на могиле убитого царя, зритель знакомится с юным Орестом, сыном Агамемнона. Он вырос на чужбине и теперь тайно вернулся на родину, чтобы отмстить убийцам отца. Формально приказ о мести исходит от бога Аполлона, но почти вся первая половина трагедии посвящена показу того, как в сознании Ореста зреет собственная, обоснованная вполне субъективными причинами готовность к убийству: здесь и бедственное положение его самого, бездомного изгнанника, и унижения, переживаемые его сестрой Электрой, и позорное состояние граждан Аргоса, находящихся ныне под властью двух тиранов. Осуществление мести длится недолго: увидев материнскую грудь, вскормившую его, Орест было заколебался, но эти колебания пресекает его друг Пилад, напоминая о приказе Аполлона. Однако, исполнив свой долг, Орест навлекает на себя гнев страшных Эриний, богинь родовой мести; спасаясь от них, юноша бросается за защитой к алтарю Аполлона в Дельфах.

Здесь его и находят Эринии в последней части трилогии — трагедии «Евмениды». Орест уже очищен Аполлоном от кровопролития, но бог не может освободить его от преследования разгневанных богинь; это под силу только Афине. К ее покровительству в ее городе — Афинах — и прибегает Орест. Но и могущественная богиня, дочь Зевса, уклоняется от единоличного вынесения приговора. По ее приказу на холме, посвященном богу Аресу, созывается судилище, призванное разбирать преступления против религии и дела о кровопролитии, — ареопаг, перед которым теперь и выступают в качестве тяжущихся сторон Аполлон и Орест, с одной стороны, Эринии — с другой. Эринии отстаивают свои права на Ореста, так как он виновен в пролитии материнской крови, в то время как Агамемнон, убитый Клитеместрой, принадлежал к другому роду, а кровопролитие вне пределов рода Эриний не касается. Аполлон, поддерживаемый Афиной, выступает в защиту мужского, отцовского начала: убийство Клитеместрой мужа, главы семьи и отца ее собственных детей, есть несомненное преступление, за которое сын вполне справедливо отмстил. Доводы Аполлона встречают поддержку у половины судей, включая голос, поданный Афиной, и, согласно установлению богини, обвиняемый считается оправданным, если даже голоса делятся поровну. Эринии в ярости от приговора, но Афине удается смирить их гнев: она приглашает их поселиться в ее стране, даровать афинской земле плодородие, оберегать ее от мора и засухи; и сами граждане отныне будут чтить их как милостивых богинь. В афинском культе эти богини назывались Евменидами («благосклонными») — отсюда понятно название всей трагедии, завершающейся торжественными проводами

354

Эриний-Евменид к новому месту поселения на аттической земле.

Как известно, Энгельс активно поддержал толкование Бахофена, увидевшего в мифе о столкновении Аполлона с Эриниями победу патриархата над упорно цепляющимся за свои былые права матриархатом, и это древнейшее содержание мифа имело определенное значение для Эсхила, поскольку закрепляло в семье первенствующее место мужа и подчиненное положение женщины (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 22, с. 215—217). Но оправдание Ореста гражданским судом ареопага знаменует собой переворот в более широкой сфере общественных отношений: нормы родовой морали и кровной мести уступают место авторитету государства, освященному покровительством самой богини Афины.

Таким образом, в «Орестее» последовательно развертывается вереница сложных и противоречивых человеческих поступков, совмещающих в себе справедливое возмездие с новым преступлением, причем человек неизменно пользуется поддержкой Зевса и Справедливости до тех пор, пока он творит правый суд, и лишается их поддержки, когда выявляется неразрывно связанная с возмездием нечестивость. Только суд афинских граждан, освященный волей богов, кладет конец этой кровавой цепочке возмездий-преступлений, а стараниями самой Афины древние богини, носительницы родовой этики, включаются в новый порядок вещей, беря на себя охрану согласия и благочестия граждан. В мире Эсхила господствует уже не индивидуальная, капризная и случайная воля гомеровских богов, а закономерность справедливого воздаяния, все еще воплощаемая в конкретных образах Зевса и Дики (Справедливости), но поднятая до уровня объективных сил, лежащих в основе мироздания.

К числу наиболее известных творений Эсхила относится трагедия «Прикованный Прометей». В доэсхиловской литературной традиции, известной нам по «Теогонии» Гесиода, Прометей, обладающий характерными чертами культурного героя, достигал своей цели хитростью, дважды обманывая самого Зевса. За второй проступок — похищение с неба огня — Прометей и был по приказу Зевса прикован к скале, а прилетавший орел расклевывал у него печень, которая каждый раз вырастала снова. После многих столетий таких мучений Геракл убил из лука орла и освободил Прометея.

Начало этих событий представлено в трагедии Эсхила. Власть и Сила, слуги Зевса, приводят Прометея в глухую пустыню на краю земли, где бог-кузнец Гефест приковывает его к скале. По ходу действия выясняется, однако, что Прометей не только передал людям божественный огонь. Прикованный титан выступает в трагедии Эсхила как первооткрыватель всех достижений человеческой культуры: прежде люди, подобно немощным призракам, бродили по земле и жили в мрачных, лишенных солнца пещерах; не зная лекарств, они умирали от болезней. Прометей научил людей обрабатывать дерево и строить дома, показал им целебные травы и снадобья, первым запряг быков, облегчив людям самую тяжелую работу; он приучил лошадей ходить в упряжке, изобрел корабли, научил людей определять светила, научил счету и письму, показал скрытые в земле клады меди, железа, серебра и золота.

Итак, коль кратким словом хочешь все обнять,
От Прометея у людей искусства все,

(Ст. 514—515. Перевод А. Пиотровского)

— говорит сам титан, в чьих монологах закреплены достижения человеческого труда и мысли, ставшие доступными современникам Эсхила.

Образ Прометея был глубоко актуален для афинских зрителей середины V в. еще и потому, что в нем нашла отражение этическая проблематика, волновавшая Эсхила на протяжении всего его творческого пути: собственная ответственность индивида за однажды принятое решение. Как бог, обладающий способностью предвидения, Прометей заранее знал о предстоящих ему страданиях и тем не менее не стал уклоняться от них. Больше того, уже прикованный, он владеет средством, которое могло бы избавить его от мучений: Прометей знает, что некогда у Зевса родится сын, более могущественный, чем его отец, и свергнет Зевса с престола, как тот некогда сверг своего отца Крона. Чтобы получить свободу, Прометею достаточно назвать имя женщины, от которой следует ожидать столь опасного потомства. Однако, несмотря на уговоры своего родственника — бога Океана — и посланного Зевсом Гермеса, несмотря на угрожающие ему в случае неповиновения еще более страшные мучения, Прометей отказывается выдать тайну, и скала вместе с прикованным титаном среди грозного разгула всех космических сил, под ударами молний и грома проваливается в бездонные недра мрачного подземного царства Тартара.

В «Прометее» современный читатель сталкивается, казалось бы, с необычной характеристикой верховного бога Зевса; в других известных нам трагедиях Эсхила Зевс выступает стражем нравственности и олицетворением справедливости, а в «Прометее» он наделен явными чертами необузданного в своей жестокости и своеволии тирана. Такое впечатление еще более усиливает

355

дополняющая характеристику Зевса сюжетная линия Ио — девушки, которую Зевс в угоду своему сладострастию обрек на бедствия и страдания. Объяснение этому противоречию между обычной для Эсхила трактовкой Зевса и его изображением в «Прометее» следует искать в общей направленности мировоззрения Эсхила.

При несомненном стремлении «отца трагедии» к замене антропоморфного Зевса эпических сказаний отвлеченным высшим божественным авторитетом ему нигде не удается довести это до конца. Даже в наиболее глубоких по мысли философских размышлениях хора в «Орестее» владыка богов сохраняет некоторые вполне конкретные, чувственные признаки. В «Прометее» Эсхил доводит «человекоподобие» богов до последнего логического предела, показывая несовместимость образа подверженного всем человеческим слабостям Зевса, каким его знали многочисленные мифы, с понятием об истинном, непогрешимом всеобщем божестве — мировом начале, обеспечивающем разумность существующего мира. Следует также помнить, что сохранившаяся трагедия составляла часть более обширного комплекса (трилогии или дилогии), от которого дошли только фрагменты трагедии «Прометей Освобождаемый», где находил разрешение конфликт между Зевсом и Прометеем. Весьма вероятным представляется предположение, что в действиях Зевса в этой трагедии происходила определенная эволюция, позволявшая Эсхилу найти путь от антропоморфного и несовершенного Зевса к Зевсу — блюстителю справедливости и строгому судье человечества.

Трагедия Эсхила, вызванная к жизни мощным подъемом афинской демократии, отличается глубокой верой в прогресс, в поступательное развитие человеческого общества. Традиционные образы мифа она переосмысляет в духе передовых идейных течений своего времени, находя в мире разумно правящие им объективные законы вечной справедливости. Сущность трагического состоит для Эсхила не в столкновении героя с некоей силой, воплощающей несправедливость, бессмысленность господствующих общественных отношений, как, например, в драматургии Шекспира, а в выборе человеком линии поведения: его собственное решение является тем звеном, где в противоречивом единстве смыкаются индивидуальная деятельность субъекта и объективная закономерность мира. Внутренняя противоречивость такого решения не делает героев Эсхила рефлектирующими неврастениками; напротив, осознав стоящую перед ним цель как единственно возможную, эсхиловский человек во всеоружии духовных сил устремляется к ее достижению, отсюда — монументальность и монолитность образов, наделенных немногими, но сильными чертами.

Если персонажи ранних трагедий (Ксеркс, Атосса в «Персах», Пеласг в «Молящих») не выходят за рамки обобщенных типов тирана, царя, царицы, то в образе Этеокла к типичным чертам идеального правителя и полководца присоединяется индивидуальная характеристика именно этого царя, ибо далеко не всякий вождь, обороняющий родной город, должен чувствовать на себе власть родового проклятья. Индивидуальная характеристика Агамемнона и Клитеместры уже не имеет прямого отношения к проклятью Фиеста, она вырастает из субъективной мотивировки их собственной деятельности, но и здесь Эсхил кладет в основу изображения человека не своеобразие его неповторимых психических свойств, а обоснование им своего поведения.

В центре внимания драматурга находится не столько отдельно взятый герой, сколько действие, в которое он вовлечен и которое поэт призван истолковать, исходя из своего понимания мира. Поэтому такую большую роль играет в его трагедии хор как голос самого драматурга, говорящего от лица гражданского коллектива. В «Персах» и «Молящих» хор занимает ведущее положение и в чисто композиционном плане: трагедия строится симметрично вокруг расположенной в центре большой партии хора, несущей на себе основную идейную нагрузку. В других трагедиях на первый план выдвигаются речевые сцены с участием главных персонажей, но песни хора по-прежнему органически соединены с проблематикой пьесы, оценивая сложившуюся ситуацию и поведение ее участников.

Драматургия Эсхила пользовалась большой популярностью в античности; некоторые из его трагедий послужили прототипами для произведений римских поэтов Энния, Акция, Сенеки. В Новое время интерес к Эсхилу пробуждается только в начале XIX в., когда внимание привлекает преимущественно образ непреклонного Прометея (Гёте, Байрон, Шевченко, философская драма «Освобожденный Прометей» Шелли). Хорошо знал и часто перечитывал Эсхила в оригинале Маркс, который считал его вместе с Шекспиром «величайшими драматическими гениями, каких только рождало человечество». Цитируя в предисловии к своей докторской диссертации гордый отказ Прометея от примирения с Зевсом, Маркс называл Прометея «самым благородным святым и мучеником в философском календаре» (Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956, с. 25).

356

В XX в. особый интерес стала вызывать «Орестея», в центре которой находятся «вечные» нравственные проблемы: выбор между долгом и родственным чувством, право на месть и ее возможные границы, ответственность человека за принятое решение. При этом усиление внимания к индивидуальным стимулам поведения персонажей «Орестеи» у драматургов XX в. нередко ведет к нарушению той органической связи между субъективным и объективным, которая определяла гуманистический пафос Эсхила и его в целом оптимистическое восприятие мира.

356

СОФОКЛ

В 405 г., примерно за год до окончательного поражения Афин в Пелопоннесской войне, Аристофан в комедии «Лягушки» вывел спорящими в подземном царстве за первенство в трагической поэзии умершего за полвека до этого Эсхила и недавно скончавшегося Еврипида. Не было к этому времени в живых и Софокла, но последний, в изображении Аристофана, не вмешивается в загробный спор, молчаливо признавая Эсхила своим учителем и старшим собратом по искусству. По другому античному свидетельству, Софокл сам говорил о сильном влиянии, которое оказал на него в начале его творческого пути «отец трагедии»: только преодолев «пышность» Эсхила, а затем «искусственность» собственного стиля, он достиг полной свободы во владении материалом.

Софокл родился около 496 г. до н. э. в предместье Афин, Колоне, в семье богатого владельца оружейной мастерской. На празднестве, которым афиняне отметили победу при Саламине, он возглавлял хор юношей, славивших пением и пляской триумф родного города. В 468 г. Софокл впервые выступил в состязании трагических поэтов и завоевал первое место, одержав победу над самим Эсхилом.

Античным ученым были известны 123 драмы Софокла; таким образом, за свою долгую творческую жизнь (Софокл умер в 406 г.) поэт выступил перед афинскими зрителями свыше тридцати раз, одержав при этом двадцать четыре победы и ни разу не оказавшись на третьем (т. е. последнем) месте.

Хотя Софокл, по свидетельству современников, не отличался выдающимися политическими способностями, он пользовался среди своих сограждан уважением и почетом. В 443 г. его избрали председателем коллегии, заведовавшей поступлением взносов в союзную казну, а два года спустя — одним из десяти стратегов. В 411 г., после поражения афинян в Сицилии, престарелый Софокл вошел в число так называемых пробулов, избранных для пересмотра существовавшей демократической конституции; неизвестно, впрочем, имело ли его участие в этой коллегии какое-нибудь политическое значение. Наконец, будучи глубоко религиозным человеком, Софокл в течение многих лет исполнял обязанности жреца в местном культе аттического бога-целителя, а после смерти был героизирован под именем Дексиона.

Мировоззрение Софокла формировалось в десятилетия, непосредственно следовавшие за победами при Марафоне и Саламине, в которых сами их участники видели проявление божественной благосклонности к Афинам. Выраженное в «Персах» и «Евменидах» Эсхила глубокое убеждение в том, что боги покровительствуют афинскому государственному строю, целиком разделялось Софоклом: его последняя трагедия, «Эдип в Колоне», создание девяностолетнего поэта, пережившего вместе со своим родным городом многие трудности и испытания, звучит все еще как вдохновенный гимн Афинам, осененным небесной благодатью и свято чтящим своих богов.

Есть, однако, существенное различие между религиозностью Эсхила и верой Софокла. Первый видел в судьбах своих героев действие неотвратимого закона справедливого возмездия, а в божественной воле — высший нравственный критерий. Софокл, напротив, не пытался объяснить или обосновать волю божества каким-нибудь этическими соображениями; она неизменно присутствует в мире его героев, более или менее отчетливо различается позади всякого события и в конечном счете торжествует, проявляясь в судьбе людей, но смысл божественного управления миром скрыт от смертных.

Отказ от этического объяснения божественной воли, возрастающее внимание к отдельному человеку, переставшему быть звеном в цепи событий, разыгрывающихся в роде на протяжении нескольких поколений, определили драматургические принципы Софокла. Он крайне редко объединял три трагедии в связанные единством замысла и сюжета трилогии и ввел третьего актера. Это нововведение, еще слабо используемое в ранних трагедиях, в дальнейшем позволило не только усилить драматическое напряжение в развитии действия, но и обогатить изображение внутреннего мира вовлеченных в него персонажей. Хотя Софокл увеличил также состав хора, доведя его до 15 участников, объем и роль хоровых партий в его трагедиях существенно сократились по сравнению с Эсхилом: чаще всего в них содержится реакция на события, происходящие на орхестре, в сочетании с краткими размышлениями на этические темы. При этом нравственные нормы, провозглашаемые хором, не всегда совпадают с

357

собственным мнением Софокла о своих героях и тем более с их решительным и смелым поведением.

Из целиком дошедших до нас семи трагедий Софокла наиболее ранней является «Аякс» (ок. 450 г.), разрабатывающая сюжет из троянского цикла мифов. После смерти Ахилла было решено передать его доспехи наиболее достойному из героев, и с притязаниями на это право выступили Одиссей и Аякс. Суд, возглавляемый Атридами, присудил доспехи Одиссею, чем вызвал негодование Аякса. Оскорбленный вождь в гневе замыслил убить Агамемнона и Менелая, а заодно уничтожить и их свиту. Однако Афина помрачила разум Аякса, и он обрушил свою ярость на стадо скота. Придя в чувство и увидя всю глубину навлеченного им на себя позора, Аякс сознает несовместимость совершенного им поступка с нравственными принципами доблестного вождя. Обманув двусмысленной речью бдительность своих близких, герой остается в одиночестве и кончает жизнь самоубийством.

В трагедии еще звучат традиционный мотив гнева богини Афины, оскорбленной некогда самоуверенностью Аякса, и столь же традиционные назидания о необходимости для человека соблюдать положенную ему меру и чтить богов. Эти высказывания, однако, мало связаны с ходом событий в трагедии и с образом самого Аякса: несправедливый суд ахейцев происходил без всякого участия Афины, а гнев оскорбленного вождя Софокл считает почти столь же естественным и закономерным, как автор «Илиады» — гнев Ахилла; позорно вовсе не стремление Аякса отмстить своим врагам, а уродливая, недостойная форма, в которую — хотя и не по его вине — вылилось это стремление. Трагизм Аякса — в несоответствии его поведения идеалу благородного героя; для него немыслима жизнь, сопряженная с неизбежным позором и осмеянием. Обрекая себя на смерть, Аякс восстанавливает свое утраченное достоинство и поступает на этот раз в соответствии со своей истинной природой, причем для Софокла природа его героя не находится в противоречии с традиционной этикой. Напротив, именно последняя составляет ту почву, на которой вырастает полноценный человек, — в такой постановке вопроса обнаруживается полемическая направленность уже этой трагедии против толкования понятия природы софистами.

Заключительная часть трагедии «Аякс» развертывается над телом погибшего героя. Атриды пытаются отказать ему в погребении. Торжествует, однако, позиция благоразумного Одиссея: не питая зла к умершему сопернику, он настаивает на его почетном погребении, ибо на это имеет право перед лицом богов всякий смертный. Мотив лежащего на живых долга перед умершим приобретает центральное значение в трагедии «Антигона», поставленной несколько лет спустя после «Аякса».

Иллюстрация:

Софокл

Римский гипсовый слепок
с головы греческой статуи. 327 г. до н. э.
Рим. Музей Ватикана

По содержанию «Антигона» (ок. 442 г.) самым непосредственным образом примыкает к эсхиловским «Семерым...»: Фивы отразили вражеское нападение, и хор при своем первом появлении выражает радость по случаю одержанной победы. Так как в сражении погибли оба сына Эдипа — Этеокл и Полиник, то пришедший к власти Креонт распорядился похоронить с почестями Этеокла, а труп изменившего родине Полиника оставить без погребения на растерзание псам и хищным птицам. Против этого решения восстает Антигона, сестра обоих погибших. Угроза смертной казни, ожидающей того, кто посмеет ослушаться приказа Креонта, не останавливает ее от совершения хотя бы символического погребения: по греческим верованиям, достаточно было прикрыть тело умершего

358

тонким слоем земли, чтобы его душа нашла вечное успокоение в обители мертвых. Стража, приставленная Креонтом к телу Полиника, хватает Антигону и приводит на допрос к царю, где и выявляется с наибольшей отчетливостью моральная позиция обеих сторон. Креонт настаивает на необходимости подчинения граждан закону государства, который он отождествляет с волей правителя; в противном случае воцарится губительная анархия. Антигона противопоставляет ему искони существующие, неписаные законы, освященные бессмертными богами: родной сестре Полиника не может быть дела до политических соображении, ее долг — похоронить убитого брата. Желая утвердить авторитет изданного им указа, Креонт осуждает Антигону на смерть. Напрасно сын Креонта Гемон, обрученный с Антигоной, вступается за исполнившую свой семейный долг девушку: царь неумолим, и Антигону уводят, чтобы заживо похоронить в глухом склепе. Между тем хищные птицы, терзающие тело Полиника, оскверняют алтари богов и весь город. Прорицатель Тиресий видит в этом признак гнева богов, отвративших свой лик от Фив; он торопит Креонта похоронить Полиника и отменить казнь Антигоны. Смущенный грозными предсказаниями, Креонт спешит к месту заточения Антигоны, но поздно: не желая подвергать себя мучительной смерти, Антигона повесилась, а Гемон закалывает себя над ее трупом. Но и это не все. Жена Креонта, выслушав от вестника тягостный рассказ, в безмолвии удаляется в свои покои, откуда вскоре приносят новое тяжелое известие: мать не смогла пережить кончины единственного сына и покончила с собой. Опустошенный, одинокий, раздавленный свалившимися на него бедами Креонт должен признать свое полное поражение.

В толковании основного конфликта «Антигоны» долгое время господствовало объяснение Гегеля, видевшего в ней столкновение двух равно справедливых принципов: авторитета государственной власти и верности семейному долгу. Однако более пристальное изучение трагедии в ее конкретно-историческом окружении показывает, что Креонт вовсе не является для Софокла воплощением идеала государя. Его власть не только носит характер неприемлемой для афинян тирании, но и основывается на человеческом мнении, противопоставляемом закону природы: живую Антигону Креонт обрекает на смерть, а мертвого Полиника не отдает подземным богам, которым тот принадлежит. Вся логика событий в трагедии ведет к недвусмысленному развенчанию Креонта, и его образ полемически обращен Софоклом против тезиса софистов о человеке как «мере всех вещей». Эта мысль выражена уже в известном первом стасиме трагедии.