Tertiumdatur

Евразийство — мировоззрение, которое ставит своей целью объяс­нить все несуразности, трагические и страстные порывы русский ис­тории в абсолютно парадоксальном ключе, подобрав к уникальной и парадоксальной стихии столь же уникальную и парадоксальную кон­цепцию. Евразийцы отказываются становиться на привычные позиции, признавать банальные клише во всех историко-философских, миро­воззренческих, политических, правовых и религиозных вопросах, ко­торые они затрагивают. Им свойственен сугубо диалектический метод, напоминающий удивительную индусскую формулу, которая призвана описать высшую трансцендентную реальность Божества — "ни это, ни иное". Это запечатлено уже в самоназвании всего движения — евра­зийцы, сторонники России, понятой как Евразия.

Евразия — концепция парадоксальная. Это ни Европа, ни Азия. В такой перспективе сама проблема адекватной интерпретации России, ее истории, ее религиозности, ее этно-социальной и экономико-поли­тической реальности может решаться только в рамках новаторского, авангардного подхода, отвергающего традиционно принятые в этой сфере нормативы. Западническая линия в русской интеллигенции рассматри­вала Россию как "отсталый сектор Запада", а следовательно, приме­няла сугубо западные романс-германские критерии к оценке основных вех ее истории. Европейские же историки вообще относили Россию к темным, азиатским, деспотически-авторитарным государствам.

Евразийцы вслед за славянофилами утверждали, что обе точки зрения на Россию (и как на "отсталую часть Европы" и как на "разви­вающуюся часть Азии") не достаточны, что Россия^представляет со­бой самостоятельную категорию, особое "месторазвитие" (по терми­нологии Савицкого). Но в отличие от славянофилов евразийцы смот­рели не в прошлое, а в будущее, не идеализировали старину (часто понятую довольно лубочно), но стремились выдвинуть проект твори­мой истории, не романтизировали крестьянскую общину и официаль­ную триаду (православие, монархия, народность") , а разрабатывали теории жесткой идеократической власти, основанной на активной цир­куляции элит.

Евразийцев называли поэтому "славянофильскими футуристами" или "православными большевиками". Еще точнее подходило к ним определение "консервативные революционеры".

"Ни это, ни иное", tertium datur — вот общая формула евразийс­кого метода. Отсюда вытекает и их отношение к большинству важней­ших вопросов. В политике это означало "ни за белых, ни за крас­ных" или "ни царизм, ни большевизм". В религии — "ни петербургс­кое синодальное официозное православие, ни марксистский атеизм". В экономике — "ни социализм, ни капитализм". В философии — "ни абстрактный идеализм, ни грубый материализм". И так далее.

Повсюду и во всех вопросах это заветное евразийское tertium datur.

Более частный вопрос — отношение к Революции. Здесь евразий­цы применяют все тот же принцип. Они рассматривают революцию как зло. Это естественно, если учесть общее для всех них белое прошлое и традиционное национал-патриотическое воспитание (а так­же дворянское происхождение). Это отличает их от левых, сменове­ховцев и самих большевиков. Но в то же время они рассматривают ее как зло неизбежное, совершенно не случайное, вытекающее из всей логики русской истории, а следовательно, чреватое — как кульмина­ция болезни — новым выздоровлением, новым преображением, про­буждением.

Евразийцы считали, что большевики явились закономерным след­ствием всего петербургского периода, в котором доминировали запад­нические, светские, отчужденные тенденции, а православно-монархи­ческие и народнические лозунги лишь стыдливо прикрывали самодур­ство чиновничьей бюрократии и ориентированного на Европу дворян­ства. Особенно клеймили евразийцы элементы западного капиталисти­ческого хозяйствования, внедрявшиеся в Россию с середины XIX века и глубоко чуждые национальным традициям. Октябрьская революция положила конец петербургскому периоду — в крови и насилии, в экстатике бунта и неистовстве восстания, но отчужденная, светская, петровская, почти "протестантская" Россия исчезла. После переход- 1 ного периода евразийцы ожидали нового национального возрождения, перерождения марксизма в нечто иное, возврат на новом диалектичес­ком уровне к высоким идеалам Православной Империи, под древним допетровским лозунгом — "За Веру и Правду!"

Евразийцы говорили о "новом строе" и "новом человеке", черты которых ясно различимы в коммунистических революционных преоб­разованиях, но как искажение, гротеск, экстравагантная пародия. Жесткость, модернизм, новые люди у власти, укрепление центральной власти, модернизация всех сторон жизни — все это евразийцы у большевиков приветствовали. Но в то же время они настаивали на духовной ориентации общества, доминации православной религиозно­сти, жесткой иерархии, основанной на меритократии, мистическом, а отнюдь не экономическом понимании сути истории.

Из всего этого складывалось уникальное идейное образование, пред­ставляющее собой некий сверхрадикальный консерватизм, с одной сто­роны, и логичный и авангардный модернизм с другой.

В общей логике своего парадоксалистского мышления евразийцы по-новому посмотрели на этнически-расовый состав России. Ключом к пониманию специфики русского народа для них была развитая Тру­бецким идея о синтетической природе русских, состоящих из двух принципиальных компонентов — арийского славянства и туранских (тюркских) этносов. Из двух противоположных полюсов — арийского и туранского — родилось нечто третье, новый уникальный синтез, представляющий собой нечто особое, ни на что не похожее, ориги­нальное и мессиански выделенное.

Русские это не славяне и не тюрки, не арийцы и не азиаты. Они — особая общность, наделенная великой миссией и глубоко своеоб­разной культурой, не подчиняющейся логике ни европейских, ни ази­атских культурных интерпретаций.

Этой расовой диалектике точно соответствовал ландшафтный дуа­лизм — Леса и Степи. Оседлый, северный, населенный преимуще­ственно славянами Лес был одной составляющей русского государ­ства. Кочевая, южная, преимущественно тюркская Степь была второй составляющей. Из этих двух элементов и сложилась Россия-Евразия, и этнически, и географически, и культурно, и мировоззренчески син­тезировавшая в себе пары противоположностей, приведя их к высше­му синтезу, имеющему отнюдь не локальное, но абсолютно универ­сальное значение.

Такой подход, специфически евразийский метод объяснял прак­тически все несообразности, все парадоксы и противоречия русского пути, отметая европоцентристскую трактовку русской истории, но вместе с тем корректируя в значительное степени и славянофильскую линию.

В вопросах философии, культуры, религии евразийцы также име­ли свои особые воззрения. Безусловно, все они были православными, но вместе с тем их явно не удовлетворяло казенное петербургское вероисповедание, почти чиновничий морализм клира и аллегоричес­кая интерпретация таинств, бытовавшие в Церкви. Они искали основ и глубин, стремились к новой (или, наоборот, древнейшей, изначаль­ной) религиозности, "бытовому исповедничеству", что могло бы рас­пространить религиозный опыт на всю полноту космической среды. Поэтому у евразийцев столь важный акцент делается на идее "сти­хий", космических "элементов". Мир, природу, историю, общество — все это они понимали как грани латентной Божественности, как ас­пекты световой теофании, тотально л повсеместно связывающей низ­шее с высшим, имманентное с трансцендентным, посюстороннее с по­тусторонним. Для них был неприемлем классический дуализм романс­кой теологии — идея о "двух Градах", ставшая основой романо-гер-манской религиозности и государственности. Напротив, как нельзя близок и внятен им был допетровский глубинно русско-православный, а ранее византийский идеал "Православного Царства", в котором выс­шее и низшее слиты воедино в общей социально-религиозной литур­гии, "общем делании", "святого народа" (ieros laos), аристократичес­кой элиты, монарха-василевса, государя-предстоятеля и созерцатель­ного, мистического, исихастского Православия — афонского, святоо-теческого, восточного, аскетического, светового. Такая особая рели­гиозность, в которой вновь, как и повсюду у евразийцев, явно обнару­живается та же тринитарная логика, — "ни мир сей, ни мир иной, но нечто третье", — резко контрастировала с общими настроениями в церкви, особенно в эмигрантских кругах, где нормой был крайне замкну­тый, угрюмый, антисоветский, гиперконсервативный настрой. Евра­зийцы же, отправляясь от своего идеала, напротив, значительно рас­ширяли тему религиозности, положительно относясь не только к са­мому Православию, но и к иным евразийским концепциям — исламу, буддизму, индуизму, ламаизму и т.д. Более того, евразийцы огромное внимание уделяли сектам и, в первую очередь, русским сектам, вы­шедшим из старообрядчества, так как и в этом случае они считали что полноты истины нет ни у никониан, ни у сторонников древлего благочестия (или сектантов), и что в данном случае снова следует искать пути для нового синтеза и духовного преодоления противопо­ложностей. В той же перспективе они рассматривали и большевизм — он представлялся им глубоко религиозным, духовным, народным, мистическим и национальным импульсом, облекшимся в искаженные формы заимствованного с Запада, материалистически-экономического учения. В конечном итоге часть левых евразийцев выдвинуло совсем уже парадоксальную формулу — "необходим синтез между Правосла­вием и марксистским атеизмом"! Но даже такой парадокс, отвергну­тый, впрочем, более умеренным (пражским) крылом, вполне вписы­вался в логику "евразийской ревизии".

Все эти тринитарные парадоксы воплощаются и оживают только в одном уникальном пространстве мира — в России-Евразии. Россия сама по себе — всегда нечто Третье, выходящее за рамки дуалисти­ческой оценки. Это объясняет и наш темперамент, и нашу культуру, и нашу удивительную литературу, и нашу страстную религиозность, совмещаемую подчас с предельным нравственным падением, и нашу азиатскость, и нашу европейскость, и нашу чуткость ко всему ново­му, и нашу глубоко консервативную психологию, и наш монархизм, и нашу демократичность, и нашу покорность, и наше бунтарство...

Россия — особый мир, континент, несхватываемый в нормальных категориях, уникальные земли, избранные Божественным провидени­ем для какой-то невероятной важной всечеловеческой миссии...

Евразийцы вплотную подошли к интуированию какой-то величай­шей тайны, к прозрению в некую трансцендентальную сферу, обнару­жение которой связано с определенными пиковыми.^очками мировой истории... Они заглянули по ту сторону вуали, скрывающей от людей таинство космического замысла.