Глобализация и американизм

Модернизация (как и выросшая из нее глобализация)[213] выступают для Запада проблемой собственной идентичности, а для США - определенным видом идеологии, обосновывающей лидерство и даже господство США в послевоенном мире. Новая имперская стратегия разрабатывалась США долгое время,[214] но была озвучена только в 2001 г., когда администрация Буша в ответ на события 11 сентября предложила программу - «Проект за новый американский век». Мы имеем дело с одной из форм империализма, если под последним понимать распространение или навязывание власти, авторитета или влияния государства другим государствам или не имеющим государства общностям. Заслуживают внимания рассуждения ведущего теоретика постмодерна Д. Харви, усматривающего причину возрождения империализма в исчерпании модели госрегулирования, ранее привязавшей капитализм к национальным границам, и в нарастающем стремлении транснациональных корпораций избегнуть издержек социальной и экологической ответственности.

Очевидно, что принятие Белым домом «Проекта за новый американский век» является попыткой сохранить гегемонистское положение США в условиях глобальной экономической интеграции. Речь идет не только о попытке установить контроль над нефтяными потоками путем господства над Ближним Востоком. Оккупация Ирака создала мощный военный плацдарм США на евразийском континенте, обеспечивающий важное геополитическое положение. Неоконсервативный отход от неолиберализма предыдущей администрации свидетельствует о перераспределении властных отношений между ветвями американского правительства. Если в администрации Клинтона ключевыми были посты в министерстве финансов, то администрация Буша предоставила формирование международной политики оборонным экспертам - Чейни, Рамсфелду и Вулфовицу.[215]

Откровенная формулировка геополитической программы неоконсерваторов дана в книге главы Совета по оборонной политике Р. Перла и бывшего президентского спичрайтера Д. Фрума[216] «Конец злу: как победить в войне с террором» (2004). Сегодня, по мнению авторов, открылась историческая возможность дополнить победу в холодной войне установлением мирового порядка на основе ценностей американского образа жизни. В свою очередь орудием и постоянным гарантом нового миропорядка должна стать военная и финансовая мощь США. После провала либерализации в Аргентине, Корее, Китае, России и особенно на исламском Востоке для Вашингтона стало ясно, что только решимость и сила могут наказать «своенравных деспотов», устранить угрозы и цивилизовать их подданных. Новый имперский курс отодвинул в сторону бывшего наставника вашингтонских «ястребов» Хантингтона, чья книга «Столкновение цивилизаций» это, скорее, оборонительный проект, где Америке предписывалось вернуться к англосаксонским основам и традиционному атлантизму. Тогда как остальному миру «разрешалось» жить по своим понятиям, вроде якобы исконных для России самодержавия и народности. Другими словами, выживание Запада связывалось с поддержанием баланса сил среди основных мировых цивилизаций. При современной идеологической поляризации сил Хантингтон оказался недостаточно праворадикальным. И тем более не были услышаны предостережения об опасностях «имперского перенапряжения» со стороны профессора политологии Д. Миершаймера[217] и критика вторжения в Ирак в работе ведущего британского исторического социолога М. Манна «Нестыкующаяся империя» (2002).[218]

Не секрет, что риторика глобализации часто используется в идеологической форме, центральным понятием которой является утверждение, что существует некая объективная реальность на мировом уровне, на которую все обязаны реагировать. Но ведь реальность не единична, в силу чего не может быть одинаковой и реакция на нее. Теоретики глобализации не учли ряд существенных факторов. Во-первых, что рост глобальной экономики совершенно не затронет множество людей, чья жизнь останется на прежнем крайне низком уровне. Во-вторых, что ответом на глобализацию станет резкий рост национализма и религиозных движений и, в частности, подъем исламского и христианского фундаментализма. Кроме того, современные объяснения глобализации очень серьезно недооценивают роль государства. Если теоретики модернизации задумывались об организации институтов, необходимых стране для развития систем образования и здравоохранения, госуправления и юриспруденции, то глобалисты оставили эти вопросы за скобками.

Но ведь пути решения не уникальных по отдельности проблем являются уникальными в совокупности для каждой страны в силу ее специфики. Конкретный путь, пройденный Западом на пути модернизации, другим странам повторить не удастся в силу отличий в экономических, социальных и политических структурах.[219] Кроме того, для разных политических режимов характерны определенные модели гражданского участия, сведенные в восьмиступенчатую «лестницу Арнштайна».[220] В свое время И.А. Ильин обратил внимание на то, что государственный строй не есть пустая и «мертвая» форма. Связанный с жизнью, характером и религиозными чувствами народа, с климатом, размерами страны и ее историческими судьбами, государственный строй, по мнению мыслителя, это не одежда, которую можно легко сбросить. Скорее это – «костяк, несущий мускулы, органы и кожу».[221]

С точки зрения нормативного подхода водораздел проходит между демократическими и недемократическими формами правления.[222] Но само понятие демократии не столь определенно, как это кажется на первый взгляд. Свидетельство тому - социологические идеи об изменчивости политических институтов и форм политического участия: концепция «демократизации демократии» Э. Гидденса, теория коммунитарного общества А. Этциони, идеи о пересмотре демократических ценностей М. Догана. Кроме того, логика построения популярной сегодня концепции структуры политических возможностей, появившейся в политической социологии 1970-1980-х гг.,[223] исходит из имплицитного нормативного допущения о преимуществах демократии по отношению к недемократическим режимам, что тоже не доказано.

В понимании современной политической науки демократическим считается режим, в котором существует свободная конкуренция партий в борьбе за обладание государственной властью. Другими словами, демократический режим представляет собой сочетание «рыночного» механизма в политике наряду с «политическим релятивизмом» (термин, введенный в начале ХХ в. П.И. Новгородцевым), то есть отсутствием единой общеобязательной ценности, исповедуемой государством.

В сравнительной политологии в той или иной форме выделяются три основных типа структурных предпосылок демократии: «во-первых, обретение национального единства и соответствующей идентичности; во-вторых, достижение довольно высокого уровня экономического развития; и, в-третьих, массовое распространение таких культурных норм и ценностей, которые предполагают признание демократических принципов, доверие к основным политическим институтам, межличностное доверие, чувство гражданственности и др.».[224]

Однако опыт транзитных стран свидетельствуют, что не все из этих предпосылок в обязательном порядке имеются в странах, вступающих на путь политической трансформации. Более того, один из российских транзитологов В. Васович указал, что по отношению к странам переходного периода понятие демократии в настоящее время уточняется в категориях «молодые», «подражательные», «навязанные» и прочими, снижающими уровень демократизации.[225] В России изобретена даже суверенная демократия. Л. Даймонд, рассуждая о динамике изменений в ходе «третьей волны» демократизации, также допускал существование такой категории «демократических режимов», которые, отличаясь от чисто авторитарных систем, в то же время не дотягивают даже до минимальной демократии.[226] По утверждению Ф. Шмиттера и Т. Карла, национальные различия в демократии бывают зачастую большими, чем национальные различия в политическом транзите.[227]

Высокая степень неопределенности политического транзита обусловливает значительную вариативность путей выхода из этой неопределенности в конце транзита. Как можно увидеть из перечня А. Пшеворского, варианты окончательных итогов политического транзита могут варьировать в широком спектре - от «авторитарной реставрации» до «демократической эмансипации».[228] Кроме того, на ход, характер и итоги политического транзита оказывает влияние внешний фактор, выражающийся в геополитических условиях, в которых оказываются транзитные страны в период преобразований. Наиболее распространенный способ внешнего влияния получил в транзитологии наименование «связывание условиями», что, по определению Ф. Шмиттера, означает «сознательное использование принуждения путем установления особых условий распространения выгод со стороны международных институтов».[229] Опыт модернизационных процессов ХХ столетия показал, что нередко внешнее влияние приводит к результатам, противоположным ожидаемым.