Историко-компаративистском измерении

Не вызывает сомнений точность представленных в теории демографического перехода глобальных траектории процесса мирового естественного воспроизводства. Ее эмпирическая репрезентативность ни в коей мере не оспаривается. Основные возражения связываются с объяснительной моделью, интерпретацией зафиксированных глобальных трендов. В результате одномерного рассмотрения демографических процессов через призму материального фактора произошла подмена причинно-следственных оснований. В авторской работе[30] доказано, что материальный фактор демографического итога по своей значимости занимает только четвертое место. Поэтому пытатка проинтерпретировать глобальный демографический тренд оперируя фактором четвертого порядка значимости не может быть успешной в смысле достоверности.

Репродуктивное угасание было представлено как следствие повышения качества жизни и индустриально-урбанистической трансформации. Посредством установления данной связи проводилась мысль о рудиментарной сущности феномена многодетности по отношению к современной социально-экономической структуре общества. Однако в свете предпринятого в настоящем исследовании факторного анализа возникает необходимость перехода от материалистического монизма к установлению иерархии причин репродуктивного угасания.

Группе из 24 экспертов было предложено дать оценку по десятибалльной шкале для различных 10-летних периодов в истории России, по 38 индикаторам, сгруппированным по факторам – идейно-духовного состояния общества, национальной идентичности государства и качества государственного управления. После статистического сглаживания получилась достаточно устойчиая историческая кривая. Такая же кривая была рассчитана для интегрального показателя материального фактора. Для всех этих рядов вычислялись парные коэффициенты корреляции с данными демографического развития России за сто лет (рис. 1.1.10)[31]. Наивысшим уровнем причинно-следственной связи или воздействия на демографическую ситуацию (интегральный демографический показатель рождаемости, смертность и ожидаемая продолжительность жизни) обладает фактор идейно-духовного состояния российского общества – величина связи 0,83 (при максимальном значении - 1). Для причинно-следственной зависимости демографической динамики от степени национальной ориентированности российской государственности связь 0,75. Роль в демографии фактора государственного управления имеет знчимость 0,59. Наконец показатель материальных условий жизни в отношении к демографической динамике значим на уровне лишь 0,49.

Более того, для некоторых исторических отрезков материальный фактор и естественное воспроизводство населения находятся в противофазе. Рост потребления в эти периоды сопровождался снижением репродуктивной активности.

Рис.1.1.10. Факторы демографического развития в России (четырехфакторная модель)

Доказательство доминирующего значения для демографических процессов фактора идейного-духовного состояния общества дает основания для выдвижения гипотезы о мировоззренческо-ценностной природе исторического тренда снижения рождаемости.

Генезис репродуктивного поведения современного типа обусловлен прежде всего эрозией ценностных цивилизационных накоплений, отступлением от религиозных традиций, процессами десакрализации и апостасии (обезбоживания). Освещаемая традиционными религиями ценность многодетной семьи подверглась систематическому разрушению. Мировой характер секуляризационного процесса соотносится с трендом модернизации рождаемости. Ее разноскоростные характеристики отражали цивилизационную вариативность прочности репродуктивных установок. Те из цивилизаций и народов, которые сумели противостоять процессам глобалистической апостасии и детрадиционализации, как правило, сохраняли высокий уровень рождаемости (яркий пример - мусульманский мир). Индустриально-урбанистическая трансформация была хронологически более поздним явлением, как в отношении начала секулярного тренда, так и снижения репродуктивности, а потому не могла выступать в качестве причины последней. Она, конечно, внесла свою весомую лепту в демографическую модернизацию, но не являлась по отношению к ней определяющим обстоятельством.

Исторически первой жертвой репродуктивного угасания Нового времени стала Франция. Устойчивая тенденция сокращения рождаемости наблюдалось там с конца XVIII века. Ни о каком индустриальном переходе или принципиальном улучшении качества жизни тогда еще не было речи, а репродуктивность французов, между тем, неуклонно снижалась. Процесс депопуляции во Франции коррелировал с «передовыми» форсированными темпами секуляризации французского общества. Рубежный характер в смене репродуктивной парадигмы у французов конца восемнадцатого столетия не случаен. Он являлся отражением влияния на демографические процессы просветительской дехристианизации. Франция долгое время являлась своеобразным символом полового аморализма, разрушения семейных ценностей.[32]

Согласно схеме демографического перехода вначале происходит существенное увеличение продолжительности жизни, а уже вслед за тем осуществляется снижение рождаемости. Прослеживаемый с эпохи Великой революции опыт французской демографической трансформации свидетельствует об обратном. Происходивший упадок репродуктивности отнюдь не сопровождался заметным ростом продолжительности жизни французов.

В целом историко-страновый анализ демонстрирует отсутствие однозначной модели взаимодействия указанных демографических компонентов. Тезис теории демографического перехода о корреляционной связи роста продолжительности жизни с последующим адекватным снижением уровня рождаемости не подтверждается и на российском историко-статистическом материале. За двадцатое столетие в России при росте продолжительности жизни в 1,9 раза репродуктивность снизилась в 4,5 раза, хотя казалось бы она должна увязываться с определяющим ее в теории демографического перехода первым из показателей.

Обобщение мирового исторического опыта доказывает отрицаемую в теории демографического перехода принципиальную возможность сочетания высоких производственных технологий с интенсивной репродуктивностью. Модернизация модернизации рознь. Модернизационный процесс далеко не всегда обусловливал репродуктивное угасание и старение наций. Снижение уровня рождаемости наблюдалось, главным образом, при варианте развития, идущем вразрез с цивилизационной идентичностью сообществ.

В тех же популяциях, в которых модернизационный процесс осуществлялся при опоре на национальные традиции, кризиса репродуктивности не отмечалось. Зачастую они даже испытывали демографический бум, вызываемый синтезом сохраняемых этноконфессиональных семейных ценностей с улучшением материальных условий жизни населения. В качестве такого рода демографических модернизаций конца XIX – начала XX вв. можно назвать последствия синтоистской революции «Мэйдзи» в Японии, младотурецкой – в Турции, православно-этатистского формата развития России эпохи Александра III, консервативных политических тенденций в ряде европейских стран.

Первая фаза всеобщего демографического надлома западного мира приходится на 1910 - 20-е гг. Данный феномен совершенно не синхронизирован с индустриально-урбанистическими процессами в западных странах, высшая точка которых была пройдена там существенно раньше. Зато двадцатые годы стали временем широкого импульсивного распространения материалистического миропонимания, атеистической пропаганды, аксиологии прагматизма. Репродуктивный кризис определялся, таким образом, парадигмой установившегося как на теоретическом, так и на бытовом уровне, материализма. Тенденция неуклонного снижения рождаемости в Европе и Америке сопровождалась созданием образа «новой эмансипированной женщины», ценностные идеалы которой связаны с потребительством, развлечениями, профессионально-карьерными установками. Характерно, что сама концептуализация постулата о демографической революции (термин демографический переход появится несколько позже) в трудах Л. Рабиновича, А. Ландри, У. Томпсона пришлась на конец 1920-х – начало 1930-х гг., время перманентного, казавшегося необратимым, кризиса репродуктивности на Западе.^[33]

Наступившая в скором времени эпоха «бэби-бума» опровергла все прогнозы и теоретические построения фаталистов. Его основу составила реанимация консервативных европейских ценностей, включая институт семьи. Тренд репродуктивного угасания был прерван наступившим с середины 1930-х гг. новым стремительным подъемом рождаемости в США, Германии и Советском Союзе. В каждой из перечисленных стран демографический ренессанс обусловливался сменой модернизационной парадигмы, переходом от универсально-космополитического к консервативному типу модернизации. Сам факт принципиального изменения демографической ситуации при осуществлении ценностных трансформаций доказывает, с одной стороны, управляемость демографии, с другой, связь ее с цивилизационной проблематикой.

Определенной нивелировкой противоречащего теории демографического перехода факта «бэби-бума» является попытка интерпретации его как механизма послевоенной репродуктивной компенсации. Прилагательное «послевоенный» употребляется вместе с ним в неразрывной связке.[34] В действительности же, репродуктивный подъем отнюдь не был хронологически приурочен к окончанию войны. В США его начало датировалось еще довоенным периодом, временем реанимации консервативных англо-американских ценностей. Только сексуальная революция 1960-х гг. привела к новому возобладанию вектора репродуктивного угасания.

Для большинства стран Запада начало «бэби бума» пришлось не на послевоенную эпоху, когда он получил свое дальнейшее развитие, а на период Второй мировой войны. Такая хронологическая поправка позволяет утверждать, что репродуктивный подъем обусловливался в данном случае не компенсаторным возмещением отложенных рождений, а духовно-консолидирующим значением для наций военного противостояния.

Роста рождаемости во время Второй мировой войны не испытывали, за некоторыми исключениями, две категории воюющих государств: 1) государства, чья территория служила зоной массового истребления населения (СССР, Польша, Югославия, Греция); 2) государства, терпевшие поражение в общем сценарии конфликта (Германия, Италия, Япония, Румыния, Венгрия, Болгария), а также сочувствовавшие им по мотивам идеологической близости государства (Испания, Португалия). Для всего остального западного мира, национально консолидированного вокруг антигитлеровской коалиции и частично реанимировавшего консервативные ценностные ориентиры, уже в первой половине 1940-х гг. началась эпоха бэби-бума. Принципиальные различия в репродуктивных тенденциях побеждающих и проигрывающих в войне народов подтверждают гипотезу об определяющем воздействии на рождаемость фактора идейно-духовного состояния общества (рис.1.1.11 – 1.1.12)[35].

Рис.1.1.11. Суммарный коэффициент рождаемости в странах – участниках Второй мировой войны

Рис. 1.1.12. Суммарный коэффициент рождаемости в РСФСР, Германии и США в период Второй мировой войны

Вторая фазой генезиса современного типа воспроизводства относится для Запада к 60-м гг. XX в. Пришедшийся на них системный взрыв сексуальной революции, приведший к разрушению патриархальных семейных ценностей, не мог не иметь негативных последствий для показателей рождаемости. Традиционный образ женщины - матери (для христианской семиосферы - архетип Богородицы) утратил в процессе эмансипации свою привлекательность. Подлинный антирепродуктивный перелом в настроениях европейцев, пишет П. Бьюкенен, произошел не с наступлением эпохи индустриализации, а в 1960-е гг., когда «западные женщины стали отказываться от образа жизни своих матерей».[36]

Различия в динамике естественного воспроизводства определяются, прежде всего, степенью воздействия и характером сочетания различных факторов. Демографические показатели, зависящие от четырех базовых факторов демографии, зависят также от их факторных составляющих более низкой иерархической значимости, актуализирующихся в рамках соответствующего культурного или исторического контекста.

Так, репродуктивный бум в Англии XVI-XVII вв. (некоторые зажиточные англичанки имели до двух десятков детей) связан со спецификой взгляда на женскую красоту. Состоятельные женщины, из опасения испортить форму груди, предпочитали не вскармливать младенцев сами, а отдавать их кормилице. При отсутствии средств контрацепции это увеличивало период репродуктивной активности, сокращая временные интервалы возможности забеременеть. Напротив, в большинстве стран тогдашней континентальной Европы вскормить ребенка собственной грудью считалось данным от Бога долгом добропорядочной матери. В результате – репродуктивная динамика в Англии в соответствующий период была заметно выше других западноевропейских государств.[37]

Высокая смертность среди женского населения Франции XVIII в. во многом определялась возрастанием динамики заболеваний пневмонией. Вес одежды француженок, сообразно с установками галантного века, не превышал 400 г. Между тем, Франция далеко не самая теплая страна в мире. В то же время в имевшей более жаркий климат Испании вес женской одежды измерялся килограммами, что определялось укоренившимися в быту церковными традициями целомудрия.

Хронологические рамки теории демографического перехода ограничены полуторастолетним историческим интервалом. Узость подхода во времени является одной из причин выдвижения ряда ошибочных положений. Следствием этого явилось, в частности, рассмотрение процесса репродуктивного угасания, как результата индустриально-урбанистической трансформации. Переход к малодетности предстал в качестве исключительного явления нового и новейшего времени, демографического результата модернизации и установления модели общественного устройства современного типа.

Однако обращение к истории древних цивилизации позволяет утверждать, что ничего эксклюзивного в феномене современного репродуктивного упадка не содержится. Периоды депопуляционной динамики фиксируются во многих цивилизациях прошлого. В одних случаях природа депопуляций определялась резким возрастанием смертности, в других – спадом рождаемости. Более того, периоды репродуктивных спадов приходились как правило на нисходящие стадии историй цивилизационых систем.

В этом смысле тренд снижения рождаемости может рассматриваться в качестве индикатора грядущей гибели цивилизации. В связанном с падением репродуктивного потенциала населения режиме депопуляции функционировали на финише своего существования: доарийская дравидская Индия, пострамзесовский Египет Нового царства, Крито-микенское культурное сообщество, поздняя Римская империя, поздняя Византия, цивилизация майя. Периоды репродуктивных упадков имелись и в доиндустриальной истории современных европейских народов. Депопуляцией была охвачена, в частности, значительная часть стран Западной Европы в XVII в. Причем, не только Германия, на демографические процессы в которой существенное воздействие, по-видимому, оказала Тридцатилетняя война (1618-1648 гг.), но и государства, не испытавшие за этот период военных опустошений, такие как Испания, имели отрицательный прирост населения. Если в 1660 г. численность испанцев составляла 8 млн. человек, то в 1703 г. – 7,3 млн.[38] При этом экономическое развитие Европы шло с возрастающей динамикой. Материальное положение населения в целом улучшалось, а рождаемость падала. Вместе с тем, не экономика, а мировоззренческий ценностный кризис семнадцатого столетия, отражавший смену европейской цивилизационной парадигмы, определял в данном случае вековой демографический тренд.

Таким образом, современный репродуктивный упадок экономически развитых стран Запада с позиций теории вариативности развития является скорее не отражением мирового универсального характера демографического развития, а симптомом кризисного состояния только одной из цивилизаций, а именно западной. Делать выводы на этом основании для всех цивилизаций мирового сообщества является ошибочным.