Неочевидный образ будущего: социальные процессы и терроризм в Европе

Цивилизации... становятся жертвами самоубийств, а не убийств.

А. Дж. Тойнби

Введение ¹

Несмотря на то, что прагматически ценного для преодоления фанатизма и терроризма предложено не так уж много, теорий в этой области более чем достаточно. При этом характерная особенность большинства из них состоит в том, что они разрабатываются на уровне здравого смысла, одновременно с этим обращаясь к явлениям, выходящим далеко за рамки обыденной жизни. Как представляется, это не вполне адекватно, так как, с одной стороны, мы совершен но не учитываем исторический контекст ситуации, а с другой, когда мы переходим к понятию «фанатизм», то тем самым заведомо обозначаем, что обращаемся к сфере иррационального, а при более пристальном взгляде мы не можем не замечать, что те или иные социальные эквиваленты терроризма присутствуют повсеместно. И, следовательно, его причины имеют какие-то более глубокие основания.

1 В основу материала положены доклад, представленный на 2-й Всероссийской конференции «Гуманитарные стратегии антитеррора. Психология фанатизма, страха и ненависти» (28.05.2005), а также выступление на сессии советников «Россия-НАТО» (23.06.2005).

Исходная гипотеза

В 2003 году С. Твемлоу и Ф. Сакко [129] высказали предположение, что социальный активизм, фанатизм и его переход в идеи мученичества и терроризма — это явления одного порядка, а иногда — и звенья одной цепи. Сразу отметим, что термин «социальный активизм» (по сравнению с термином «социальная активность») имеет определенный негативный оттенок, подчеркивающий его деструктивную составляющую. Вышеупомянутыми авторами была также предложена гипотеза о существовании неких «особых социальных факторов», ответственных за формирование террористов. Сформулированные идеи показались мне чрезвычайно интересными и позволили качественно переосмыслить некоторые подходы к проблеме, которые содержались в моих предшествующих публикациях [53; 54; 55; 57; 62]. Главный, хотя и предварительный, вывод, который я попытаюсь хотя бы тезисно обосновать, состоит в том, что «социальные факторы» — это лишь то, что лежит на поверхности, в то время как стоило бы подумать о более серьезных категориях, вплоть до современных цивилизационных процессов.

Немусульманский и немеждународный терроризм

Вероятно, будет нелишним напомнить, что хотя мы справедливо говорим о международном терроризме, на территории собственных государств мы гораздо чаще сталкиваемся с бытовым фанатизмом и криминальным и полукриминальным терроризмом своих же сограждан. На один крупный международный теракт приходятся сотни «локальных», обычно квалифицируемых как «хулиганство», и тысячи — вообще никак не квалифицируемых. По сути эти два вида терроризма различаются только масштабом угроз, жертв, требований и освещением в СМИ. Но мы почему-то не замечаем этих «параллелей». В результате наше продвижение к пониманию ряда социальных процессов явно тормозится тем, что мы все время что-то недомысливаем и недоговариваем.

Палестинизация Европы

Почему никто не ставит вопрос о повсеместном росте террористического мировоззрения и случаев террористического поведения в самых немусульманских странах? При этом иногда мы стыдливо подчеркиваем национальную принадлежность террористов, но одновременно «вытесняем», что в большинстве случаев речь идет именно о наших согражданах, родившихся, получивших образование и воспитание в нашей же «добропорядочной среде». Здесь легко возразить, что международный терроризм — это особое явление, которое включает в себя такие специфические аспекты, как финансовое и идеологическое обеспечение, координация действий, планирование акций и т. д. А как объяснить никем не планируемое, но обильное появление скинхедов и им подобных группировок в самых демократических странах? Как объяснить то, что большинство террористов, как правило, являются гражданами тех же государств, где совершаются теракты? Почему они действуют не как граждане и, следовательно, не чувствуют себя таковыми в своих же странах? У меня нет однозначного ответа на эти вопросы, но этот раздел не случайно назван «Палестинизация Европы», и я позволю себе высказать предположение, что в основе современной ситуации лежат не только идейные, религиозные или экономические конфликты, но и борьба за конкретные территории, а также ментальное пространство в целом и ценности, не имеющие материального выражения.

Феномен «чегеваризма»

Общеизвестно, что террористы-фанатики — это преимущественно молодые люди. Но их террористическое мировоззрение не сформировалось в одночасье. Таким образом, мы должны предполагать, что предпосылки этого мировоззрения должны находиться где-то в подростковом периоде, когда все мы (после предшествующего периода идентификации с родителями) переживаем «кризис переоценки и самоутверждения» в сочетании с юношеской агрессивностью и испытываем склонность подвергать сомнению все устоявшиеся нормы и правила.

При нахождении в здоровом социуме этой естественной психологической потребности противостоит консолидированная позиция взрослого большинства (и стабильное государство как одна из важнейших «родительских структур»), и постепенно новое поколение становится социально более адаптивным. Но ситуация принципиально меняется, когда и это взрослое большинство оказывается в состоянии «кризиса переоценки», «пересмотра всех устоявшихся норм и правил» и т. д., что характерно не только для всего бывшего «социалистического лагеря», но и для всего мира, который входит в новую эпоху и переживает системный кризис смены парадигмы развития одновременно со сменой национальной и конфессиональной составляющих европейской популяции. В этой ситуации естественная (возрастная) агрессивность одних не только не встречает адекватного противодействия, но и катализируется ситуационной агрессивностью старшего поколения (и уходящей, и приходящей популяций).

Далеко не праздный вопрос: почему кумиром множества социальных активистов самого различного толка и террористов (одновременно) стал фактически один человек: сын плантатора, в 12 лет впервые выступивший против унижения школьным учителем, затем — врач по образованию и революционер (хотя сейчас его бы назвали террористом), который характеризуется как человек высокой душевной чистоты и беспримерной самоотверженности? Это именно тот социальный образец, которому следует подражать? И есть ли у него достойные конкуренты?

«Родовой миф»

Если сформулировать вынесенное в заголовок понятие предельно кратко, то — это почти генетически заданная убежденность: «Мой род не может быть плохим!» А в более общем варианте: «Мой народ не может быть плохим». Характерно, что «родовой миф» оживает всякий раз, как только возникает какая-либо угроза витальным потребностям конкретной личности, рода или народа. Витальные потребности обычно соотносятся с жизненно важными факторами обитания: наличием достаточного количества воды, пищи, территории, возможностей для продолжения рода, но включают в себя и такие, казалось бы, «несущественные» факторы, как самоуважение, престиж, чувство достоинства, наличие жизненной и исторической перспективы и т. д. (причин для обращения именно к этим последним факторам сейчас более чем достаточно).

Понятие родового мифа было бы неполным, если бы мы не учитывали всегда присутствующую при этом защитную проекцию вины и агрессии вовне: если что-то плохо (в сфере удовлетворения всей «гаммы» или хотя бы части жизненно важных потребностей), то виноват не я, не мой род, не мой народ. А кто? Инородцы. При этом в качестве главных виновников чаще избираются те, кого легко отличить по внешним признакам. И второе правило — они должны быть достижимы для наказания. Поэтому «виновные» всегда находится не где-то за тысячи километров, а в том же месте, где требуют своего выхода (ситуационные или исторические) обида и агрессия. А вероятность «наказания» невиновных усиливается, если они малочисленны и фактически беззащитны. Так появляется социальная или национальная нетерпимость. Наиболее подвержена таким чувствам молодежь, для которой, как уже отмечалось, вообще характерна повышенная агрессивность, а кроме того — жесткость установок, жестокая приверженность идеалам и бескомпромиссная ненависть при их крушении.

Мне приходилось сталкиваться с этим и в городах России, и в Лондоне, и в Париже... Везде одни и те же жалобы: вот пришли ЭТИ — и захватили рынки, гостиницы, торговлю, криминальный бизнес и т. д. Я всегда в таких случаях спрашиваю: «Вы живете здесь сотни лет, а почему сами ничего не захватывали?»... Может быть, нам нужно более внимательно отнестись к некогда столь популярной теории пассионарности Л. Гумилева?

Будущие примеры «развитых демократии»

Мной уже не раз обосновывалось, что все современные демократии находятся в затяжном периоде «стагнации», хотя эти процессы в западном мире пока не слишком очевидны. Поэтому обратимся к более динамичным примерам «новых демократий», и прежде всего в многонациональных государствах.

Привнесенная демократия (с немедленно гарантированными Конституцией всеми правами и свободами) при отсутствии демократической традиции и сохранении тоталитарного типа самосознания социума создает особую «питательную среду» для размножения вируса интоле-рантности и терроризма. Уверен, что никто не воспримет это всерьез, но терроризм заразен, и сейчас из традиционных очагов эта «инфекция» активно распространяется по всему миру, передаваясь от человека к человеку информационным путем. В кратком варианте это трудно обосновать, но, безусловно, особо подверженной заражению этим вирусом оказывается категория уже упомянутых социальных активистов (во всяком случае, никто не заподозрит в террористе «пассивную личность»). Такие психологические процессы идут и закономерно будут развиваться во всех, прежде всего — «нетрадиционных», а затем — и в традиционных «демократиях», где все еще существует иллюзия того, что их (или наши общие — европейские) демократические ценности всем сердцем будут восприняты всеми слоями населения, включая неуклонно растущую европейскую прослойку эмигрантов с Востока и Юга. Ирак или Англия — далеко не последние примеры. А если не будут восприняты? Что будем делать?

Наши демократические ценности сильно обветшали, более того, можно было бы признать, что они во многом дискредитировали себя и уже не имеют того пафоса и привлекательности, за которые когда-то шли на баррикады. Мы не заметили, как после долгого пути под знаменем европейского (христианского) гуманизма оказались в мире без веры и идей. Мы все реже прибегаем к высокому слогу при описании современной действительности и все чаще приумножаем зло. И молодежь отказывает нам в доверии. Это звучит не очень убедительно, но нам стоило бы более внимательно вглядеться в зеркало современного кинематографа...

Потребность в зле и в насилии

Зрелище зла и насилия порождает не только негодование, возмущение и презрение, но и потребность в отреаги-ровании — потребность в зле и насилии. Страдают не только все свидетели преступления, включая убийц и еще не способных понимать трагичности происходящего безмолвных младенцев. Эпоха масс-медиа принесла не только информационную прозрачность нашего мира, она приоткрыла и темную бездну наших душ, дойдя до их самых зловонных закоулков, где явно витает тошнотворный привкус крови. Присмотримся внимательнее к современному кинематографу, который старательно удовлетворяет наши потребности и тайные желания и одновременно пытается убедить нас, что происходящее в реальной жизни «не так уж страшно». Мы почти смирились с тем, что мир несправедлив, и молча признали, что наши групповые интересы и ценности важнее индивидуальных, а наши коллективные европейские — даже несопоставимы со всеми иными. Нашими главными героями стали люди с оружием, и ежедневно в наших домах раздаются тысячи выстрелов и льются потоки крови с экранов. Мы канонизировали демократию с таким же веским обоснованием, как ранее коммунизм — «учение Маркса всесильно, потому что оно верно», и не хотим видеть ее пороков. Более того, мы решили «подарить» ее всему остальному миру, несмотря на его отчаянное сопротивление. Я не против демократии — я против насильственных даров и фетишей. Мне никак не понять: почему трагический большевистский переворот в России, совершенный на германские деньги, был предательством, а финансирование не менее кровавых демократических преобразований там, где для них нет никакой почвы, это благо...

Массовый гипноз СМИ и приверженность групповой морали побуждают нас делать то, что мы никогда не стали бы совершать индивидуально, в том числе — думать и говорить совсем не так, как диктует нам совесть. И при этом мы настойчиво убеждаем себя, что мы — невинны; зло — не в нас; это нас — предали; это нас — обидели; это мы имеем право на возмущение и отмщение; зло должно быть уничтожено. Иначе «плохие ребята» разрушат наш мир. И чтобы этого не произошло, мы делаем все, чтобы разрушить их мир. Много ли добра и человечности в этой позиции?

Простреленные идеалы

При современном военно-экономическом уровне сверхдержав захват территории или подрыв экономики в том или ином регионе — это уже чисто «техническая» задача.

А как быть с идеалами тех, кого захватили или подчинили? Много ли известно массовых случаев обмена идеалов и веры на бутерброды, джинсы или даже мерседесы? Мы нар-циссически уверены, что неевропейские страны (или эмигранты с Востока) страстно мечтают присоединиться к нашим идеалам. Так ли это? Если да, то почему мы постоянно твердим, что они угрожают нашему образу жизни? А мы — их? А если идеалов, которые составляют неотъемлемую часть личности (как рука или нога — часть тела), лишают насильно, не наивно ли ждать за это благодарности со стороны травмированных миллионов? При самом лучшем исходе сражений мы сожалеем о тысячах погибших и покалеченных. Но кто может ответить: как отзовутся в веках простреленные идеалы?

Наша история, если мы все еще люди, — это история идей. Они у вас есть? Для Ирака или еще для кого-то? Предлагайте. Убеждайте. Доказывайте. Почему этого не делают? Почему ставка зафиксирована исключительно на подавлении? А из международных масштабов этот принцип все более явно транслируется и «для внутреннего употребления». И все это — на пути к дальнейшему развитию гражданского общества? Сомневаюсь. Где мы собираемся его строить? На поле боя?

Может быть, было бы лучше признать, что в современном мире идеи уже не имеют значения — куда важнее нефть. И как ни цинично это звучит, мир стал бы более понятным, ибо, как показывают специальные исследования, в условиях выживания никакие моральные и этические нормы «не работают», культурная «надстройка» личности исчезает, и обнажается «фундамент» — общий для нас и других животных... С учетом истощения планетарных запасов, и не только нефти, а в перспективе — пресной воды для сельскохозяйственных нужд и территорий (независимо от того — будет ли потепление или похолодание) — это также один из возможных вариантов будущего, но, надеюсь, далекого.

Главные инвесторы терроризма

Вернемся к внутренним вопросам. Если культура и социум не принимают, не обсуждают или исходно отвергают идеалы потенциального социального активиста, а наличная власть не обеспечивает его сколько-нибудь адекватной объяснительной системой современности, он легко может трансформироваться в социального фанатика. В принципе, крах любых идеалов и иллюзий может быть причиной «некоторого умопомешательства», как Н. Бердяев определял фанатизм. Мы видим, что в 2004—2005 гг. именно молодежь в ряде новых стран, образовавшихся после распада СССР, оказалась основной силой социальных взрывов и катаклизмов. Как представляется, из этого опыта еще не сделано должных выводов. Особенно с учетом неоднозначности подходов и оценок: победившие социальные активисты обычно провозглашаются героями, а побежденные — чаще всего преступниками.

Мы забыли, что вся история человечества была пронизана поисками смысла и более совершенных человеческих отношений, включая экономические. И каждая эпоха предлагала свои варианты, потому что, как свидетельствует история, смыслы не находятся, а привносятся... А у каждого конкретного человека смысл жизни появляется лишь тогда, когда у него есть какая-то благая цель, общая с другими людьми и выходящая далеко за рамки его повседневного существования. Есть ли такая цель у нас? А если нет — какими смыслами заполнено наше существование? Ради чего мы могли бы еще немного потерпеть, в надежде оставить потомкам мир, который будет хотя бы чуть лучше? Где они — духовные лидеры европейской цивилизации?

Неочевидная легитимность современной модели европейских государств

Мы почему-то упорно не хотим замечать, что не только на постсоветском пространстве или в афро-азиатском регионе, а везде в мире наблюдается кризис легитимности современной модели государственной власти и ее институтов. Мной уже не раз поднимался этот вопрос, и здесь я предложу только еще одно объяснение. Перед каждой личностью появилось слишком много угроз: экологического, техногенного, социального и криминального происхождения, от которых власть не может защитить (а точнее — перед которыми она и сама оказалась беззащитной). В связи с этим граждане постепенно «переориентируют» свою лояльность на другие общественные институты (точнее — стихийные «организации самозащиты»): этнические группы, расы, религии, секты и т. д. (вплоть до сплоченности футбольных фанатов, находящих в ней иллюзию защищенности и силы и — одновременно — канал, позволяющий дать выход агрессии). Государство в свою очередь усиливает свой прессинг и контроль над «плохими гражданами», а те в ответ начинают противодействовать этому контролю и прессингу.

Параллельно во всех странах (как результат последовательного развития демократии?) растет роль и мощь государственно-охранительного аппарата, так как армия не готова и не может решать такие задачи (она вообще не для этого). Тем не менее армии тоже повсеместно усиливают. Неужели не понятно, что это ничего не даст? Здесь мы явно остаемся в плену иллюзий ушедшего в историю расколотого мира и противостояния сверхдержав. А противостояние уже не «локальное» и не «векторное»; оно — по всему «периметру» и, как мне представляется, не вне, а внутри государств, общественное устройство которых уже неадекватно запросам новой исторической эпохи. Простейший вывод лежит на поверхности: «Надо укреплять государство!» Так ли? Вряд ли кто-то может усомниться, в том что СССР был мощнейшим государством. Сильно ли это ему помогло?

Священная корова

Нельзя не замечать и другого: на фоне последовательного усиления государственно-охранительного аппарата во всех развитых странах граждане чувствуют себя все более беззащитными. Если довести этот тезис до крайности и апеллировать к преобладающим чувствам населения, то получится следующий (мягко говоря — малоприятный) вывод: государство еще может кого-то наказать, но в ряде случаев и ситуаций оно уже почти никого не может защитить, включая депутатов, мэров, банкиров, бизнесменов, олигархов, губернаторов и т. д., которых, несмотря на армию телохранителей, убивают десятками каждый год (что уж там говорить о простых гражданах в подъезде). И как Вам такая демократия? И все равно, никто даже не заикается о кризисе демократии — «священная корова». Для кого?

Параллельно простейшие наблюдения показывают, что во многих европейских странах обнаруживается тенденция некоего злорадства в отношении ослабления государства, его институтов и лидеров, со склонностью винить во всех смертных грехах последних. Это вряд ли рационально. Известное выражение: «Государство — это я» — не более чем красивая фраза. Государство — это мы. И когда оно страдает, мы все — не в лучшем положении. Это повод для серьезных размышлений, а также для поиска и последовательного развития новых форм кооперативных отношений государства и граждан, и я бы даже сказал — принципиально новых форм общественного договора о распределении обязанностей и ответственности.

Ключевой вопрос

Ключевым вопросом для любого культурного сообщества (тем более — для многонационального и поликонфессионального, каковым сейчас становится вся Европа) является то, как, куда, кем и каким образом направляются, модулируются и контролируются нормальная социальная активность (в том числе — оппозиционного регистра) и нормальная социальная агрессивность. Еще раз повторю: этот вопрос является ключевым, а его решение возможно только на основе высоких объединяющих идей. Так как, если не происходит адекватной разрядки вышеупомянутых потребностей на социально значимые цели (а сама потребность, так же как и потребность в ее реализации, остается), они легко маргинализируются и принимают иные формы — вплоть до патологических проявлений в форме узконационального «идейного единства», или агрессивности и фанатизма малых групп, или даже «протестов» одиночек. Ни для кого не секрет, что национальная идея является самой мощной для идентификации и консолидации, и неуничтожимой. В постнацистский период мы (ученые) стыдливо отмежевались от национальных вопросов как от неприличных, но они не исчезли. И есть масса достойных вариантов их решения.

Мы почему-то не замечаем, что живем в обществах, где агрессивность поощряется, и даже более того, низкий уровень агрессивности как индивидуальная или национальная черта в некоторых случаях подается как негативное качество (например, в известных фразах о «горячих» эстонских или финских парнях). Много ли исследований на эту тему?

Кого мы «пиарим»?

Практически все, кто пишет о терроризме, очень часто упоминают, что мы сильно проигрываем ему в информационной войне. Это полуправда. Мы фактически, проиграли. И даже не информационно, а прежде всего — с точки зрения идей и эмоционального лидерства. Нет нужды подробно раскрывать этот тезис. Достаточно прочитать речи духовных лидеров террористов — они (даже неозвученные) эмоциональны и вдохновенны. Как это уживается со средневековыми (с нашей — европейской — точки зрения) призывами к насилию, это уже другой вопрос. А затем прислушайтесь к обращениям наших лидеров. Много ли в них любви и вдохновенного чувства? Нет ли ощущения, что мы утратили некую духовную опору, о чем страстно писал в связи с проектом объединения Европы покойный Папа Иоанн Павел II, когда из европейской Конституции было исключено положение о христианских корнях будущего сообщества? И еще один вопрос: почему неудачи с объединением (пусть и полураспавшегося) христианского мира воспринимаются нами так трагически, а попытки объединения мусульман — исключительно угрожающе?

Бездумное упование на некое «нивелирование» межнациональных различий в результате культурного обмена и влияния якобы всесильных СМИ, так же как и попытка управлять социумами посредством умалчивания, полуправды или манипуляций, как показывает недавний советский опыт, где контролировалось все, не более чем иллюзия. Если внимательно вглядеться в содержание ведущих информационных каналов сверхдержав, якобы апеллирующих ко всему миру, то легко заметить, что мы уже давно «пиарим» только самих себя (европейцев) и свои ценности, но успех этой многомиллиардной кампании в мировом масштабе (где нас — европейцев — сейчас около 21%) вряд ли будет больше, чем от тысячекратно транслированного «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». Неужели так трудно понять, что нельзя напиа-рить или распиарить цивилизационные процессы? Последний вопрос пока очень мало исследован, а надо бы уделить ему самое пристальное внимание. Особенно с учетом того, что, по прогнозам авторитетных экспертов, к концу XXI века афро-азиатское население будет составлять до 85—90% планетарной популяции, так как прирост населения в наиболее развитых странах в период 2001 — 2050 годов составит 4%, в странах с «пограничной экономикой» — 58%, а в беднейших — 120%.

Какую войну мы ведем?

Нет ни малейшего сомнения в том, что международный терроризм ведет против нас самую современную информационную войну, сочетая точечные массированные удары (с помощью наших же высоких технологий, которые одновременно оказались мощнейшим оружием, обильно «разбросанным» в нашем глубоком тылу) с выверенным информационным воздействием посредством наших же СМИ. Мы же противодействуем этому давно устаревшими (и стратегически, и тактически) методами прошлого тысячелетия. Не вдаваясь в подробный анализ, можно сказать, что это почти то же самое, как если бы против самых современных танков и самолетов, которые были у нас в 1945 году, были выставлены конники с пиками, саблями и однозарядными винтовками образца Первой мировой.

Это в доинформационный период побеждал тот, кто нанес больший урон живой силе и технике противника. Сейчас победа измеряется не количеством загубленных душ, а влиянием на них. Что мы имеем в этом плане? Судя по воинствующей риторике лидеров некоторых западных государств, мы (объединенные европейцы) должны чувствовать себя наступающей и побеждающей армией (или цивилизацией). Но в обществе как-то не слишком много ликования по этому поводу... Почему?

Умирать — за что?

Нашими общими усилиями мы создали прекрасную материальную и духовную культуру, получившую наименование Европейской. Но она не единственная. В последнее столетие мы начали вначале объединять, а затем и путать культуру с техническим прогрессом, а чуть позднее — технический прогресс с цивилизационным процессом. Нет ли здесь заблуждения? Или даже ряда заблуждений? Действительно ли весь неевропейский мир страстно мечтает присоединиться к нашей преимущественно благоухающей (а местами все-таки дурно пахнущей — наркотиками, алкоголем, безверием и продажностью) цивилизации? А если нет — не хотят? Какое наказание ждет инакомыслящих со стороны тех, кто столетия отстаивал право на инакомыслие? Мы где молчаливо, а где без ложного стыда — открыто — признали, что живем в обществе потребления. Да, можно потратить всю жизнь, чтобы иметь как можно более широкий доступ к этому потреблению, чтобы иметь еще один дом или дворец, еще одну или две машины, еще один миллион или миллиард..., но умирать за это — нельзя. Умирать можно только за идею. Назовите мне такую, общую для всего нашего евро-американского сообщества?

Распад государств как прогресс

Что консолидирует нацию? Вовсе не границы (независимо от того, «открыты» они или задернуты «железным занавесом»), не флаг, не гимн и не гражданство. Прежде всего, общность истории, языка, культуры, традиции и — самое главное — обращенность в общее (для всей нации) будущее, которое вначале существует только как идея. Есть ли это сейчас? А когда мы говорим о многонациональных государствах, где общность истории, языка, культуры, традиции исходно отсутствует или была вынужденной и временной (а толерантность почти всегда больше декларируется, чем существуют реально), остается только общее будущее, и оно должно обладать равной привлекательностью для всех национальных и религиозных групп. Во всех остальных случаях «разложение» и распад неизбежны. Но стоит ли этого бояться? Был ли распад Римской или Австро-Венгерской империи исторической ошибкой или все-таки прогрессом? Точно такой же вопрос можно было задать и о цивилизациях: шумерской, египетской, средиземноморской... Не относится ли это в равной степени ко всем существовавшим и существующим империям, включая такую виртуальную империю, как «страны НАТО», где количество мусульманского населения уже достаточно значимо и будет последовательно возрастать? А если набраться мужества и задать себе тот же вопрос относительно нашей (европейской) цивилизации?

Грозят ли межнациональные проблемы объединенной Европе?

Здесь уместно вспомнить не лишенное оснований мнение Фрэнсиса Фукуямы о том, что напряжение между различными общинами в социуме объясняется не столько разными стартовыми возможностями, сколько различиями менталитета [107]. Фраза емкая, но не совсем понятная, поэтому обратимся к конкретному случаю, к которому апеллирует цитируемый автор. Например, проблема «белых и черных» на протяжении длительного периода нарциссически воспринималась в американском обществе не как проблема разных ценностей (и их взаимной адаптации), а почти исключительно как проблема снисходительного согласия белого большинства принять в свой круг черных, разделяющих их ценности. Не повторяется ли та же ситуация с мусульманским меньшинством в европейских странах? Пока — меньшинством, но уже достаточным для того, чтобы в некоторых из ведущих европейских стран появились целые районы, где вообще не употребляется язык титульной нации и действуют совсем другие законы. Может быть, стоило бы более серьезно подумать о проблеме регионально, национально и религиозно адаптированного законодательства для всех многонациональных и поликонфессиональных государств? Еще раз повторю: меньшинство, скрепя сердце, еще будет, хотя бы внешне, подчиняться нашим законам, сохраняя язык и традиционный уклад повседневной жизни в семье, как это реально происходит с мусульманским населением в большинстве западных стран. А когда оно станет большинством? Не готовим ли мы себе ту же участь? Не придется ли потомкам тех французов, кто с настойчивостью, заслуживающей лучшего применения, сражался с платками школьниц-мусульманок, затем, подчиняясь законам большинства, в положенное время искать в своих офисах стрелки, указывающие на Мекку?

Куда ведет депопуляция Европы?

В октябрьском интервью российскому телевидению Председатель Совета Федерации РФ С. М. Миронов с огромной обеспокоенностью сообщил, что, по прогнозам отечественных демографов, к 2080 году население России составит около 40 миллионов человек. Ужасающая цифра. В связи с дополнительным вопросом было отмечено, что предположительно к тому времени в стране будет еще около 20 миллионов эмигрантов. В последнее трудно поверить. Особенно — с учетом нашей территории и перенаселенностью соседних государств. Эмигрантов будет как минимум 40—50 миллионов. Иначе это будет «ничейная» территория. И нам уже сейчас, если мы хотим сохранить себя как народ, нужно иметь стратегическое решение этой проблемы. И ученым есть что предложить. Об этом нужно было думать еще вчера, включая проблему специфики эмиграции в Россию и будущее качество нации (как известно, интеллектуальная и финансовая элита с Востока и Юга предпочитает Запад). Поэтому опыт Парижа, где уже сейчас около 30% населения — эмигранты с Востока и Юга, совершенно неприменим к Москве, где таковых пока только 12%. Хотя ноябрьские события (2005) в Сен-Дени показывают, что и общего здесь немало, в том числе — и с уже упомянутым опытом США (особенно если учитывать заявления французских правительственных структур по поводу тех мест, которые уготовлены французским гражданам — неевропейцам, «не желающим интегрироваться в нашу культуру»). Аналогичные процессы идут и будут продолжаться во всех европейских странах, так как потребность в эмигрантах будет последовательно расти, и уже есть специальные исследования по поводу ряда массовых профессий, которые практически никогда не избираются представителями титульной нации.

Не хочется брать на себя роль Кассандры, но будущие поколения, скорее всего, будут относиться уже к постевропейской цивилизации. Хорошо это или плохо? Если встать в нарциссическую позицию европейца, то плохо. Впрочем, точно так же реагировали бы современники позднего периода египетской цивилизации или любой другой. Если смотреть на это объективно — это не хорошо и не плохо, ибо неизбежно. О других вариантах «решения проблемы», которые мне как европейцу омерзительны, я уже писал и не буду повторять.

Терроризм — это следствие чего?..

Вернемся к главному вопросу. Если мы хотим покончить с терроризмом, то неизбежно должны подумать о будущих поколениях (15-18-летних), откуда терроризм уже на протяжении десятилетий черпает силы и сторонников, а также о том, на основе чего и как формируется «террористическое мировоззрение».

К сожалению, у меня нет статистики и серьезных психологических исследований социального терроризма подростков, который буквально захлестнул Россию и США после первых крупных терактов (2001—2004). Но мои американские коллеги, уделившие звонкам о минировании школ и убийствам, совершенным подростками в период после сентября 2001 года, более пристальное внимание, в большинстве случаев обнаружили, что ведущими мотивами «малолетних террористов» являлись: протест против давления властных структур (собственных, юношеских и преподавательских организаций) и обесценивание человеческих отношений. Разве не те же факторы (даже навскидку) проявляются в расстрелах сослуживцев в армейской среде? Еще раз повторим: протест против давления властных структур и обесценивания человеческих отношений принимал самые различные формы — от, казалось бы, безобидных до поражающих своей жестокостью. При одних и тех же побуждающих мотивах. С этой точки зрения уместно задать еще один вопрос: так ли уж сильно отличаются анонимный звонок о мнимом минировании школы от расстрела одноклассников или массового захвата заложников? Количественные ли это отличия или качественные (с точки зрения мотивов преступления и способствовавших ему факторов)? Психической травме были посвящены основные части этой книги, но здесь уместно еще раз подчеркнуть, что «этническая психическая травма» (нанесенная иной этнической группой) — всегда имеет качественно иные содержание, смысл и последствия...

В данном случае мы не говорим о противодействии терроризму — те, кто встали на этот путь и уже запятнали себя кровью, вряд ли повернут назад. Ничто не внушает такого оптимизма. Но можно ли предложить какие-либо механизмы профилактики развития террористического мировоззрения и следующего за ним действия? В обществе существует достаточно широко распространенная точка зрения, согласно которой «терроризм — это следствие деятельности террористов». Не заблуждение ли это? И даже если принять эту точку зрения как верную, то тогда возникает второй вопрос: а следствием чего является появление самих террористов и террористического мировоззрения? Вопрос, пока фактически не осмысленный.

О чем стоит подумать?

Может быть, нам стоило бы больше думать о том, созданы ли реальные условия для того, чтобы социальные активисты (прежде всего — молодые люди) имели возможности для выражения своих мнений и точек зрения (каковы бы они ни были)? Существуют ли в современных обществах действенные механизмы, которые позволяют отдельным людям, профессиональным, религиозным или национальным группам быть услышанными? Возможно ли вообще создание такой ситуации, которая будет побуждать социальных активистов самого различного толка к сотрудничеству? Как обеспечить формирование более безопасной, ответственной, надежной и более прогнозируемой социальной атмосферы, где люди смогут актуализировать свои цели и потребности, не прибегая для утверждения своих идей к ущемлению свободы окружающих?

Как известно, одним из «лозунгов» террористов является: «Чем больше жертв, тем больше они поймут». И, несмотря на безусловный цинизм этой фразы, может быть, стоит предположить, что мы чего-то не понимаем или не хотим понять?

Террорист-смертник — это не только немыслимая жестокость и варварство. Это еще и послание. И как бы ни были ненавистны нам террористы, мы не можем не признать жертвенность таких смертоносных посланий. Почему бы не спросить: «Что мы должны понять?» Есть типичное возражение: «Мы никогда не примем языка угроз». А разве мы уже не говорим с ними на одном и том же языке? Куда это приведет?

Как мы стимулируем террористическое поведение?

Как представляется, на первый взгляд закономерная и понятная защитно-агрессивная позиция общества в отношении террористов одновременно является самостоятельным катализатором социальной нестабильности. Общество со всей очевидностью демонстрирует свое презрение, свою ненависть, свое искреннее желание покончить с этим явлением, но, в последнем случае, с ориентацией почти исключительно на силовые методы — уничтожить. И, увы, не терроризм, а только террористов. Агрессия последних рождает ответную, что почти закономерно, а учитывая родовую, тейповую или клановую структуру семей террористов, все возвращается к «истокам», и начинается новый «цикл». Круг замкнулся. Казалось бы — все верно. Особенно если исходить из закона талиона и немного отвлечься от того, что мы живем в XXI веке, а не в каменном или в средневековье. Может быть, здесь тоже требуется некое переосмысление? Страдания, жертв и ненависти с обеих сторон все больше, а решения — нет. Неужели его действительно нет?

Внеэкономические факторы размежевания

В силу довлеющих представлений мы склонны видеть в терроризме почти исключительно экономические составляющие. Мы явно недооцениваем роль идей. Трудности объединения Европы исключительно на платформе экономизма хорошо известны. Объединенными усилиями мы строим мосты, дороги, школы, но смысловое пространство Европы и мира уже давно производит впечатление то ли недостроенного, то ли уже разрушающегося. Гуманитарные идеи и ценности составляли стержень европейской цивилизации. Есть ощущение, что эти ценности сейчас подвергаются переоценке или даже обесцениваются, несмотря на их повсеместную декларацию. И здесь не хочется, следуя моде, ругать демократию — процесс более глубокий.

Нельзя не признать, что, преуспев в познании физических законов природы, мы лишь интуитивно кое-что начинаем понимать в ее социальных законах. Мы пришли к началу XXI века со своим весьма противоречивым и пока мало осмысленным багажом, а эмоции — все еще бесконечно преобладают в мире, и нам лишь кажется, что он управляется на основе научных подходов.

Повторю еще раз. Именно гуманитарные ценности составляли стержень или «каркас» европейской цивилизации. Что такое здание без каркаса в нашем бесконечно сотрясающемся мире? Нам кажется, что мы живем под защитой купола этой цивилизации, но может быть, мы уже под ее обломками?

Идеи превосходства

Около года назад мной была сформулирована, как мне представляется, чрезвычайно актуальная идея «цивилиза-ционного превосходства», без которой нельзя объяснить всю гамму чувств населения, освещение в СМИ, поведение и политику лидеров западной цивилизации в отношении ряда стран и народов. Я попросил разработать эту идею подробнее моего друга — профессора В. Крамника (он был, безусловно, более подготовлен к такому анализу), но внезапная смерть не позволила ему этого сделать. У меня эта идея также пока не получила адекватного развития, но один вопрос кажется вполне уместным: так ли уж сильно эта «не первой свежести» идея отличается от идей религиозного, национального или расового превосходства?

Ненависть социальных фанатиков к своему собственному или соседствующему обществу не всегда связана с патологическим мышлением или извращенными психологическими установками. Ее причины могут в равной степени быть связанными с пороками самого этого общества, которых оно не замечает или не хочет замечать. Может быть, нам стоит почаще всматриваться в зеркало истории?

Экономический базис терроризма и антитеррора

Экономическую составляющую в современном «мире денег», вне сомнения, не учитывать нельзя. И здесь мы имеем как минимум три случайных совпадения. На фоне безусловного трехвекового военно-технического доминирования европейской цивилизации «вдруг» появился другой претендент, пока — только на популяционное превосходство (в том числе — на территории Европы). Опять же, по случаю, именно этот новый претендент (теперь уже в рамках своих исторических территорий) оказался основным владельцем природных энергоносителей, которых, как свидетельствуют эксперты, осталось лет на 20—40, но без которых существование европейской цивилизации в качестве доминирующей весьма проблематично. А следовательно, контроль над источниками этих энергоносителей является жизненно важным — прежде всего для евро-американского планетарного меньшинства. А для эффективного и немедленного контроля над этими источниками вовсе не нужно искать корни терроризма или разрабатывать гуманитарные стратегии его преодоления — проведение антитеррористической операции (даже, как говорится, «по ложному доносу») куда действеннее. Одновременно с этим все более очевидным становится экологический планетарный кризис, который скорее всего затронет в первую очередь северную часть Западной Европы и Америки, население которой мало приспособлено к существованию в условиях выживания, особенно — при отсутствии источников энергии.

Примечательно, что Россия, поддерживая международную антитеррористическую операцию политически, в ней не участвует. И хотелось бы надеяться, не будет участвовать. Это сугубо западный «проект», а Россия, как было провозглашено на последнем пленарном заседании Санкт-Петербургского диалога «Путин—Шредер» в Гамбурге (сентябрь 2004), — «это часть Европы, но не часть Запада». И слава Богу, тем более что у нас пока не предвидится проблем с природными энергоносителями. А значит, есть возможность хорошо обдумать складывающуюся в мире ситуацию. Но времени на это отпущено немного.

Сколько стоит терроризм?

Не будучи экономистом, естественно, не могу взяться за всесторонний анализ этой проблемы. Поэтому рассмотрю только более близкие мне аспекты и только с точки зрения последствий массовой психической травмы.

Мы хорошо помним, как после очередных атак террористов в социуме формировались (вполне объяснимые с точки зрения посттравматического синдрома) массовые фобии и депрессии: страх перед пользованием метро, самолетами и поездами, отправлением детей в школу, посещением популярных курортов, театров и кафе, отмена запланированных проектов, снижение работоспособности, нарушения сна и т. д. Трудно подсчитать моральный ущерб, впрочем, как и экономический, от такого ограничительного поведения. Но если исходить из экономических расчетов наших западных коллег², вне систематической терапии такие фобические и депрессивные проявления приводят к потере примерно 1000 долларов в месяц (в виде упущенной или неполученный выгоды) для каждого из пострадавших. И это только в процессе их собственной деятельности, независимо от того — были ли они реальными участниками трагедии или наблюдали ее на экране телевизора на удалении в тысячи километров. И это не считая экономических потерь фирм, где они работают, а также временно (до 3—6 месяцев) пустеющих аэропортов, вокзалов, театров, кафе, популярных курортов и т. д. Если умножить это на миллионы «пациентов» в социуме, нетрудно сосчитать, во сколько сотен миллиардов обходится нам каждый теракт³. А если к этому добавить еще и стоимость разработки и внедрения систем защит аэропортов, кинотеатров, школ, вузов, кафе, ресторанов и магазинов, плюс подготовка и постоянное содержание персонала для этих систем, думаю, сумма удвоится. Даже не учитывая затрат на проведение военных операций возмездия.

2 Cost-Effectiveness of Psychotherapy / Ed. by Nancy E. Miller and Kath-

ryn M. Magruder. Oxford University Press, 1999. См. также: Решет

ников M. М. Экономические и организационно-методические про

блемы психотерапии // Решетников М. М. Психодинамика и пси

хотерапия депрессий. СПб.: Восточно-Европейский Институт Пси

хоанализа, 2003. С. 221-249.

3 В одном из своих выступлений после 11 сентября 2001 года Бен

Ладен назвал такие цифры: террористы потратили на поражение

всех объектов в процессе сентябрьского теракта (2001) в США

500 тыс. долларов, а нанесенный ущерб был оценен в 500 млрд дол

ларов, то есть — 1 млн на каждый доллар затрат террористов.

И тогда правомерно задать вопрос о том, почему мы с такой паранойяльной настойчивостью работаем только в этом направлении и лишь по остаточному принципу инвестируем наши интеллектуальные усилия и попытку понять, почему это происходит. Неужели существует только силовое решение проблемы?

Вместо заключения

Мы легко находим лидеров террористов, с которыми, оказывается, можно вести переговоры, когда захваченными оказываются известные журналисты или общественные деятели. Повторю, мы находим в этих случаев и влиятельных лидеров террористов, и нужные слова, и убедительные аргументы. Почему бы не говорить с ними чаще? Может быть, мы имеем дело с двумя подобными паранойями — с их, и с нашей стороны? Нам есть над чем подумать. Особенно, если сохранять надежду, что в нашем далеко не простом мире мы обречены не на конфронтацию, а на диалог и понимание.