Н.Н. Трубников. О смысле жизни и смерти

Нет более трудной для исследования и более важной для размышления проблемы, чем проблема смерти не в каком-нибудь из ее частных или специальных аспектов, например медицинском, демографическом, криминологическом и т.д., а в ее общечеловеческом, мировоззренческом смысле. <...>

Прими зло мира, если принял мир. Прими смерть в этом мире, если принял жизнь, ибо вместе с жизнью ты должен принять и смерть. <...>

Смерть сама по себе не такая уж высокая плата, какую приходится в конце концов платить за благо жизни. <...>

Как Бог, прими эту странную жизнь, как тебе придется принять и ее смерть, но не отдавай ее зря и не отнимай попусту, не оскверняй свою вселенную, свою совесть, единственное твое достояние, пока она не болит и не смердит, потому что ни очистить ее, не вырвать ее, как больной зуб, ты никогда не сможешь. Береги себя. Пока ты жив, она есть последнее из твоих благ, которое пребудет с тобой до конца твоих дней. <...>

Не «не убий», а полюби же ты наконец эту жизнь, твою, единственную, ибо другой не будет никогда. Вслушайся в это ужасное слово: никогда. Полюби ее, и ты легко научишься любить и ту, другую, чужую жизнь, так по-братски тесно переплетенную с твоей, — тоже единственную, ибо другой такой тоже никогда не будет. Не бойся умереть, прожив. Бойся умереть, не узнав жизни, не полюбив ее и не послужив ей. А для этого помни о смерти, ибо только постоянная мысль о смерти, о пределе жизни поможет тебе не забывать о предельной ценности жизни. Прими ее не только как неизбежный конец жизни и уж, конечно, не как разложение, ибо конец и разложение находятся за пределами твоей смерти, как они находятся за пределами твоей жизни, но как цену, какую тебе приходится платить за жизнь. И как ни мала для тебя эта цена, не спрашивай ее раньше времени и не плати ее до срока, ибо время это близко и срок этот недолог.

Прими смерть, пойми ее, потому что в качестве этой цены, в качестве границы и меры жизни, в качестве неотъемлемого ее элемента она есть величайшее из благ, равное и тождественное равному и тождественному ей благу жизни; потому что только она способна сообщить жизни ее истинную стоимость; потому что жизнь без смерти, без меры и границы не только не имела бы в твоих глазах никакой цены, но была бы бесконечностью куда более невыносимой и ужасной, чем самый невыносимый и ужасный конец. <...>

Нужно не просто смириться со смертью как с неизбежным злом, но за ее отрицанием жизни, за ее отвратительной материальной формой увидеть ее высокий духовный смысл, а в преодоленном страхе смерти — условие нового, неизмеримо более глубокого и полного, чем это доступно нам сейчас, насыщения жизни и, следовательно, насыщения жизнью. <...>

Мир, как зеркало и эхо, возвращает нам то, с чем мы приходим в него, что он, этот мир, есть наш мир? Что мир человеческого «я», человеческих слов и дел, знаний и созерцаний есть один и тот же, единственный, единственно доступный нам мир. <...>

Мир, жизнь, вселенная умны лишь нашим умом и безумны лишь нашим безумием, как они добры нашей добротой и злы нашим злом, как они прекрасны красотой человека и безобразны его безобразием. <...>

И если, созидая себя, мы созидаем наш мир, как, созидая мир, мы созидаем и себя — созидание этого мира, то мы не сироты, не пришельцы в чужой дом и не изгнанники из собственного; мы уже не дети, нуждающиеся в опеке более взрослого существа, но еще не ведающие о том сыновья этого мира, не только призванные, но и избранные по достижении зрелого возраста стать Мужами, содержателями этого мира, ответственными за все в нем происходящее. <...>

Мы боимся больше всего вопроса о смысле и ценности нашей смерти, забывая, что это и вопрос о смысле и о ценности нашей Жизни. Не жизни и смерти вообще, а именно нашей собственной Жизни и смерти, потому что от того, как мы решаем этот вопрос о смысле и ценности нашей смерти, зависит решение вопроса о смысле и ценности нашей жизни. Не жизни вообще, которую каждый из нас наблюдает, о которой читает в художественной и специальной литературе, а своей жизни.

Если моя смерть есть конец моего бытия, если она ничто для мира, если мир и без меня останется, каким он был, если моя смерть ничего не убавила и не прибавила, ничего не изменила в мире, значит, и моя жизнь ничто, меньше, чем тень. Значит, она ничтожна для мира. Значит, мир и при мне остался таким же, каким был без меня, и не приобрел ничего и ничего не потерял. Тогда я не имею никакой цены, никакого достоинства. Тогда я могу жить и могу не жить. Тогда всякий другой имеет не больше достоинства и цены и тоже может жить и не жить. Его жизнь и его смерть тогда значат для мира не больше. Значит? А значит, что можно убить себя и другого, можно убить всех. Всем и всему цена копейка. <...>

Проблема смерти, проблема страха смерти и страха небытия может быть удовлетворительно разрешена в зависимости от разрешения проблемы наполнения нашего настоящего жизнью, наполнения настоящей жизни настоящей жизнью. Значит, нужно обратиться не к прошлому, не к будущему, а к настоящему. И если нам удастся в нем найти возможность жизни, если мы в нем будем жить не для того, чтобы жить завтра или послезавтра, мы удовлетворительно решим и проблему смерти. <...>

Главное: не столько страх смерти, сколько страх небытия. Невозможность совместить бытие с небытием, примыслить небытие к бытию. Логика такова: если есть небытие, то что есть бытие, т.е. если есть нечто несуществующее, ведь тогда и существующее оказывается несуществующим.

Ответ: небытия нет. Есть лишь конечное, всегда конечное, насколько далеко бы ни был отнесен этот конец, бытие. <...>

На самом же деле мир таков, каким и он и все мы его делаем в каждую минуту своего бытия.

Сделай прекрасное и истинное мерой всякого, даже самого мелкого акта своей деятельности, и ты обретешь самое прекрасное из жилищ, а эти идеалы — воплощенными в плодах твоего труда. Не только ты сам, но и твои дети и все, кому достанется от плодов труда твоего. <...>

К отчуждению: да я только тогда и живу, когда выношу вовне себя плоды моего труда, когда овеществляю себя в своем деле, отчуждаю себя от себя, когда мне удается сделать мое личное общим, а общее своим личным. И если мне сегодня не удалось ничего сделать... если я ничего не «отчуждил» или не «отчудил», я прожил сегодня зря, я убил себя на сегодняшний день, не жил.

Мы, таким образом, имеем две меры длительности: физическую меру времени и метафизическую меру вечности.

И тогда одним из главных вопросов человеческой жизни и судьбы, от решения которого зависит сам их смысл, оказывается вопрос: какой из этих двух мер мы их измерим? Что изберем в качестве критерия и меры ценности нашей собственной жизни — время или вечность? <...>

Если мы избираем в качестве меры человеческой жизни физическое количество часов, то библейский Мафусаил со своими восемьюстами лет жизни заметно выигрывает перед Христом с его тридцатью тремя годами. <...>

Человеческая жизнь, измеренная мерой вечности, ничтожная часами, но великая самой этой мерой, приобретает иную размерность и иной смысл. Она переводит Мафусаила в Христа. Мера вечности переводит иудейский страх смерти, убивающий нас и заставляющий убивать и лишающий жизнь смысла и ценности, в страх предвечный, страх лишенной смысла смерти, заставляющий нас преодолевать и творить, придающий жизни ее единственно человеческий и единственно достойный человека смысл. <...>

Трубников Н.Н. О смысле жизни и смерти. М., 1996. С. 42, 43, 51-52, 56-59, 63, 66-67, 69, 75-77, 82, 83.

Альбер Камю (1913 — 1960) — фр. философ, писатель, публицист, представитель экзистенциализма. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1957), получил нарицательное имя при жизни «Совесть Запада». Сформировался под влиянием идей С. Кьеркегора, Э. Гуссерля, Ф.М. Достоевского, Л. Шестова. Учился на философском ф-те Алжирского ун-та. В 1938 переехал в Париж. Участник движения Сопротивления.

В центре внимания К. — этические проблемы: разделяя позиции экзистенциализма, ратует за «просвещенное язычество», воплощающее стремление человека к целостному существованию. Первоначально идеал человека К. ищет в согласии его с миром, основанным на телесном единении всех элементов универсума, благодаря которому человек достигает внутренней гармонии, душевной целостности и полноты (ранние произведения). В дальнейшем К. предпринимает попытку понять целостность человека через его стремление подойти к миру с позиции разума, достичь предельной ясности во взаимоотношениях с миром («Миф о Сизифе»). Однако предельность познания оборачивается абсурдностью и бесплодностью усилий человека в достижении целостности своего существования и вынуждает его на постоянный бунт — трезвую и практически бесперспективную борьбу с иррациональным и бесчеловечным. К. перетолковывает картезианское cogito следующим образом: «Я бунтую, следовательно, мы существуем». Обратной стороной абсурда становится признание необходимости людской солидарности. Поддерживая идею всеобщего братства людей, он более всего полагается не на науку или политику, а на искусство и культуру, утверждающие в мире высшие ценности — красоту, добро, справедливость.

Осн. филос. и лит.-филос. работы: «Миф о Сизифе», 1941; повесть «Посторонний», 1942; «Письма к немецкому другу», 1943—1944; эссе «Бунтующий человек», 1951; роман «Чума», 1947; повесть «Падение», 1956; «Шведские речи», 1958 и др.