Никоим образом не мог в России «господствовать тот же хозяйственный строй, что и на Западе». Не может и сейчас.

Сергей Кара-Мурза «Россия не Запад, или что нас ждёт».

«Россия и Запад: типы хозяйства».

«…Прежде чем удовлетворить новые потребности людей, надо обрести новые способности к производству благ. Эти новые способности современное общество, зародившееся на заре европейского модерна (XV-XVI вв.), обрело на основе общественно-практической мобилизации научного знания. Между человеком как субъектом производства и природой как объектом приложения его сил вклинился посредник – теоретическое знание, ставшее истоком новых промышленных и социальных технологий. Здесь мы можем использовать экономическую аналогию, касающуюся различия простого и расширенного воспроизводства. Путь от первого ко второму совершается через прибыль, которая не проедается целиком в индивидуальном потреблении, а в возрастающей части реинвестируется в производство. Применительно к системе общественного прогресса в целом такой прибылью, реинвестируемой в производственные практики, является научное знание. Иными словами, традиционный работник приступал к работе, имея запас знаний и умений, не превышающий того, что ему необходимо для выполнения заданных (рутинных) операций. Современный субъект производства приступает к работе, имея запас знаний, заведомо превышающий требуемые в данном месте и на данный момент. В сфере специализированного образования и повышения квалификации мы непрерывно слышим жалобы со стороны обучаемых, сетующих на то, что им дают «слишком много теории», слишком много непрофильных знаний, которые вряд ли им пригодятся на конкретном рабочем месте. Но все дело как раз в том, что этот «излишек знаний» и является источником социально-экономической и промышленной динамики современных обществ. Благодаря этому излишку возникает «зазор» между личностью и производственной ситуацией, между культурой и промышленностью, между теорией и практикой. Этот зазор становиться источником перманентного творческого беспокойства, резервом иначе-возможного. Традиционное производство получало работников, запрограммированных под заранее заданную функцию. Современное производство черпает свое пополнение из системы образования, которой ведает не столько производственная система, заранее знающая, что ей надо, сколько научная система, обладающая постоянно открытой, непрерывно обновляемой и корректируемой программой. Современное образование в смысле знаний дает, как правило, гораздо больше того, чем требуется непосредственно на рабочем месте, а в смысле практических навыков и умений – гораздо меньше требуемого. Поэтому выпускник школы, техникума, колледжа, вуза в рамках производства всегда чувствует себя «пограничной личностью», которая, с одной стороны, умеет слишком мало для удовлетворительной профессиональной адаптации, а с другой – теоретически знает слишком много для того, чтобы быть ценностно интегрированной в производственную систему и достичь а ней интеллектуального и морального успокоения.

Подобно тому, как неизрасходованная в личном потреблении часть прибыли становится источником мировой динамики капитала, постоянно ищущего новые точки своего приложения, неизрасходованные на рабочем месте знания становятся источником научно-технических революций и общей социокультурной динамики модерна, ни в чем не находящего окончательного успокоения. Величину этой динамики можно измерить: она открывается при построении определенных неравенств, которые являются «формулами прогресса».

Группа А: 1. Скорость приращения общетеоретического (межотраслевого) знания должна превышать скорость приращения специализированного отраслевого знания. При таком неравенстве отраслевые научные системы не смогут поглотить все наработанное к данному моменту теоретическое знание; соответствующий «остаток» будет представлять собой специфическую «прибавочную стоимость», служащую резервом отраслевой науки. 2. Скорость приращения теоретического знания должна превышать скорость развития прикладного знания. Данное неравенство образует постоянные резервы общеинтеллектуального накопления, не проедаемого в процессе отраслевых практик и тем самым являющегося постоянным творческим вызовом технократической субкультуре, не терпящей «безумных идей». 3. Рост общетеоретической подготовки студентов должен опережать темпы их прикладной, специализированной подготовки. По меркам бюрократического разума, это плодит «беспокойное племя интеллектуалов», не способных утихомириться и не вполне адаптированных практически. Но по меркам «метафизики прогресса» именно так проявляет себя прогресс – как перманентная «критическая подсистема», подвергающая сомнению всё устоявшееся от имени проблематичного «иначе-возможного».

Кроме того, нет никакого сомнения в том, что именно избыток междисциплинарных, общетеоретических знаний у молодежи является гарантом ее способности к усвоению качественно новых ролей и источником социально-профессиональной мобильности.

Обратимся теперь к собственно социальным «формулам прогресса» (Группа Б). В социологии новаций открыто одно принципиальное неравенство различных возрастных групп общества: с одной стороны, выделяются старшие возрастные группы – гаранты исторической и социокультурной преемственности и хранители памяти, с другой – молодежь как группа, больше ориентированная на будущее, чем на прошлое. …Итак, если молодежь – полпред прогресса, то вот первая из социальных формул: чем выше, при прочих равных условиях, доля молодежи в обществе, тем выше темпы его прогрессивных изменений. … Формула два: возрастание времени учебы должно опережать рост рабочего времени, непосредственно посвященного общественному производству. Иными словами, чтобы молодежь выступала в роли инновационной группы, общество должно великодушно предоставить ей право отложить время вступления в профессиональную жизнь ради продолжения учебы. Собственно, именно учебное время, связанное с интеграцией в систему образования, позволяет новому поколению определиться как специфическая социокультурная группа – молодежная. Традиционное общество не знало молодежи – оно целиком состояло из детей и взрослых. Между концом детства и началом взрослости никакого временного зазора не было: 12-14-летние шли на фабрику или на пашню, из детства сразу «прыгая» во взрослость. В современном же обществе детство кончается раньше по причине ускоренного полового созревания (акселерации), а профессиональная взрослость, напротив, наступает позже, отодвигаясь к 22-25-летнему возрасту. Этот промежуточный период между концом детства и началом взрослости и есть период новационный, в ходе которого молодежь выступает преимущественным потребителем новейших «идей века» и наращивает свое отличие от старших поколений.

Продукты общего информационного накопления, образовавшиеся благодаря вышеназванным неравенствам (формулы Группы А) просто повисли бы в воздухе, оставшись социально невостребованными, если бы в обществе не имелась группа, живущая в «условном мире знаний», вместо того чтобы сразу жить в практическом мире.

Формула три: рост свободного времени (досуга) должен опережать рост рабочего (производственного) времени. …В самом деле: рабочее время есть время производственного изготовления вещей, досуг же можно рассматривать как время формирования человеческой личности. И если формирование личности есть нечто более важное, чем производство серийных вещей, то досуг в цивилизованном смысле действительно важнее рабочего времени, посвященного вещам. Досуг есть время внеутилитарного пользования продуктами культуры. Собственно, парадокс культуры в том и состоит, что ко многим ее продуктам нельзя подходить утилитарно как к средству – их содержание раскрывается только в рамках принципа самоценности. Вопросы «для чего литература?», «для чего музыка, живопись?» выдают профанов, чуждых высокой культуры и в принципе для нее не безопасных. Досуг и есть время внеутилитарных отношений между личностью и культурой. На этой основе цивилизация совершает свое культурное накопление: наращивает интеллектуальный потенциал, не подверженный, в отличие от инструментально-прикладных знаний, быстрому моральному старению. Эта сфера общекультурного богатства через какие-то таинственные каналы и сети питает и науку, и производство, и бытовую сферу, служит источником общего вдохновения, высоких норм и тонизирующих образов.

Выше мы описали «механику модерна» (прогресса), определив, что вся она держится на избыточном, по сравнению с возможностями текущего производственно-практического применения, знании, служащем источником перманентной творческой критики всего достигнутого и унаследованного. … Одетое в промышленную (иную) униформу, не содержащее никакой интеллектуальной избыточности и полностью готовое к практическому употреблению знание – этот идеал позитивистов и «рыночников» на самом деле сродни не современному, а традиционному ремесленническому обществу, не знающему зазора между знанием и практиками.

А теперь обратимся к современной рыночной идеологии и посмотрим, в каком отношении она находится к «критическому знанию», сопутствующему модернизационному сдвигу и ставшему его двигателем. В системе ожиданий, сформулированных идеологией модерна, реформы в постсоветском пространстве должны были работать как механизм выбраковки устаревших практик и производств, заменяемых такими, в которых воплотились новейшие знания и новейшие технологии. Социальные издержки, связанные с демонтажем устаревших отраслей промышленности, безработицей, контрастом между вырвавшимися вперед и депрессивными регионами, ожидались. Но никто не ожидал подвохов с собственно научно-технической стороны: обвального «секвестра» науки, образования, наукоемких производств. Рынок заработал как редукционистская – всеупрощающая система, направленная на сокращение и выбраковку всего высокосложного, служащего источником перспективных новаций. Подобно тому, как в области общественной морали разум сегодня все откровеннее отступает перед инстинктом, в области общественного производства сокращается все, что не сулит немедленной окупаемости и выходит за рамки индивидуальных забот о прибыльности. Соотношение между необходимым временем, затрачиваемым на удовлетворение примитивных «первичных» нужд и прибавочным временем, посвященным новаторским заделам на будущее – общему интеллектуальному накоплению, резко меняется в пользу первого. С этой точки зрения ушедшая советская эпоха выглядит прямо-таки аристократически: при ней общество великодушно содержало те группы и виды практик, у которых не было непосредственного оправдания по критериям немедленной практической пользы и отдачи, но которые символизировали деятельность накопления.

Целенаправленный удар был нанесен по фундаментальной науке – она не сумела оправдаться по критериям рыночной рентабельности. По законам «чистого рынка» прикладная наука рентабельнее фундаментальной, открытия которой не могут быть верифицированы в текущем экономическом опыте. Хотя все знают азбучную истину прогресса: прикладное знание конвертируется в технику ближайшего поколения, фундаментальное служит основой качественных сдвигов – техники будущих поколений. С этой точки зрения рынок, с его требованиями немедленной рентабельности, ведет себя как индивидуальный рассудок, конфликтующий с видовым, стратегически мыслящим разумом, умеющим отстоять долгосрочные приоритеты. Мишенью «рынка» оказались, вопреки тому, что можно было предполагать, не носители примитива, а в первую очередь носители наиболее перспективных и рафинированных видов опыта, которое в силу самой своей сложности труднее переводится на язык бухгалтерской ведомости. С учетом формул общего интеллектуального накопления, то есть времени, конвертируемого в наиболее перспективные практики прогресса, сегодняшний рынок работает как система контрмодерна, отбрасывающая успевшие модернизироваться общества в допромышленную и донаучную эпоху. По критериям прогресса именно накопление общих знаний универсального применения служит залогом долгосрочной стратегии научно-технического успеха. Преждевременная специализация, равно как и раннее вступление молодежи в профессиональную жизнь, означают снижение времени интеллектуального накопления в пользу времени непосредственного производственного потребления знания. Это грозит обществу проеданием интеллектуального потенциала и сужением долговременных резервов роста. Рыночные цензоры, пытающиеся сыкономить на общем образовании и как можно раньше отправить молодежь в «работающую экономику», уподобляются тому скопидому, который режет курицу, несущую золотые яйца. Судя по наметившейся тенденции, «рынок» способен вообще устранить учащуюся молодежь как категорию, вызванную к жизни модерном, и вернуть общество к упрощенной дихотомии традиционного типа: малолетние дети на одной стороне, рано взрослеющее – запряженное в рутинную профессиональную повседневность – самодеятельное население – на другой. В общем виде контраст между советским и постсоветским («рыночным») опытом резюмируется так: прежняя система, в соответствии с логикой европейского модерна, сформировала особое посредническое звено, вклинившееся между семьей и производством, - подсистему общего интеллектуального накопления, интегрирующую молодежь в качестве уполномоченной для новаций социальной группы. Рыночная система во имя рентабельности стремиться сократить это звено. Но тем самым она вносит, ни меньше ни больше, антропологический переворот во всю систему модерна: она устраняет рефлектирующий – самообновляющийся тип работника – в пользу запрограммированного на более простые экономические функции. Резко сокращается время общего интеллектуального накопления и вытесняется связанный с ним специфический человеческий тип: активный читатель, участник семинаров, носитель «факультативных» творческих идей, позволяющий себе пребывать в ограниченном пространстве между высокой теорией и приземленными жизненными практиками. Если прежнюю систему интеллектуального накопления символизировал великовозрастный студент, медлящий приступить к конкретному практическому делу, то нынешнюю, рыночную, символизирует мальчишка, забросивший школу и подрабатывающий мытьем чужих автомобилей. Он рано «входит в рынок», но – на правах, которые еще вчера подавляющему большинству показались бы малодостойными. Создается впечатление, что в постсоветском пространстве новая рыночная система вконец обесценила человека, с необычайной резкостью сократив время и средства, затрачиваемые на его подготовку. Это проявилось не только в прямом сокращении расходов на образование и времени, отводимого учебе, но и в новом соотношении рабочего и свободного времени. Наряду с законодательным увеличением допустимого рабочего времени имеет место его резкое фактическое увеличение за счет совмещения работ. Чтобы как-то выжить, люди вынуждены подрабатывать где только можно, прихватывать вечера и выходные дни, совмещать далекие друг от друга виды занятости. У нации, успевшей приобщиться к цивилизованному досугу, фактически похитили досуг, превратив ее в нацию поденщиков, не смеющих поднять голову к небу. Все факультативное, существующее под знаком любопытного, но не обязательного, все полифункциональное и многомерное неуклонно сокращается и отступает под давлением непреложного, однозначного, принимаемого вне свободной критической рефлексии. Совсем недавно большинство из нас в самом деле готово было поверить, что прежде мы жили в казарменном тоталитарном пространстве, а ожидает нас общество широкой свободы и терпимости, цветущего многообразия. Вскоре нам пришлось убедиться, что прежний политический тоталитаризм, сковывающий свободы, мало относящиеся к повседневности, сменился тоталитаризмом новой рыночной повседневности, зажимающий нас в такие клещи, в столь принудительную одномерность, в сравнении с которыми прежняя жизнь напоминает беззаботные каникулы.Генеральному секретарю ЦК КПСС в прежние времена осмеливались возражать совсем не многие, зато возражать непосредственному начальнику могли почти все, чувствуя себя защищенными трудовым законодательством и системой социального страхования. Сегодня тоталитаризм шефа, способного выбросить нас на улицу без всякого пособия, порождает таких конформистов повседневности, по сравнению с которыми прежний советский человек мог выглядеть романтическим героем – тираноборцем. К нам пришел новый тоталитарный образ жизни, при котором ничто, идущее от непреложных (факультативных) инстанций и сфер, таких, как литература, театр и живопись, неформальное дружеское общение, фактически уже не принимается во внимание, ибо все живут в тисках «материально первичного», непреложного, одномерного. «Очарованных странников» прогресса, грезящих о светлом будущем и испытывающих на себе новые факультативные образцы и игровые экспериментальные роли, сменил поденщик повседневности, целиком погруженный в свои текущие заботы. Временной горизонт личности сузился как никогда: в системе мотивации произошел резкий сдвиг в пользу сиюминутной озабоченности. От универсального к частичному, от разностороннего к одномерному, от высокосложного к примитивному, от перспективного к краткосрочному – таков вектор жизни, заданный новой системой рынка.

Этого, кажется, никто не ждал. Все были уверены, что рынок – один из главных, если не главный, фактор общественной динамики, порожденный европейским модерном. Теперь обнаруживается, что по многим показателям рыночная система находится в антагонистическом отношении к системе общеинформационного (интеллектуального) накопления, неотделимой от модерна. Возникает вопрос: всегда ли рынок выступал в этом качестве, или мы сегодня имеем дело с каким-то искаженным, мутированным рынком, реальные свойства которого еще не осмыслены общественной наукой? Уже европейские романтики, а вслед за ними теоретики социализма, в том числе и Маркс, отмечали враждебность капитализма некоторым формам духовного производства, к числу которых, наряду с искусством и литературой, может быть отнесена и фундаментальная наука, и система академического образования, и другие системы, питающие свободную творческую личность, не склонную сужать свой диапазон до сугубо утилитарных функций. Многозначительным реваншем буржуа-скопидома над «враждебной культурой интеллектуала» (Д. Белл) стала неоконсервативная волна 70-80х гг. на Западе, когда на роль нового директивного учения выдвинулась чикагская экономическая школа. Ее адепты были исполнены решимости «вынести за скобки» все те виды деятельности, которые «чисто рыночная», то есть не обремененная никакими социальными обязательствами экономика не признает рентабельными. Драматический парадокс нашего времени состоит в том, что эта «чикагская программа» оказалась до конца не выполнимой на самом Западе, но которую взялись воплотить новые реформаторы на Востоке – в постсоветском пространстве.

Научной догадкой общеметодологического значения сегодня является то выдвигаемое многими обществоведами положение, что капитализм обязан своей устойчивостью и эффективностью до- и внекапиталистическими предпосылками истории морали и культуры. Иными словами, капитализм живет и терпит жизнь вокруг себя лишь в качестве смешанного общества, в котором рыночный социал-дарвинизм («естественный отбор») сочетается с внерыночными механизмами стимулирования и поддержки «неэкономических» практик. В первую очередь это относится к известным формам духовного производства, расцвет которых пришелся на эпоху названную веком Просвещения. В XVIII веке в Европе сформировалась относительно автономная система интеллектуальных практик, сосредоточенных вокруг университетов и академий. Никакой «рынок» не собирался ее финансировать: своим расцветом она обязана «просвещенной монархии» во Франции, Германии и частично Англии. Университеты и академии, финансируемые просвещенными монархами, работали не столько на рынок – продавая прикладное знание – товар, сколько на государственную систему подготовки управленческой бюрократии, рекрутируемой на должность на основе служебного экзамена. Управленцы справедливо рассматривались не столько как узкие специалисты-«прикладники», сколько как носители общего знания – основы социально-управленческих практик. Отсюда – их в основном «философская» идентичность. Эту интегративную модель университетского знания, не дающую социуму распасться на равнодушные друг к другу фрагменты, наиболее ярко сформулировал Фихте в знаменитых «Речах к немецкой нации». Он выдвинул идею немецкого реванша за поражение от наполеоновской Франции: Германия возродит свое величие благодаря не военной, а духовной мощи. В центре университетского образования как всеинтегрирующей, «синтетической» системы должна стоять философия, назначение которой – устанавливать скрытые связи между специализированными областями общественной жизни и специализированными отраслями знания. Знание, касающиеся общих связей и закономерностей – универсалий, - должны расти быстрее отраслевого и прикладного знания, обращенного к утилитарным запросам (тому, что сегодня мы бы назвали «рынком»). Поддерживать такое знание способно только государство как носитель не рассудочных (узкоутилитарных), но разумных – стратегических функций. Сегодня мы можем смело сказать: если бы Германия в свое время не отстала бы от Англии по меркам чисто буржуазного развития, мы бы не имели классической немецкой философии, открывшей миру уже не эмпирического субъекта, замкнутого на сиюминутных практических нуждах, а трансцендентального субъекта – носителей вселенских универсалий прогресса.

…Высвечивается планетарный геополитический смысл «рынка»: рыночный «естественный» отбор в открытой глобальной экономике должен лишить права на самостоятельное пользование дефицитными ресурсами планеты тех, кто по современным идеологическим стандартам признан «менее достойным». Выбраковка «недостойных» может осуществляться по разным критериям: экономическим – неумение «недостойных» пользоваться ресурсосберегающими технологиями, политическим – «недостойные» используют ресурсы в агрессивных милитаристских целях, идеологическим – «недостойные» создают режимы, нарушающие права человека и т. д. Но во всех случаях «рынок» навязывает недостойным один и тот же императив: свернуть собственное производство, а также собственные научно-технические и образовательные программы для того, чтобы фактически передать имеющиеся на их территории ресурсы в пользование более «благонамеренным» и «достойным». Здесь-то и обнаруживается истинное назначение пресловутых «секвестров». Секвестры науки, культуры и образования призваны не только лишить население новой мировой периферии статуса производителей, самостоятельно использующих планетарные ресурсы на своих национальных территориях, но и понизить его в человеческом достоинстве: превратившись в безграмотных, «нецивилизованных» маргиналов, данное население лучше подтверждает презумпции глобального расизма.

Ясно, что новая картина мира, в которую погружает нас современный «рыночный либерализм», является дестабилизационной: она чревата опаснейшим расколом человечества на избранных и неизбранных, отлучением неизбранного большинства от цивилизованного существования и, как следствие – глобальной гражданской войной. …Выход из этого тупика один – возвращение к модели Просвещения на новой основе. Модель Просвещения, в отличие от мальтузианской модели, интерпретирует человека не как алчного потребителя благ, а в первую очередь как их творца-производителя. …В этой просвещенческой оптике только и может найти себе алиби современный гуманизм, который в отличие от новейшего социал-дарвинизма, страшится не избытка лишних ртов на планете, а недооценки человека в его роли творца и созидателя. …Восстановление просвещенческой парадигмы предполагает появление инстанции, выступающей как корректор рыночных требований краткосрочной отдачи и рентабельности. Такой инстанцией всегда было авторитарное государство: во времена просвещенного абсолютизма, в период рузвельтовского «нового курса», в эпоху социалистических преобразований в России. Вопрос о том, какие силы и на основе какой мотивации(идеи) смогут воссоздать такое государство. Ясно, что сегодня, когда за социал-дарвинистской системой «рынка» стоят столь влиятельные в финансовом, политическом и идеологическом отношении силы, альтернатива не может вызреть на основе чисто рассудочных, технократических модельных расчетов. Конкуренция различных «моделей роста», мозговые штурмы, предпринимаемые в сообществах нынешней правящей элиты, монополизировавшей процесс принятия стратегических решений, ничего качественно нового заведомо дать не могут. Требуется прорыв новых типов социальной логики, ничего общего не имеющей с логикой новейшего экономического утилитаризма. …Реабилитация большинства, ныне ускоренно загоняемого в гетто, не может осуществиться на основе либеральной «светской морали», перешедшей на сторону сильных и преуспевающих. Новое социальное государство, по всей видимости, заявит о себе в какой-то теократической форме: оно выступит в содружестве с «церковью бедных», видящей в обездоленных последнее прибежище духа, последнюю опору великих и поруганных ценностей.

…В результате произведенного демонтажа социального государства рухнула прежняя система массовой вертикальной мобильности, основанная на демократически доступном образовании. Достоинство человека стало определяться не на основе и по итогам образования, а до образования: одни (богатые) априори оцениваются как достойные всех благ цивилизации, в том числе благ образованности, другие – как априори недостойные. Ясно, что сломать эту новую господскую систему социал-дарвинизма можно, только вооружившись большой (не технократической) идеей, рождающей пассионариев и харизматиков. Не оправдав бедных по высшим, сакральным основаниям, мы не можем вернуть им права, столь стремительно у них отнятые. По меркам нынешних светских идеологий, у бедных нет и не может быть настоящего алиби. А следовательно, нет и не может быть алиби у демократически доступного образования, которая новая рыночная система, замешанная на социал-дарвинизме, отказывается финансировать.

Отсюда – уже просматриваемый парадокс будущего: новое массовое Просвещение потребует уже не светских, утилитаристских аргументов, а морально-религиозных, основанных на картине мира, в которой обездоленные и «нищие духом» выступают как носители высшей миссии, как спасители одичавшего человечества, отведавшего «закона джунглей». …Гуманитарная идея тогда достигнет мощи, достаточной для новой реабилитации социально-гуманитарной подготовки в рамках системы просвещения, когда она обретет сотериологический смысл. Прежде чем общество станет по-новому гуманитарным, ему предстоит стать гуманным – преодолеть то социал-дарвинистское презрение к человеку, которому учит новая стратегия естественного отбора.

…В рамках современной образовательной системы, наряду с принципами открытости новому, должны работать принципы привязки, связанные с мотивами национальной солидарности, социальной ответственности, гражданского долга специалиста. Если на место этого целостного социума поставить, в соответствии с установками нового либерального учения, общество как совокупность социальных атомов, преследующих исключительно индивидуалистические цели, то вместо сохраняющей кумулятивную способность среды прогресса мы получим дисперсную среду, существующую под знаком энтропии. Всю свою внутреннюю энергию такая среда отдает вовне, теряя потенциал и вектор развития. Отсюда парадокс: для сохранения перспектив прогресса необходимо сохранить известные консервативные ценности и установки, не обращая внимания на идеологические проклятия либералов. Либералы служат «мировому центру», а нам предстоит служить Отечеству – другой земли, в отличие от известных «граждан мира», у нас нет. Среди незаменимых достоинств родной земли имеется такое, которое специально заинтересует социологию новаций, равно как и социологию молодежи, социологию науки и образования: родная среда обладает процедурами открытия таких наших достоинств, которые в чужой среде в принципе не могут быть открыты. …Как давно уже обосновала системная социология новаций, судьба тех или иных новаторских идей зависит не только от эвристической ценности этих идей, их внутреннего содержания, но и определяется социальным статусом их носителей. Самые перспективные идеи компрометируются, теряя свою привлекательность в глазах окружения, если их носителями оказываются социальные аутсайдеры. На родной земле мы не аутсайдеры. …Питирим Сорокин как социолог несравненно выше Т. Парсонса. Но для Парсонса Америка – родная среда, и это, несомненно, повлияло на исход соревнования социологий Сорокина и Парсонса – на последнего работал весь авторитет Америки и ее неформальная поддержка. Это правило продолжает работать в мире. Идеи, за которыми стоит авторитет признанной и влиятельной державы, становятся влиятельными безотносительно к их сравнительно-содержательной стороне. И если мы хотим, чтобы наша образованная молодежь имела перспективу и обрела надежную платформу для внедрения своих творческих идей, мы должны позаботиться о том, чтобы у нашей молодежи была Родина – авторитетная и влиятельная.