Замысел — Текст

Взаимоотношения текста и аудитории характеризуются взаим­ной активностью: текст стремится уподобить аудиторию себе, на­вязать ей свою систему кодов, аудитория отвечает ему тем же. Текст как бы включает в себя образ «своей» идеальной аудитории, аудито­рия — «своего» текста. Рассказывают анекдотическое происшествие из биографии известного математика П.Л. Чебышева. На лекцию уче­ного, посвященную математической задаче раскройки ткани, явилась непредусмотренная публика: портные, модельеры, модные барыни и проч. Однако первая же фраза лектора: «Предположим для простоты, что человеческое тело имеет форму шара» — обратила их в бегство. В зале остались лишь математики, которые не находили в таком начале ничего удивительного. Текст «отобрал» себе аудиторию, создав ее по образу и подобию своему.

Общение с собеседником возможно лишь при наличии некоторой общей с ним памяти. Однако в этом отношении существуют принци­пиальные различия между текстом, обращенным «ко всем», т. е. к лю­бому адресату, и тем, который имеет в виду некоторое конкретное и лично известное говорящему лицо. В первом случае объем памяти адресата конструируется как обязательный для любого, говорящего на данном языке и принадлежащего к данной культуре. Он лишен индивидуального, абстрактен и включает в себя лишь не­который несократимый минимум. Естественно, что чем беднее память, тем подробнее, распространеннее должно быть сообщение, тем недо­пустимее эллипсисы и умолчания, риторика намеков и усложненных прагматико-референциальных отношений. Такой текст конструирует абстрактного собеседника, носителя лишь общей памяти, лишенного личного и индивидуального опыта. Он обращен ко всем и каждому.

Иначе строится текст, обращенный к лично знакомому адреса­ту, к лицу, обозначаемому для нас не местоимением, а собственным именем. Объем его памяти и характер ее заполнения нам знаком и интимно близок. В этом случае нет никакой надобности загромож­дать текст ненужными подробностями, достаточно отсылок к памя­ти адресата. Намек — средство актуализации памяти. Большое раз­витие получат эллиптические конструкции, локальная семантика, тяготеющая к формированию «домашней», «интимной» лексики. Текст будет цениться не только мерой понятности для данного адре­сата, но и степенью непонятности для других. Таким образом, ори­ентация на тот или иной тип памяти адресата заставляет прибегать то к «языку для других», то к «языку для себя» — одному из двух скрытых в естественном языке противоположных структурных по­тенций. Владея некоторым набором языковых и культурных кодов, мы можем на основании анализа данного текста выяснить, на какой тип аудитории он ориентирован. Последнее будет определяться ха­рактером памяти, необходимой для его понимания. Реконструируя тип «общей памяти» для текста и его получателей, мы обнаружим скрытый в тексте «образ аудитории». Из этого следует, что текст содержит в себе свернутую систему всех звеньев коммуникативной цепи, и, подобно тому, как мы извлекаем из него позиции автора, мы можем реконструировать на его основании и идеального читателя этого текста. Этот образ активно воздействует на реальную ауди­торию, перестраивая ее по своему подобию. Личность получателя текста, представляя семиотическое единство, неизбежно вариатив­на и способна «настраиваться по тексту». Со своей стороны, и образ аудитории, поскольку он не эксплицирован, а лишь содержится в тексте как некоторая мерцающая позиция, поддается варьирова­нию. В результате между текстом и аудиторией происходит сложная игра позициями.

В самом общем виде можно сказать, что антитезу единой для всех членов социума памяти и памяти предельно индивидуализированной можно сопоставим, с противопоставлением официальной и интим­ной речи, что в современнойкультуре также находит параллель в оп­позиции: письменная речь — устная. Однако это последнее подраз­деление имеет много традиций: очевидно, что письменная печатная и письменная рукописная разновидности текста получают совершенно различную прагматику, так же как устная ораторская речь и шепот. Конечным пунктом здесь будет внутренняя речь. Строка О. Ман­дельштама: Я скажу это начерно — шепотом <...> (Мандельштам I, 256), — примечательно сближает неперебеленный, незаконченный черновик — запись «для себя» — и шепот.

Особенную сложность приобретает эта картина в художествен­ном тексте, где образ аудитории и связанные с этим прагматические аспекты не автоматически обуславливаются типом текста, а делают­ся элементами свободной художественной игры и, следовательно, получают дополнительную значимость. Когда любовное, интимное, дружеское стихотворение, по заглавию и смыслу как бы обращенное к одному единственному лицу, публикуется в книге или журна­ле и, следовательно, меняет аудиторию, адресуясь уже любому читателю, оно превращается из личного послания — факта быта — в факт искусства. Смена аудитории влечет за собой смену объема общей памяти у текста и его адресатов. В художественном тексте, содержащем конкретно-биографическое обращение, создается двойная адресация: с одной стороны, имитируется обращенность к какому-то единственному адресату, требующая интимности, а с дру­гой, текст адресован к любому читателю, что требует расширенного объема памяти1 (1 Обратный процесс наблюдается, когда какое-либо известное стихотво­рение используется как любовное послание, запись в альбом и т.д. Здесь ауди­тория сужается до одного лица и включает интимные детали (например, об­стоятельства вручения, записи, устного сопровождения), без памяти о которых текст теряет полноту смысла для данного адресата).

В художественном тексте ориентация на некоторый тип общей памяти перестает автоматически вытекать из коммуникативной функции и становится значимым (т. е. свободным) художествен­ным элементом, способным вступать с текстом в игровые отноше­ния. <...>

Способность текста предлагать аудитории условную позицию интимной близости к отправителю текста часто использовалась Пушкиным. При этом поэт сознательно опускает как известные или довольствуется намеком на обстоятельства, которые читате­лю печатного текста не могли быть знакомы. Намекая на факты, заведомо известные лишь небольшому кругу друзей, Пушкин как бы приглашал читателей почувствовать себя интимными друзьями автора и включиться в игру намеков и умолчаний. Так, например, в отрывке «Женщины» (под таким заглавием был опубликован в журнале «Московский вестник» 1827, 4 V. № 20, 365—367 отрывок первоначального варианта 1У-Й главы «Евгения Онегина») содер­жатся строки: Словами вещего поэта/Сказать и мне позволено: //Темира, Дафна и Лилета — //Как сон, забыты мной давно (VI, 647).

Современный нам читатель, желая узнать, кого следует разуметь под «вещим поэтом», обращается к комментарию и устанавливает, что речь идет о Дельвиге и подразумеваются строки из его стихотворения «Фани»: Темира, Дафна и Лилета //Давно, как сон, забыты мной,/ И их для памяти поэта /Хранит лишь стих удачный мой // (Дельвиг 1959, 100).

Однако не следует забывать, что стихотворение это было опубли-ковано лишь в 1922 г. В 1827 г. оно не было напечатано и современни­кам, если подразумевать основную массу читателей, к которой и адре­совался Пушкин в своей публикации 1827 г., оставалось неизвестным, поскольку Дельвиг относился к своим ранним стихам исключительно строго, печаталс большим разбором и отвергнутые не распространял в списках.

Итак, Пушкин отсылал читателей к тексту, который им заведомо не был известен. Какой это имело смысл? Дело в том, что среди потен­циальных читателей «Евгения Онегина» имелась небольшая группа, для которой намек был прозрачным — это лицейские друзья Пушкина (стихотворение Дельвига было написано еще в 1810-е гг., вероятно, в Лицее и, возможно, для тесного кружка приятелей послелицейского периода) (см. Имя Фани упоминается в послании Пушкина М. И. Щербинину (1819). Фани — имя возлюбленной А. Шенье, которым в дружеском кружке прияте­лей Пушкина 1817—1820 гг. называли какую-то неизвестную нам даму по­лусвета).

Таким образом, пушкинский текст, во-первых, рассекал аудито­рию на две группы: крайне малочисленную, которой текст был поня­тен благодаря знакомству с внетекстовыми деталями обстоятельств, пережитых совместно с автором, и основную массу читателей, которые чувствовали здесь намек, но расшифровать его не могли. Однако по­нимание того, что текст требует позиции тесного знакомства с поэтом, заставляло читателей вообразить себя именно в таком отношении к этим стихам. В результате вторичным действием нерасшифрованно­го намека было то, что он переносил каждого читателя в позицию интимного друга автора, обладающего с ним особой, уникальной об­щностью памяти, способного поэтому изъясняться намеками. Подоб­но этому человек, попавший в тесный кружок близких людей, где все изъясняются намеками на неизвестные ему обстоятельства, сначала испытывает чувство отчуждения, резко переживает свою выключенность из коллектива, но потом, видя, что он принят в него как равный, восполняет отсутствие прямого опыта косвенным и с особенной силой переживает оказанное ему доверие, свое включение в интимный кружок. Пушкин включает читателя в такую игру. <...>

Текст и читатель как бы ищут взаимопонимания. Они «прилажи­ваются» друг к другу. Текст ведет себя как собеседник в диалоге: он перестраивается (в пределах тех возможностей, которые ему оставляет запас внутренней структурной неопределенности) по образцу аудито­рии. А адресат отвечает ему тем же — использует свою информацион­ную гибкость для перестройки, приближающей его к миру текста. На этом полюсе между текстом и адресатом возникают отношения толе­рантности.

Нельзя, однако, упускать из виду, что не только понимание, но и непонимание является необходимым и полезным условием коммуни­кации. Текст абсолютно понятный есть вместе с тем и текст абсолютно бесполезный. Абсолютно понятный и понимающий собеседник был бы удобен, но не нужен, так как являлся бы механической копией моего «я» и от общения с ним мои сведения не увеличились бы, как от пере­кладывания кошелька из одного кармана в другой не возрастает сумма наличных денег. Не случайно ситуация диалога не стирает, а закрепля­ет, делает значимой индивидуальную специфику участников.

ЛИТЕРАТУРА

Мандельштам О.Э. 1964—1981:Собр. Сочинений: В 3 т. [Т, 4 — дополни­тельный] / Под редакцией проф. Г.П. Струве и Б,А. Филиппова. Вашингтон — Нью-Йорк — Париж. Т. 1.

Дельвиг А.А.1959: Полное собрание стихотворений. Вступительная ста­тья, подготовка текста и примечания Б.В. Томашевского. Ленинград.

Пушкин 1937—1949:Полное собрание сочинений: в 16-ти т. [Москва]. Т. VI.

Цит. по: Лотман Ю.М, Внутри мыслящих миров. Человек — текст — семиосфера — история М., 1996.С. 87—90, 91-93, 113-114.