Моя методика.

Я вам сейчас, по возможности, подробно, изложу, как получить сложные – внушенные эмоциональные рефлексы с ассоциацией идей у животных, т.-е., как выдрессировать, например, собак произносить буквы: еф, рр, выговаривать – мама, дуть носом в музыкальный рожок, выдыханием тушить свечу, делать реверансы, выть известным образом, подражательно пению; как заставить быка брать правильно голосом ноты: ре, фа, соль; как заставить лисицу произносить букву а и т. д.

Я уже писал о способах дрессировки – об общепринятом механическом и о моем эмоциональном. Не буду повторять, но напомню только вам о моем способе непосредственного воздействия на психику животных, когда животное желает творить и само творит, когда, предугадывая ваши желания, идя вам навстречу, самостоятельно проявляет нужные реакции. Понятно, общепринятым механическим способом достичь этого нельзя. Без предварительного установления известного духовного контакта между мною и животными, невозможно натолкнуть на проявление нужной реакции, а потому при установлении ассоциаций идей без контакта, понятно, нельзя обойтись.

Возьмем моих вполне одомашненных, почти обезволенных воспитанием собак. Бишка-дворняжка, можно сказать, вполне была под конец своей жизни, обезволена, например, короткое мое «с» действовало на нее моментально и она беспрекословно, тотчас же отвечала на это своим поведением. Запятайке-полукровке (такса с дворняжкой) приходилось давать более продолжительно звук «ссс», а Лорду – чистокровному сенбернару, Моки и Малышу – чистокровные тойтерьеры, Пику-фокстерьеру, Дези – французскому бульдогу и Марсу – немецкой овчарке, часто приходилось даже повторять и довольно продолжительно произносить звук «ссссс».

Рис. 40. Жертва науки. Больная эмфиземой собака «Дези» в день смерти.

Индивидуальные особенности каждой собаки а также и степень обезволивания играли большую роль в установлении контакта, а потому и устанавливать ассоциацию по смежности невозможно было у всех одинаково, по одному шаблону. Степень сосредоточенного внимания у всех вышеупомянутых собак была различна: у одной – сосредоточенность проявлялась в любой момент и держалась довольно долго; у другой – вызывалась с некоторыми усилиями с моей стороны и продолжалась недолго; у других – с некоторым трудом, различными приемами вызывалась и устанавливалась непрочно[37]. Поэтому достижения установления контакта и сами контакты были различны. Вот почему, сначала, я хочу обратить ваше внимание на примеры, которые я буду приводить.

Прошу не считать возможным учить каждое животное одинаковыми, по одному шаблону, приемами. Возьмем, например, Марса. Как я его учил говорить «мама»?

Достаточно обезволенного Марса я заставлял сесть в кресло, помещался против него и фиксацией моего взгляда внушал ему сон. Собака в начале противилась, отворачивала голову, нарушая тем свое вначале сосредоточенное внимание, но ранее обезволенная собака не решилась соскочить с кресла и уйти. Потом, как протест, как бы отталкивая меня от себя, махала лапой, а затем, встречаясь с моим пристальным взглядом, не могла уже оторвать своих глаз и постепенно стала закрывать их. Впоследствии, в течение пяти минут собака спала крепким сном. В последующие сеансы, все слабее и слабее протестуя, в течение 2 минут крепко засыпала, теряя обоняние (см. протокол № 15 о Дэзи). Когда у Марса внушение идеи о сне прочно ассоциировалось с фиксацией моего взгляда, я приступил к дрессировке, т.-е. (заставлял говорить «м а м а»), к установлению другой ассоциации по смежности. Сажая в кресло, как перед внушением и фиксируя глазами, я вызывал у Марса зевоту. Как только собака начинала зевать, я тотчас же тормозил вкусопоощрением. Не успел Марс закрыть рот, как получил мясо; проглотив его, он снова встречал мой фиксирующий взгляд и снова открывал рот для зевоты – тотчас же получал вкусопоощрение, так несколько раз подряд. Когда собака естественно зевает, то обыкновенно в это время полузакрывает глаза. Марс, после двух-трех раз торможения, уже зевал, не закрывая глаз, а следил ими за движением моей руки с мясом. Это дало ему возможность сосредоточить свое внимание только на мясе и отвлечься от сна. Мясо, по мере движения челюстей, при зевоте то приближалось, то удалялось, т. - е. как только пасть собаки раскрывалась, сейчас же я делал движение рукой вперед – к морде, вследствие этого прекращалось, тормозилось желание зевать, и он, на полпути, следя за мясом, закрывал рот.

Рот закрывается, принимается рука назад, челюсти разжимаются, рука с мясом делает движение вперед и назад. Эти упражнения постепенно принимают вид предугадки, описанной выше. Собака зорко следит за мной, я за ней, и оба, сливаясь в одно целое, как 5ы играем в ловитки. Я не пропускаю момента вкусопоощрять после двух раз открывания и закрывания рта. Вкусопоощрением расчленяю, т.-е. делаю 10 секунд антракт, т.-е. при открывании и закрывании челюстей получается немое «м а м». Сейчас же повторяется второй раз «м а м», после этого дается вкусопоощрение. Пока собака жует и проглатывает мясо, получается приблизительно 10 секундная пауза; затем опять вызывается «мам – мам», вкусопоощряю и т. д. Я ловлю движение челюстей с помощью предугадки и не даю закрывать плотно рот при первом и втором соединении губ так, чтобы не получилось впоследствии «мам-мам», а было ясно слышно – ма-ма.

Дальше надо, чтобы немое «мама» было дополнено голосом. Надо вызвать у собаки горловые звуки. Когда, после затормаживания зевоты, устанавливается прочно ассоциация двойного закрывания и открывания челюстей, я перестаю давать за каждым разом вкусопоощрение, а с известными пропусками, но не давая сложным, условным рефлексам угасать, от времени до времени даю мясо, но так, чтобы собака проявляла в паузах нетерпение голосом.

«Марс» в этих случаях то садился, то вставал в кресло, принимался визжать, и я, напрягая свою энергию, не спуская глаз с его глаз, как бы вкладывал в него мое желание и при нужном мне более, подходящем звуке, давал вкусопоощрение. Вначале, устанавливая визг с движением рта и мясом, я, не дав ему укрепиться, затормозил его звуком – ссс – и отвлек внимание собаки поглаживанием, а затем уже. раз вызвав желание получить мясо звуком, я добился того, что «Марс», постепенно угадывая мое желание, то лаял, то снова визжал и, наконец, стал глухо издавать, одновременно открывая и закрывая рот, тихие, хриплые горловые звуки. Получилось ясное, но как бы произносимое шепотом слово: ма-мам. Закрепив это частым повторением и без пропусков вкусопоощрением, я принялся за дальнейшее: мне надо было вызвать более громкие и басовые ноты. Для этого, не меняя положения своего тела, с теми же движениями руки, я вызвал у собаки звукопоощрением вой[38]. «Марс» вначале визжал и лаял и, наконец, завыл, одновременно стараясь открывать и полузакрывать рот – в миг – и получил награду. Повторяя несколько раз – то получая порицание, то поощрение, наконец остановился на начальных нотах воя. Так получилась полная иллюзия человеческого голоса, говорившего «мама». «Бишку» к сожалению, я не учил говорить «мама», «Дези» тоже, но «Лорд» и «Пик» исполняли этот номер. При чем, как я ему внушал, вы уже знаете из прочитанного выше. Писал про это я очень давно, много лет тому назад, и писал я так, как мне в то время этот акт представлялся, но в настоящее время, при сравнении с «Марсом», я вспоминал, что «Пик» более обезволенный, чем молодой «Марс», поддавался внушению куда скорей и легче, и этот номер «мама» был вызван не торможением сна («Пику» я не внушал идею сна), а торможением особой тоскливой зевоты.

Собаки в естественном положении, скучая и перед сном, не дождавшись чего-либо желаемого, часто зевают особенно. Эта зевота проявляется одновременно с визгом, т.-е. акт зевоты заканчивается им. «Пик» зевал неестественно, т.-е. не так, как зевают перед сном, а так, как зевают под влиянием тоски, т.-е. тоскливо, поэтому у него не так получалось «мама,» как у «Марса», а более на высоких нотах, более натурально, жалобнее и как-то иначе. «Лорд» выговаривал «мама» очень плохо, потому что какими-то странными комбинациями мышечных движений поднимал и опускал верхнюю челюсть, а не нижнюю, как «Пик». Так установился сочетательный рефлекс, благодаря слабому сосредоточению и вялому контакту, потому и торможение не делало своего дела в нужный момент, а несколько позднее.

Затормозить не штука, но как затормозить и как оживить торможение в мозгу животного – это дело, мне кажется, зависит от внутреннего чутья дрессировщика. Можно затормозить так, что и от торможения ничего не останется и эмоциональный рефлекс пропадет. Много значит, чтобы во время вашего искусственного торможения не появилось какого-либо внешнего, постороннего торможения. Этого надо бояться и обставлять себя так, чтобы не было какого-либо шума, неожиданного появления постороннего и т. д. Пролетавший на улице голубь мимо окна испортил мне акт торможения с обезьяной, и пришлось бросить почти установившийся контакт до новых трудных работ.

Когда вы в особых условиях производите опыт торможения над установившимся ранее эмоциональным рефлексом, то должны оценить этот рефлекс как следует: не перешел ли он в привычку, иначе вы можете лишиться его навсегда и не получить ни того, ни другого. Например: мой «Марс», по моему желанию, во всякое время аппетитно потягивается. Потягивание и расправление тела происходит почти всегда полностью, от начала до конца, т.-е. прежде туловище собаки подается назад, при чем передние лапы напрягаются, принимая почти горизонтальное положение, при этом голова и шея опускаются к земле, затем туловище, изгибая позвоночник, двигается медленно вперед, задние ноги вытягиваются и тянутся за туловищем; голова и шея принимают вертикальное положение. Такое состояние и сопровождаемое движение вошло у него в привычку, и я ими дорожу. Предположим, я, пожелал бы изменить, т.-е. сократить искусственным образом это потягивание; для того стоит только в какой-либо момент потягивания дать ему вкусопоощрение, как собака, не дотянувшись, перестает желать расправлять свои задние ноги и спешит уже получить мясо.. Это торможение уже будет и в следующий раз вызывать недотягивание, и, как бы вы ни задерживали потом вкусопоощрением полное и точное потягивание, вряд ли вам опять восстановить, чувства неги, желания расправить тело уже не будет у собаки и может даже пропасть навсегда. Таким образом, как я сейчас описал, я сделал с французским бульдогом «Дези». Мне надо было торможением из рефлекса потягивания сделать реверанс. Как только по моему приказанию, потягиваясь, «Дези» подала туловище назад и хотела его уже передвинуть вперед, так тотчас же я затормозил, и она, сделав короткий книксен, остановилась – прекратилось и чувство неги. В последующие повторения «Дези», стремясь поскорее получить вкусопоощрение, спешила сделать реверанс и поэтому пятилась назад больше, чем при естественном потягивании, – получилось новое движение туловища; везя за собой правую переднюю ногу, собака пятилась назад. Я, понятно, не пропустил момента и закрепил его вкусопоощрением и частыми повторениями. Получилось очень похожее на глубокий реверанс, как в старину делали его в менуэте.

Теперь объясню, как из внушенного и закрепленного эмоционального рефлекса чихания я торможением заставил «Дези» только выдувать воздух из легких, так как этот опыт очень характерен и был произведен мною в первый раз в жизни, и, так как он чреват своими последствиями, я считаю нужным познакомить с ним читателей подробнее.

Не буду повторяться описыванием акта первоначального установления внушенного эмоционального рефлекса на чихание у «Дэзи», но отмечу только то, что собака «Дэзи», как чистокровный французский бульдог, голова которого, как и курносый нос, отличаются особенностью своего строения и резко отличаются от борзых овчарок и др., резче мог чихать по своей природе, чем собаки другой породы. При слове: «чихни», у него все движения были сильнее и ярче выражены[39]. После критики моего доклада в наших заседаниях по поводу чихания (см. протоколы № 3 и № 5), я должен был доказать, что чихание Дэзи есть чисто психологический акт. Для этой цели я чихательный рефлекс затормозил и перевел его на рефлекс выдувания.

Я посадил против себя собаку и, обратив ее внимание на кусок мяса, заставил чихать. Как только «Дэзи» поднимала нос, чувствуя раздражение в слизистой оболочке и уже намеревалась чихнуть, то в этот момент получала вкусопоощрение. Первоначально у нее получился, как говорится, недочех, и собака, хотя и держала кусок мяса во рту, но тотчас же вторично чихнула. Удовлетворенная, быстро разжевав мясо, проглотила его. Вторично было почти то же самое, но с малым изменением: мясо выпало у нее изо рта и она чихнула с неполным выдыханием – акт чихания был слабо выражен. Третий, четвертый, пятый разы собака уже не чихала, как всегда, а получихала, если можно так выразиться, но в шестой раз я уже мясо не давал во время акта, а, наоборот, удалял от носа на более далекое расстояние, насколько позволяла рука. Это движение заставило во время начала акта чихания не опускать голову к низу, а, наоборот, поднимать ее, следить за рукой с мясом. Варьируя несколько раз до полного насыщения собаки, я напал на чистый выдох из носа без ее движения головой. Так, закрепляя только этот акт вкусопоощрением, я и добился желательного результата; ассоциируя этот выдох со словом «дуй», я уже движение моей руки все сокращал до минимума. В конце концов, одно слово «дуй» без всяких моих движений и без обильных при чихании своих собственных движений, собака носом дула. Началась вторая стадия дрессировки. Я приставлял к носу собаки резиновый наконечник в виде воронки и одновременно другой рукой давал в рот мясо. Когда собака привыкла к резине, то теперь сюда присоединилось мое слово «дуй». Сначала собака делала это плохо, но постепенно привыкла. Если подставленная близко к морде резина не касалась носа, то собака хотя и чихала, но без вкусопоощрения. Такое мое действие заставило собаку ассоциировать ощущение нажима резины на окружность носа и губ с получением вкусопоощрения. Когда и эта ассоциация, крепко установилась, то я нарочно перед дутьем собаки держал резину то вправо, то влево, то выше, то ниже ее морды. «Дэзи» сама ловила момент, спеша всунуть нос и губы в резину так, чтобы ощущать на прежнем месте нажим воронки, тогда она дула снова и получала мясо. Но это еще не все. В резиновую воронку, в узкий конец ее я вдел игрушечный рожок с пищулькой, т.-е. с медным пищиком, употребляемым в гармониях. Пищик был тонкий и легко поддавался давлению воздуха, но был далеко не по силе выдоха собаки, тем более что выдох ее был неодинаковый: то «Дези» дула сильней, то слабей. И вот, когда пищик издавал звук, а не только шипение, то тогда только «Дэзи» получала вкусопоощрение. У собаки, таким образом, установился рефлекс на силу выдоха и на звук. Чем сильнее выдох, чем громче звук – тем скорей вкусопоощрение. Чем слабее, тем медленнее выдача вкусопоощрения, а если был только слабый выдох, не дающий звука, то вкусопоощрение не производилось. К следующему нашему заседанию этот номер был готов. Впоследствии, когда крепко установился этот ассоциативный акт у «Дэзи», собака сама охотно прыгала на сидение своей ученической парты, становилась передними лапами на крышку парты и всовывала морду в пристроенный к парте рожок в его резиновый наконечник и сильно дула не только что носом, но и ртом, при чем ее висячие верхние губы от воздуха поднимались, точно оттопыривались в стороны, получалось при этом фырканье. Это фырканье пригодилось мне и для тушения свечи. Я, таким образом, как и рожок, вначале подставлял горящую свечу в подсвечнике. Сначала слово «дуй» мне помогало, а потом «Дэзи» великолепно исполняла это даже в мое отсутствие. Я устроил такую сценку: у стены привязывалась цепочка с ошейником. Предварительно выучив «Дэзк» надевать и снимать ошейник и тушить электричество (собака подходила к электрической кнопке, к которой для удобства была устроена особая ручка, передней правой лапой царапала эту ручку и тем передвигала ее вниз). Электрический ток выключался. Я зажигал свечу и ставил на стол и тотчас же, как будто шел за книгой, уходил со сцены. «Дэзи» моментально прыгала на стул и тушила свечу. Я, возвращаясь, замечал это и в наказание сажал «Дэзи» в ошейник, на цепь; снова зажигал свечу и уходил. «Дэзи», выждав когда я скрывался, освобождала голову из ошейника, подбегала к столу, тушила свечу и поспешно возвращалась к ошейнику и всовывала голову в него – садилась как ни в чем не бывало. Эту сцену она проделывала довольно быстро и охотно. В дальнейшем я уже закрепленное и перешедшее в привычку дутье вызывал внушением любое количество раз. (См. протоколы о «Дэзи»).

Гораздо легче без затормаживания удалось мне установить ассоциацию – тушение свечи у слона «Бэби», благодаря его природной особенности через хобот вдыхать и выдыхать воздух. (Об этом я писал в начале моей книги).

Собак тойтерьеров «Моки» и «Малыша» я выучил выговаривать букву «р», следующим образом: играя с «Моки» я доводил его до незлобивого рычания. Когда «Моки», увлекаясь игрой с моей рукой, скалил зубы и начинал рычать, кончая лаем, т.-е. произносил – ррр-ам, я тормозил ам и укреплял «ррр», одновременно говоря: «скажи ер». А когда собака просила у меня хлеб и, видя, что я не даю, начинала нетерпеливо лаять, я тормозил лай звуком «ссс» до тех пор, пока собака поняла, что громко лаять нельзя, а ей все-таки хочется вкусопоощрения – она сдержанно произносит сначала «ррр-еф», смешанное рычание, как приготовление к лаю и заторможенное чихание до звука «еф». Потом с трудом, дальнейшим торможением я разделил «ррр» от «еф», ассоциируя с различной интонировкой и словами – скажи букву «ер» – говори «еф».

Продолжительный визг лисицы (кличка «Певунья») я тормозил вкусопоощрением до тех пор, пока она не сделала этот визг коротким до начального открывания пасти со звуком «а».

Теперь опишу, как я заставил моего быка брать правильно ноты: ре, фа и соль. В примерах, вышеприведенных с «Моки» брать «рр» и лисицей брать «а», я затяжные звуки сокращал торможением, а у •быка это делалось наоборот: я заставлял растягивать его мычание с короткого «мм» в продолжительное «мууу», при чем, чем сильнее и громче мычал мой бычок, тем выше поднимался тон; чем сильнее напрягался бычок, вытягивая шею и поджимая бока, тем тон становился выше и выше. Сначала короткое, глухое, низкое «ммм» вызывалось мной у бычка во время нахождения его в конюшне, в стойле. Бычок тянулся за хлебом, но не получал его, и когда я бесплодно то подходил ближе, то удалялся от стойла, бычок тоскливо произнес свое чуть слышное «ммм», – тотчас получил вкусопоощрение. Это вызывание тянулось довольно долго, но когда установилась ассоциация на короткое «ммм» – я стал реже вкусопоощрять, бдительно прислушиваясь к повышению и понижению тона его мычания. Я заметил, что чем бычок становился нетерпеливей, желая получить морковку или хлеб, тем он сильнее и продолжительнее мычал. Я ловил эти усилия, развивая их повадко-приманкой и закрепляя вкусопоощрением. Через несколько уроков мой бычок при слове «пой», которое мне пришлось во время всей процедуры говорить сотни раз, тотчас же, не заставляя ждать, вытягивая шею и подбирая в себя бока, громко мычал. Я запомнил основной его тон мычанья: он подходил близко к нотам: до, до диез и ре. Когда манера мычать установилась у бычка и тон ре окреп, я дал ему отдых. Через две недели я снова принялся за быка и, как говорится, взял быка за рога, т.-е. ежедневно по часу и более стоял над ним с лакомством. Первый звук он давал мне уже ранее установившийся «ре». Затем я, давая ему прожевать хлеб, стал вызывать, растягивая время и повадко-приманку, большие усилия на мычание; получилась нота выше и даже перескочила за «ми» на ми диез... Еще, еще усилие и бык тянул почти правильно «фа». Заставив быка зазубрить ре и фа, я впоследствии довел его до предела напряжения, при чем он мог только дотянуть до ноты соль. Итак, получив ре, фа, соль, я на арене цирка для большого эффекта прибегал к следующему обману:

Заставил бычка проделать все его трюки, как-то: стрелять из пушки, нажимать нижней челюстыо музыкальные меха (их было два!) по моему желанию то первый, то второй, согласно нужному аккомпанементу для моей игры на дудочке, или моему пению; затем мой бык вскакивал на бочку, вальсировал на ней и в заключение пел. Предварительно перед тем, как заставить его мычать ноту ре, я обращался в оркестр с просьбой дать мне ноту «до». Один из музыкантов на корнете играл ноту якобы «до» (заранее условленную и не по камертону, а какую было мне надо для того, чтобы последующая «ре» подходила под мычание быка). Я благодарил музыканта и просил вежливо бычка дать следующую. Понятно, бык мычал свое первое «ре», затем я предложил сам себе взять следующую ноту «ми» и брал ее, подражая бычачьему мычанию. Следующая очередь была за бычком. Он сильнее напрягался и брал ноту «фа» и, при взрыве хохота публики, брал последнюю ноту «соль», напрягая все свое старание. «Вот в этом-то и есть соль», говорил я, «что мой бычок берет ноту «соль». (См. рис. 27).

В своем труде «Биопсихология» В. Вагнер пишет[40]: «На VI Международном конгрессе психологов в 1909 году в Женеве устами одного из самых выдающихся своих представителей Robert Arces'a проф. Harward-ского университета Северо-Американских Соединенных Штатов, Конгресс высказал, между прочим, что научные исследования психологии животных должны производиться в двух направлениях, двумя методами исследования: один из них ученый называет method naturaliste, другой – method experementale. Под первым из них он разумеет изучение животных в их естественных условиях жизни, под вторым – изучение их в искусственных условиях. Оба эти метода – по мнению автора – должны дополняться (completter) и контролировать друг друга».

Я думаю, что успешнее других могу заняться вторым, экспериментальным методом изучения животных, тем более, что некоторые мои животные находятся в совершенно противоестественной обстановке, в исключительных условиях. Ярким примером может служить мой дрессированный шестиполосный армадилл, который, несмотря на биологические и физиологические противоречия, большую часть своего дня проводил за работой, т.-е. по длинной доске перевозил в тачке кирпичи, идя на задних ногах и упираясь передними лапами на верхнюю перекладинку тачки, напрягал свои мускулы, развивая свои короткие крепкие пятипалые задние ноги, ходил на задних ногах, удачно балансируя, несмотря на свой сросшийся с телом костяной панцирь. (В настоящее время мой покойный броненосец-армадилл – Dasypus sexcinctus находится в моем музее – «Уголок Дурова» – Москва, Ст. Божедомка 4, в спирту).

Повторяю, мой живой материал представляет из себя уже готовых одомашненных прирученных дрессировкой животных. Для успешной работы, мне кажется, я имею много данных. Почти полвека, проведенного непосредственно с моими любимцами, говорят за себя. Через мои руки прошло много разнообразных экземпляров, начиная с крыс и кончая слоном.

Соприкасаясь ежедневно с животными, мне кажется, я должен их лучше знать, чем ученые, работающие только у себя в кабинете. Смею надеяться, что мне удастся внести в науку и что-нибудь свое, оригинальное, новое. Может быть, я найду и еще ошибки ученых, как это мною было сделано не раз, тем более что сам уважаемый профессор В. Вагнер признает их существование в науке, вообще. Вот что он пишет по этому поводу: «В области психологии традиционное заблуждение продолжает пребывать во всей своей поучительной неприкосновенности; наука, развиваясь и повторяя одни и те же этапы развития, повторяет, к сожалению, одни и те же ошибки». Почему бы, думал я, не поступиться людям науки своими традициями ради той же науки и не пригласить нас, артистов-дрессировщиков, для некоторых совместных работ. Мне кажется, что я имею на это право, тем более, что в области дрессировки у меня свой оригинальный метод – непосредственное воздействие на психику животных. Этим самым я вхожу в область психологии. Мой метод, как за границей, так и у нас в России, до сих пор не применялся и не применяется. Близкое знакомство с животными дает мне возможность легче, чем кому-либо, проникнуть в тайники их психики. Непосредственное сближение играет первую роль. Наша современная педагогика говорит за то. Кто лучше знает душу ученика? Тот ли педагог, который только учит, или который живет с ним? Из прочитанных мною книг и из разговоров с зоопсихологами я вывел такое заключение, что ученые разделились на два главных лагеря: одни приписывают антропоморфные качества животным, другие же, и большинство, отрицают у животных способность к логическому мышлению и умозаключению, оставляя им только память, ассоциацию по смежности и природное подражание. Я, приступая к опытам, поставил себе за правило быть вполне индифферентным, не примыкаяни к тому, ни к другому лагерю, и решил изыскать сам способ подхода к разрешению этой задачи. Для этой цели начал я свои опыты с морскими свинками.

Выбрал я это животное для начальных работ потому, что свинку с ее несложной психикой легче разгадать, а частое оплодотворение дает обильный материал для выбора, отбора и наблюдения по наследственности. Из установившихся моих понятий о свинках я могу сказать следующее. Морская свинка очень скоро после своего появления на свет проявляет свою самостоятельность, а с ней и способность опытным путем учиться, как жить на свете. Родившийся, уже одетый в свою пеструю шубку, с открытыми глазками малыш первые часы сидит, нахохлившись на одном месте, а через несколько дней он носиком разбирается в куче сена и выбирает стебелек более удобный для пережевывания. В этом акте уже виден первоначальный опыт. При накоплении жизненных опытов развивается и способность к выбору. «По определению одних авторов», – пишет профессор Вагнер, – «способность к выбору представляет собой такой сложный психологический прецесс, который без логической мыслительной способности является неосуществимым, а по определению других, представляется таким простым, что его можно наблюдать даже у инфузорий». Вот этот коренной спорный вопрос, я думаю, можно разрешить экспериментальными опытами при посредстве дрессировки. Свинка, как я сказал выше, по своей несложной и простой психике, для дрессировки ассоциативным путем, является очень подходящим материалом. Вызвать ассоциацию по смежности гораздо легче у тех животных, которые отличаются природным добродушием, мягкостью нрава и податливостью к приручению. В этом отношении свинка благодарный материал: она, если приручена заранее, не проявляет активного сопротивления. Совершенно иное выказывают во время дрессировки ассоциативным путем другие животные, как-то: обезьяны, лисы, кошки. У них есть много своего самостоятельного, но о них после.

Итак, для успешной дрессировки нужен вполне прирученный экземпляр. Люди редко делают свинок ручными и, я думаю, лишь только потому, что при первом знакомстве натыкаются на некоторые неудобства. Беря первый раз чересчур осторожно свинку в руки, позволяют ей тем самым выскальзывать из рук. Испуганное животное выскальзывает из рук только потому, что человек боится своими руками причинить боль нежному животному. Благодаря этому у многих, составилось ложное понятие о неспособностях к приручению, а отсюда и о слабых умственных качествах свинок. Брем ошибается, говоря в своем сочинении «Жизнь животных», что «морские свинки никогда не могут совершенно освободиться от своей боязливости, а при своих незначительных умственных способностях редко доходят до того, чтобы уметь отличить от других людей своего сторожа».

По-моему, человек – как таковой – для нее роли не играет; свинка различает только соприкосновение с ней, как ее берут, а не кто берет, а постоянное одинаковое обращение с ней постепенно уменьшает ее природную боязливость. Постоянное общение с животными и частое перемещение зверьков с одного места на другое, мне кажется, развивает умственный кругозор животных, приобретаются новые опыты жизни, благодаря прогрессивному при этом увеличению количества новых впечатлений. Я замечал громадную разницу между свинками, сидящими постоянно на одном месте, и теми, которые часто переезжают из одного места на другое. В Зоологическом саду, несмотря на более благоприятные условия жизни, свинки, имеющие постоянное место жительства – диче и пугливее, чем мои, путешествующие из одного цирка в другой. Я нашел особый способ приручения свинок: это делали за меня обезьяны. Мой павиан (Cynocephalus) потерял своего детеныша, и я вскоре после смерти посадил в клетку к тоскующей матери свинку. Собакоголовая носилась с ней целыми днями, бережно таскала свинку на руках и с видимой любовью нежно прижимала ее к своей груди. (Обезьяны отличаются повышенным материнским чувством). Мой павиан любил свинку, нянчился с ней и, как заботливая мать, перебирая своими длинными пальцами густую шерсть свинки, искал в ней паразитов. Свинка через несколько дней совместной жизни с обезьяной настолько привыкла, что совершенно безбоязненно, сидя на руках у своей воспитательницы, вырывала изо рта ее морковь, а когда к клетке подходил кто-либо из посторонних, обезьяна, подхватив свинку и пряча ее у себя под мышкой, быстро влезала по решетке к потолку клетки и оттуда стремительно прыгала на пол. Свинка была совершенно покойна. Где же приписываемая Бремом природная боязливость свинок, от которой они никогда якобы не могут освободиться? Содержатели зверинцев зимой, при неудовлетворительном отоплении, ради сохранения от простуды туберкулезных обезьян сажают к ним в клетки по нескольку морских свинок. (Свинки служат в кочующих зверинцах не как показательный материал, а как согревающий компресс для обезьян и как корм для змей). Подтверждаю, что развитие умственных способностей этих животных зависит от суммы впечатлений: вот почему дрессировка животных, частое общение с ними расширяют их кругозор, а с ним и развивают умственные способности. Долголетний опыт говорит, что при спокойной 6-7 летней жизни в зоологических садах на одном месте морские свинки глупее, чем те, которые путешествуют с цирками. Все это говорит против заключения доктора Мильса, а также свидетельства Моргана, что свинки после одного месяца перестают развиваться, т.-е. двигаться вперед в каком-либо отношении. Но возвращаюсь к Брему. Ученый там же, на стр. 474, пишет: «свинки обнаруживают действительно замечательное равнодушие ко всем внешним предметам». Бывают, однако, исключения, поясняет он и ссылается на Фриделя, который рассказывает: «Морская свинка, принадлежащая моим детям, приветствовала моего сына, услышав его шаги, громким взволнованным писком, а когда он относил ей пищу, то обыкновенно выражала свое довольство благодарственным громким бормотаньем. Мою меньшую дочь она приветствовала не писком, а только таким бормотанием. Жену и меня она, напротив, никогда не встречала громким бормотанием. Если случалось моей жене поздно вечером проходить по комнате, где жил зверек, то он жалобным писком всегда выпрашивал у нее лакомый кусочек. При мне он молчал, зная, что так поздно я не даю ничего. Значит, зверек мог точно различить четыре лица». Весь рассказ Фриделя для меня представляется сплошным заблуждением, вследствие чего выведенное Бремом заключение об особенной талантливости свинки не имеет основания. Ложное представление родит ложное заключение. Но постараюсь быть последовательным. Вот что говорит мое долголетнее знакомство с этим зверьками. Все свинки вместе, и каждая отдельно, выражают одинаково нетерпеливо призывной звук, похожий больше на свист, чем, по Брему, на писк, а характерное бульканье, по Фриделя «бормотанье», выражает чувство недовольства и угрозу. Я для моих представлений воспользовался этим характерным свистом и вот как: во время чистки клеток мой служащий вносил в помещение, где находились свинки, сено. Когда он только еще проходил через соседнюю комнату в зверинец, свинки уже хором свистали. Обыкновенно интонация была точно такая, какою они выражали свое нетерпение перед кормлением. Свинки, благодаря устройству клеток, не могли видеть сено, и я предполагал, что они, как и другие звери в зверинцах, волнуются, чувствуя время обеда. Чтобы проверить мое предположение, я велел внести сено двумя часами раньше, но свинки, услышав приближение шагов служащего, несущего тюк сена, по-прежнему засвистали. Тут явилось у меня несколько другое предположение – не вызывают ли свист знакомые шаги? На следующий день, подражая походке служащего (так же шмыгая, как и он), я подходил к клеткам; свинки совсем на это не реагировали, следовательно, звук шагов в этом случае никакой роли не играл. Пришлось искать новую причину, вызывавшую свист свинок. Я еще раз проверил, позвав в предобеденное время служащего к клеткам. Он пришел без сена. Свинки даже не переменили своих мест и на присутствующих даже не обращали никакого внимания. Тогда у меня явилось новое предположение: не играет ли здесь роль обоняние? Зрение, думал я, здесь не причем, тем более, что я почти вплотную прикрыл дощатую дверь. О слухе тоже, по моему предположению, не могло быть и речи, так как служащий несколько раз входил в комнату без сена и свинки оставались покойны. И вот, благодаря благоприятному устройству окон и дверей в помещении зверинца, я мог проверить роль обоняния. Устроив сквозняк, я против течения воздуха пустил служащего с сеном. Он подходил к свинкам из-под ветра. Запах сена ни в каком случае не мог проникнуть к свинкам, тем более, что я смочил под раствором креолина. Свинки на этот раз, при первом же появлении в дверях служащего, хором засвистали. Я положительно ничего не мог понять. И только случай открыл мне секрет. На пустой клетке лежал мешок, набитый сеном, служивший служащему постелью. Я облокотился на него и этим произвел шелест. Свинки принялись свистать и протягивать свои мордочки ко мне. Тут все стало для меня ясно: не шаги служащего, а шелест сухого сена вызывал у свинок нетерпеливо-призывной свист. Этим шелестом я и воспользовался для нового моего трюка. «Заранее положив себе в карман сухое сено и подходя к группе спокойно сидящих на пьедестале свинок, я незаметно рукою шуршал, предварительно скомандовав: «пойте». Зверки тотчас же громко свистали. Присутствующие были поражены и всецело приписывали это моей дрессировке. Впоследствии я сено заменил капустным листом, хруст ломающегося листа вызывал такой же свист. Слуховая ассоциация с вкусопоощрением вполне установилась. Иногда прислуга, подметая пол, щеткой производила шелест сорной бумагой. Свинки ошибочно принимали этот шелест за шелест сена и свистали. (Нетерпеливый призывной звук издают львы в зверинцах перед кормлением. Рыканье царя зверей служит всему зверинцу призывным сигналом, и когда служителя несут лоток с мясом мимо клеток, то сидящие в них хищники начинают прыгать в клетках, ударяя лапами в боковые стенки клеток.

Этот стук устанавливает слуховую ассоциацию с вкусовыми ощущениями и вызывает у хищников выделение слюны и нетерпеливое метанье по клеткам). Призывом служит и свист у морских свинок. Самцы, сидя в разных клетках, часто перекликаются, не видя друг друга. Природные стадные подражательные действия морских свинок также сослужили мне службу. Во время сцены миниатюрной железной дороги свинки друг за другом бежали с вокзала по трапу вниз на платформу, а затем по сходням входили в свой товарный вагон. Я достигал этого так: выбрав в общей клетке вожака, как я шутя называл его «свинского начальника», я учил его сначала одного. Повадко-приманкой и вкусопоощрениями в 5 – 7 репетиций я заставлял его пробегать все пространство к корму. Когда мой «свинский начальник» безостановочно пробегал весь путь, я к нему сажал остальных. Почти все, как бараны, следовали за ним. Стадное подражание ясно выражалось. В этих случаях я неоднократно замечал, как вожак своим призывным свистом и сердитым бульканьем (бормотаньем) командовал своим стадом. Характерное бульканье я слышал у самцов во время ухаживанья за самками. Особенно это было заметно при столкновении с другими самцами. Самец как-то боком заходил к самке, как бы прикрывая ее собой от конкурентов. Эта манера напоминала ухаживающего за курами петуха. Более ручных свинок я пробовал поглаживать по спинке и также вызывал такое же бормотанье, как ясно выраженный протест. Когда я проводил ладонью вдоль всего тельца, начиная с кончика мордочки, свинка, бормоча, подковыривала мою ладонь, как бы освобождаясь от видимо неприятного прикосновения. С точки зрения человека поглаживание служит лаской, но не все животные принимают это за ласку. Даже собаки, которых приучают к поглаживанию с детства, впоследствии иногда отвечают укусом. По всему вероятию, Брем, а с ним и Фридель были введены в заблуждение, приняв бормотание, как благодарность за ласку. Не могло быть и представления у свинок о четырех различных лицах. Я учу своих сотрудников вынимать свинок из клеток безболезненно и всегда одним и тем же приемом. Когда служащие исполняют это ловко, как я, то свинки нас не различают, несмотря на различные запахи рук и одежды. Можно смело утверждать, что здесь играет роль только движение, как я уже говорил выше. Приписывание учеными свинкам антропоморфных качеств, по крайней мере, в этом случае, неосновательно, и заключение Фриделя о своей свинке, различающей четыре лица и связанное с ними (с этими лицами) время, по-моему, ошибочно. Различают ли вообще свинки по форме похожие предметы и окраску их и в какой степени? На этот вопрос я ответить в положительном или отрицательном смысле затрудняюсь до более тщательного его исследования. Укажу, напр., на один такой случай, как на один факт. Как-то раз мне пришлось перед очередным представлением выкрасить товарный вагон в более яркий цвет и добавить новые поперечные белые полосы. Свинки по обыкновению шли смело с вокзала в вагон, но около него приблизительно на 10 секунд остановились. Вожак, понюхав воздух, пошел по знакомым сходням в вагон. Свинки последовали за ним. Десятисекундную задержку я склонен объяснить новым для них запахом свежей краски. Перемена цвета и рисунка едва ли оказала здесь влияние. Если бы свинки способны были различать изменения в подробностях, то, наверное, они долго стояли бы около вагона, пока освоились бы с новым для них рисунком. Различать лица членов семьи Фриделя, по-моему, было бы недоступно для нелюдимой психики этого животного.

За много лет в моих руках перебывало несколько сот свинок, и я вынес такое впечатление, что свинки по своей психике мало чем отличаются друг от друга, одни более, другие менее пугливые, и то в зависимости от времени их воспитания, мне же кажется, что свинка Фриделя была самая обыкновенная свинка.