Примирение с отцом

«Тетива Божьего Гнева натянута, и Лук готов выпустить Стре­лу; Правосудие нацеливает Стрелу в ваше Сердце и натягивает Тетиву; и нет ничего, кроме Соизволения Господа, Гнев Гос­подний, – и никаких Обещаний и Обязательств, ничего, что бы удержало эту Стрелу за Миг от того, как хлынет из жил ваша Кровь...»

Эти слова Джонатана Эдвардса вселяли страх в сердца его прихожан в Новой Англии, раскрывая перед ними не приукра­шенный ничем страшный лик отца. Проповедь была призвана пригвоздить их к скамьям жуткими картинами мифологическо­го суда божьего; ибо хотя пуританство не допускало образов рукотворных, оно не ограничивало себя в образах словесных. «Гнев Божий, – вещал Эдварде, – подобен великим Водам, пока еще сдерживаемым; но их собирается все больше и больше, они поднимаются все выше и выше, пока им не будет дан Выход; и чем дольше сдерживается Поток, тем стремительнее и сильнее хлынут его Воды, если наконец дать ему волю. Воистину Пра­восудие над вашими порочными Деяниями еще не свершилось; Потоки Возмездия Божьего сдерживаемы; но Вина ваша со Временем непрестанно растет, и каждый День вы навлекаете на себя все больший Гнев Его; Воды непрестанно поднимаются и прибывают; и нет ничего, кроме Соизволенья Господнего, что бы сдерживало эти Воды, не поддающиеся усмирению и с силой рвущиеся вперед; и стоит Господу лишь убрать свою Руку от преграждающих путь этим Водам Врат, как они тут же отво­рятся, и огненные Потоки Неудержимого Гнева Господнего ринутся вперед с немыслимой Яростью и падут на вас со все­могущей Силой; и будь Сила ваша в Десять Тысяч Раз более, чем теперь, да и в Десять Тысяч Раз сильнее Силы самого упор­ного, несокрушимого Дьявола в Аду, то и тогда ничто не помо­жет вам противостоять и вынести Гнев Божий...»

Пригрозив водной стихией, пастор Джонатан далее обраща­ется к картине огня. «Для Бога, что держит вас над Преисподней Ада, как держат Паука или другое мерзкое Насекомое над Огнем, вы ненавистны и достойны страшного гнева; его Гнев, обращенный к вам, пылает подобно Огню, он видит в вас исчадия, достойные лишь быть брошенными в Огонь; его Очи настолько чисты, что не могут вынести вашего вида; в его Очах вы в Десять Тысяч Раз отвратительнее самой отвратной, в наших глазах, ядовитой Змеи. Вы согрешили против него бес­конечно больше, чем любой упрямый Бунтовщик против своего Господина; и все же каждое Мгновение ничто, кроме его Руки, не удерживает вас от падения в Огонь...

О, Грешник!.. Ты висишь на тонкой нити, вокруг которой сверкают вспышки Пламени Гнева Господнего, готового каждую Секунду оборвать ее, объяв огнем; и никакой Заступник вам не поможет, и вам не за что ухватиться, чтобы спасти себя; нет ничего, что могло бы удержать вас от Пламени Гнева, – ничего вам присущего, ничего из того, что вы когда-либо свершите, ничего из того, что вы могли бы свершить, – ничего, что бы побудило Господа подарить вам одно лишь Мгновение...»

А теперь, наконец, предлагается картина второго рождения – однако лишь на мгновение:

«Так все вы, никогда не испытавшие великой Перемены в Сердцах своих от действия могучей Силы Духа ГОСПОДНЕГО на ваши души, все, не рожденные заново и не ставшие новыми Существами и не восставшие из смерти в Грехе к Обновлению и к прежде никогда не испытанному Свету и Жизни (как бы вы ни исправляли свою Жизнь во множественных Вещах, какие бы набожные Чувства вы ни питали, какую бы Форму Религии вы ни исповедовали в Семьях своих и в Уединении и в Храме Господнем и как бы строго ее ни придерживались), – все вы в Руках разгневанного Бога; ничто, кроме одного его Соизво­ления, не удерживает вас от того, чтобы сию же Секунду и на веки вечные быть подвергнутым Уничтожению»⁴⁵.

«Одно лишь соизволение Бога», что оберегает грешника от стрелы, потопа и огня, в традиционной фразеологии христиан­ства называется «милосердием» Божьим, а «могучая сила духа Господа», которая изменяет сердце – это «милость» Божья. В образах мифологии, как правило, милосердие и милость предс­тавлены так же ярко, как справедливость и гнев, и таким обра­зом сохраняется равновесие, и сердце скорее ощущает поддер­жку, чем карается на своем пути. «Не бойтесь!» – гласит жест руки бога Шивы, исполняющего перед поклоняющимися ему танец вселенского разрушения⁴⁶. «Не бойтесь, ибо все благопо­лучно пребывает в Боге. Формы, что приходят и уходят – одной из которых и есть ваше тело – это мелькание моих конечностей в танце. Узнавайте Меня во всем, и чего вам тогда бояться?» Магия священных таинств (обретающих действенность через Страсти Господни или благодаря медитациям Будды), оберега­ющая сила примитивных амулетов и талисманов и сверхъестес­твенные помощники мифов и сказок всех народов мира – все это заверения человечества в том, что стрела, огонь и потоп не так жестоки, как кажутся.

Ибо страшный лик отца является отражением собственного эго его жертвы – берущего свое начало от чувственной картины детства, оставшейся позади, но проецируемой вперед; идолопок­лонничество, таящееся в фиксации на этой несуществующей вещи, само по себе уже есть нечто неправедное, оставляющее че­ловека охваченным ощущением греха, что и удерживает потен­циально созревший дух от более уравновешенного и реалистичного взгляда на отца, а вместе с этим и на мир в целом. Примирение – не более, чем избавление от этого, самопорождаемого двойного монстра, в коем слиты воедино дракон, представляемый Богом (супер-эго)⁴⁷, и дракон, представляемый Грехом (подавляемое ид). Но это требует отрешения от привязанности к самому эго, что и есть всего сложнее. Человек должен верить, что отец милосерден, и полагаться на это милосердие. Вместе с этим центр веры пере­носится за пределы заколдованного круга скупых данных Богом ограничений, и страшные великаны – людоеды исчезают.

Именно в этом испытании герой может обрести надежду и поддержку в женском образе заступничества, магией которого (заклинаниями или покровительством) он защищен в ходе всех пугающих переживаний отцовской инициации, грозящей раско­лом эго. Ибо если невозможно верить во вселяющий ужас облик отца, вера тогда должна быть сосредоточена на ком – то другом (на Женщине – Пауке, на Благословенной матери); и эта надежда на поддержку помогает пережить кризис – который в конечном итоге приводит к осознанию того, что отец и мать есть отражение друг друга и по существу суть одно и то же.

Когда воинственные боги – близнецы навахо оставили Женщину – Паука и благодаря ее совету и оберегающим талисманам благо­получно миновали опасности сталкивающихся скал, тростника, что режет на куски, кактусов, что разрывают на части, и зыбучих песков, они наконец пришли к дому Солнца, их отца. Дверь охраняли два медведя, которые встали на дыбы и зарычали; но слова, которым научила мальчиков Женщина – Паук, заставили зверей лечь на землю. После медведей Близнецам угрожали две змеи, затем ветры, затем молнии: стражи последнего порога⁴⁸. Однако всех их легко успокоили слова молитвы.

Выстроенный из бирюзы дом Солнца, огромный и квадратный в основании, стоял на берегу могучего потока. Мальчики вошли в него и увидели женщину, сидящую у западной стены, двух красивых юношей – у южной и двух красивых девушек – у север­ной. Девушки, не говоря ни слова, поднялись, окутали новопри­бывших четырьмя небесными покрывалами и уложили их, и те спокойно лежали, пока трещотка, висевшая над дверью, не прос­тучала четыре раза, и одна из девушек сказала: «Идет наш отец».

Носящий солнце вошел в свой дом, снял со своей спины сол­нце и повесил его на крючок на западной стене комнаты, где оно некоторое время раскачивалось, издавая мерные звуки. Он повернулся к старшей женщине и гневно спросил: «Кто эти двое, что вошли сюда сегодня?» Но женщина не ответила. Юноши и девушки лишь молча глядели друг на друга. Носитель солнца еще четыре раза задавал свой вопрос, прежде чем жен­щина наконец ответила: «Было бы лучше, если бы ты не говорил так много. Двое юношей пришли сюда сегодня в поисках своего отца. Ты же говорил мне, что ни к кому не заходишь, когда покидаешь дом, и что у тебя не было другой женщины, кроме меня. Тогда чьи же это сыновья?» Она указала на покрывала, и дети многозначительно глянули друг на друга.

Носящий солнце развернул все четыре покрывала (одеяния рассвета, голубого неба, желтого вечернего света и тьмы), и мальчики упали на пол. Он тут же схватил их и в ярости швыр­нул на огромные острые шипы белой раковины, что лежала у восточной стены. Мальчики крепко ухватились за свои перья жизни и отскочили назад. Тогда он бросил их на острые высту­пы из бирюзы на южной стене, затем на желтый гелиотис на западе и на черную скалу на севере⁴⁹. Мальчики каждый раз крепко хватались за свои перья жизни и отскакивали обратно. «Хотелось бы, – сказал Отец – Солнце, – чтобы они действитель­но были моими детьми».

Затем страшный отец попробовал обварить мальчиков паром в бане. Но им помогли ветры, которые защитили от пара один уголок, где дети смогли спрятаться. «Да, это мои дети», – сказал Отец – Солнце, когда они вышли, но это была лишь его уловка, ибо он все еще намеревался уличить их во лжи. Последним испытанием явилась курительная трубка, набитая ядом. Пок­рытая колючими волосками гусеница предупредила мальчиков и дала им положить что-то себе в рот. Они курили трубку безо всякого вреда для себя, передавая ее друг другу, до тех пор пока не выкурили. Они даже сказали, что она пришлась им по вкусу. Отец – Солнце возгордился ими. Он был полностью удов­летворен. «А теперь, дети мои, – спросил он, – что вы хотите от меня? Зачем вы искали меня?» Так герои – близнецы заво­евали полное доверие Солнца, своего отца⁵⁰.

Необходимость большой осторожности со стороны отца, при­нимающего в свой дом только тех, кто прошел тщательную про­верку, иллюстрируется неудачей юного Фаэтона, описанной в известном греческом мифе. Фаэтон родился в Эфиопии у дев­ственницы, товарищи донимали его вопросами об отце, и он отправился через Персию и Индию на поиски дворца Солнца; ибо мать сказала ему, что его отец Феб – бог, правящий солнеч­ной колесницей.

«Дворец Солнца поднимался в небо на высоких колоннах, блестевших золотом и бронзой, что горели как огонь. Верхушку фронтона венчала светящаяся слоновая кость; двойные раздвиж­ные двери сияли отполированным до блеска серебром. А тончай­шая отделка превосходила красоту самих материалов».

Поднявшись по крутой лестнице, Фаэтон вошел во дворец. Там он увидел Феба, восседавшего на изумрудном троне в окру­жении Часов и Времен Года, а также Дня, Месяца, Года и Сто­летия. Отважному юноше пришлось остановиться у порога, ибо его глаза смертного не могли вынести такого сияния; но отец мягко заговорил с ним из другого конца зала.

«Зачем ты пришел? – спросил отец. – Чего ты хочешь, о Фа­этон, сын, которым может гордиться любой отец?»

Юноша почтительно ответил: «О мой отец (если дозволяешь мне так называть тебя), о Феб! Свет всего мира! Прошу тебя о доказательстве, мой отец, благодаря которому все могли бы знать, что я твой родной сын».

Великий бог отложил свою сверкающую корону в сторону и попросил юношу приблизиться. Он заключил его в свои объятия и затем пообещал, скрепив свое обещание клятвой, что любое желание юноши будет удовлетворено.

Фаэтон пожелал колесницу своего отца и права управлять крылатыми лошадьми в течение одного дня. «Такая просьба, – сказал отец, – говорит о том, что мое обе­щание было опрометчивым» Отстранив от себя юношу, он попы­тался отговорить его. «В своем неведении ты просишь о том, что не может быть дано даже богам, – сказал он – Каждый бог волен поступать по своему желанию, но никто, кроме меня, не властен занять мое место в моей огненной колеснице; даже сам Зевс».

Так убеждал его Феб Но Фаэтон был непреклонен Не в сос­тоянии нарушить свою клятву, отец медлил насколько это было возможно, но в конце концов был вынужден провести своего упрямого сына к удивительной колеснице: ее оси и дышло были золотыми, ее колеса – с золотыми ободами и с серебряными спицами. Хомут был отделан драгоценными камнями и хризоли­тами. Часы уже выводили четверку пышущих огнем и насытив­шихся божественной пищей лошадей из их высоких стойл. Они надели на них звенящие уздечки; огромные животные копытами били по перекладинам ограждения. Феб смазал лицо Фаэтона особой мазью, чтобы защитить его от огня, а затем надел на его голову сияющую корону.

«Внемли по крайней мере предостережениям своего отца, – советовал ему бог, – не усердствуй с кнутом и крепко держись за поводья. Кони сами достаточно быстро несут. И не следуй прямой дорогой через пять поясов неба, а сверни у развилки влево – следы моих колес будут ясно видны тебе. Кроме того, чтобы небеса и земля прогревались одинаково, не поднимайся слишком высоко и не опускайся слишком низко; ибо если ты поднимешься слишком высоко, то опалишь небо, а если опус­тишься слишком низко, то подожжешь землю. Самый безопас­ный путь посередине.

Но торопись! Ибо пока я говорил, прохладная Ночь уже достигла своей цели на западном берегу. Нас зовут. Смотри, алеет рассвет. Мальчик мой, пусть лучше Фортуна помогает тебе и правит тобою там, где тебе будет трудно. Вот, держи поводья».

Тетис, богиня моря, открыла заграждение, и лошади резко рванули с места; разбивая своими копытами тучи, разгоняя своими крыльями воздух, опережая все ветры, что поднимались в той же восточной части. И тут же – ибо колесница была слишком легка без своего привычного веса – повозку начало раскачивать, как корабль без балласта, бросаемый волнами. Охваченный ужасом возничий забыл о поводьях и уже не обращал никакого внима­ния на дорогу. Дико взметнувшись вверх, упряжка задела небесные высоты, потревожив самые далекие созвездия. Большая и Малая Медведицы опалились. Змея, лежавшая свернувшись кольцом вокруг полярных звезд, разогрелась и с поднявшимся жаром стала опасно свирепой. Волопас, бросив свой плуг, бежал. Скорпион стал бить своим хвостом.

А далее, после того как колесница, сталкиваясь со звездами, некоторое время неслась по неизведанным небесным путям, она низверглась к облакам у самой земли; и Луна в изумлении увидела лошадей своего брата, мчащихся ниже ее собственной колесницы. Облака превратились в пар. Земля вспыхнула пла­менем. Горы запылали; стены городов обрушились; народы пре­вратились в пепел. Это было время, когда народ Эфиопии стал черным; ибо от жара кровь приливала к поверхности их тел. Ливия превратилась в пустыню. Нил в ужасе бежал на край земли и спрятал там свою голову, где она скрыта и поныне.

Мать Земля, прикрывая рукой свои опаленные брови, зады­хаясь от горячего дыма, подняла свой зычный голос и призвала Юпитера, отца всех вещей, спасти его мир. «Взгляни вокруг! – закричала она ему. – Небо от полюса до полюса в дыму. Великий Юпитер, если погибнет море и земля, и все сферы небесные, тогда мы снова окажемся в хаосе начала! Подумай! Подумай об опасности, грозящей нашей вселенной! Спаси от пламени то, что еще осталось!»

Юпитер, Всемогущий Отец, призвал в свидетели богов, что если быстро не предпринять меры, то все будет потеряно. После чего он поспешил к зениту, взял в свою правую руку молнию и метнул ее из – за спины. Повозка разлетелась; охваченые ужасом лошади вырвались на свободу; Фаэтон с охвачен­ными пламенем волосами, подобно метеору, полетел вниз. И его горящее тело упало в реку По.

И Наяды той земли поместили его тело в гробницу, на кото­рой была начертана следующая эпитафия:

Здесь погребен Фаэтон, колесницы отцовской возница.

Пусть ее не сдержал, но, дерзнув на великое, пал он⁵¹.

Эта история о родительском потворстве иллюстрирует античное представление о том, что когда силы жизни оказывают­ся в руках недостаточно посвященных, то это влечет за собой хаос. Когда ребенок перерастает широко распространенную идилию материнской груди и обращается лицом к миру зрелых деяний, он духовно переходит в сферу отца, который ста­новится для своего сына знаком его назначения, а для дочери зна­ком ее будущего мужа. Известно ему это или нет, независимо от его положения в обществе, отец является инициирующим жре­цом, при посредничестве которого юное создание вступает в больший мир. И точно так же, как ранее мать представляла «добро» и «зло», так теперь это воплощается в нем, но только с одним усложением – в картине появляется новый элемент соп­ерничества: сына с отцом за господство во вселенной и дочери с матерью за то, чтобы быть этим завоеванным миром.

Традиционная идея инициации сочетает приобщение к прие­мам, обязанностям и прерогативам своего призвания с радикаль­ной коррекцией своего эмоционального отношения к родитель­ским образам Мистагог (отец или фигура его замещающая) вверял символы своего служения только сыну, который действительно достиг очищения от изживших себя инфантильных катексисов, ко­торому ни бессознательные ни даже сознательные и, возможно, логически обоснованные мотивации самовозвеличивания, собст­венного предпочтения или негодования уже не помешают спра­ведливо, бесстрастно использовать обретенные силы. В идеале посвященный человек оказывается лишенным своей обычной человеческой сущности и представляет беспристрастную косми­ческую силу. Он является дважды рожденным: он сам стал отцом. И поэтому он сам теперь может играть роль иниции­рующего, проводника, солнечной двери, через которую человек может пройти от инфантильных иллюзий «добра» и «зла» к восприятию величия космического закона, чистого от надежды и страха, к состоянию покоя в понимании откровения бытия.

«Однажды мне приснилось, – рассказывает маленький маль­чик, – что меня взяли в плен пушечные ядра [sic]. Они все начали подпрыгивать и кричать. Я с удивлением увидел, что на­хожусь в гостиной своего дома. Горел огонь, а над ним котел, полный кипящей воды. Они бросили меня в него, и время от времени появлялся повар, который тыкал в меня вилкой, про­веряя не приготовился ли я уже. Затем он вытащил меня и передал хозяину, который собирался откусить от меня, и в этот момент я проснулся»⁵².

«Мне приснилось, что я за столом со своей женой, – расска­зывает культурный джентельмен, – во время еды я протягиваю руку через стол, беру нашего второго ребенка, младенца, и как ни в чем не бывало начинаю засовывать его в зеленую суповую чашку, полную горячей воды или какой – то еще горячей жидкос­ти; ибо он приготовлен, как куриное фрикассе.

Я положил кушанье на доску для нарезания хлеба и разре­зал его своим ножом. Когда мы съели почти все, за исклю­чением маленького кусочка, такого как куриный желудок, я обеспокоенно взглянул на жену и спросил: ‘Ты уверена, что именно этого от меня хотела? Ты хотела съесть его на ужин?’

Привычно нахмурившись, она ответила: ‘После того, как он так хорошо получился, уже больше ничего не оставалось де­лать’. Я заканчивал последний кусочек, когда проснулся»⁵³.

Этот архетипный кошмар отца – людоеда реализуется в испы­таниях примитивной инициации. Как мы уже видели, мальчиков австралийского племени мурнгинов вначале сильно пугают, вы­нуждая их убегать к своим матерям. Великий Змей Отец тре­бует их крайней плоти⁵⁴. Это возлагает на женщин роль защит­ниц. Звучит чудовищный рог, называемый Йурлунггур, что означает зов Великого Змея Отца, который вылез из своей норы. Когда мужчины приходят за мальчиками, женщины хватают копья и делают вид, что не только сражаются, но также плачут и причитают, так как маленькие создания будут отняты у них и «съедены» Треугольная площадка для плясок мужчин представ­ляет собой тело Великого Змея Отца. На ней в течение многих ночей мальчикам показывают многочисленные танцы, символи­зирующие различных тотемных предков, и учат мифам, объясня­ющим существующий мировой порядок. Их также отправляют в длительное путешествие к соседним и далеким кланам, имити­рующее мифологические блуждания фаллических предков⁵⁵.

Таким образом, так сказать, «в утробе» Великого Змея Отца их знакомят с интересным новым объективным миром, что ком­пенсирует для них потерю матери; и центральной точкой (axis mundi) воображения вместо женской груди становится мужс­кой фаллос.

Кульминацией посвящения в долгом ряду обрядов является освобождение собственного героя – пениса мальчика от защиты его крайней плоти, посредством пугающего и болезненного на­падения на него мужчины, выполняющего обрезание⁵⁶. У арунта, например, звук трещоток доносится со всех сторон, когда наступает момент этого решающего разрыва с прошлым. Ночью, в причудливом свете костра внезапно появляется обрезающий и его помощник. Шум трещоток – это голос великого демона церемонии, а пара оперирующих мужчин – его призраки. Со своими бородами, засунутыми в рот, что означает гнев, с широко расставленными ногами и вытянутыми вперед руками двое мужчин стоят совершенно неподвижно. Тот, кто непосредственно будет проводить операцию, стоит впереди с маленьким кремниевым ножом в правой руке, которым он и будет оперировать. Его помощник стоит сразу же за ним, так что их тела соприкаса­ются друг с другом. Затем в свете костра приближается другой мужчина, удерживая щит на своей голове и одновременно щел­кая большим и указательным пальцами обеих рук. Трещотки создают невероятный шум, который слышен даже женщинам и детям, в их далеко отстоящем лагере. Мужчина со щитом на голове опускается на одно колено немного впереди оперирующе­го, и тут же одного из мальчиков поднимают с земли несколько его дядьев, которые подносят его ногами вперед к щиту и поме­щают сверху на него, в то время как все мужчины глубокими громкими голосами повторяют нараспев монотонный речита­тив. Операция проходит быстро, страшные фигуры тут же покидают освещенное место, мальчика, который находится в полубессознательном состоянии, берут под свою опеку и позд­равляют мужчины, к статусу которых он только что присоеди­нился. «Ты вел себя хорошо, – говорят они, – ты не кричал»⁵⁷.

Мифология австралийских туземцев свидетельствует о том, что в ранних обрядах инициации юношей убивали⁵⁸. Таким образом, видно, что, кроме всего прочего, этот ритуал является драматизированным выражением агрессии старшего поколения в эдиповском преломлении; а обрезание – смягченной каст­рацией⁵⁹ Но эти обряды также удовлетворяют каннибалический отцеубийственный импульс подрастающей группы мужчин и в то же самое время открывают милосердный, самопожертвенный аспект архетипного отца; ибо в течение длительного периода символического посвящения инициируемых некоторое время за­ставляют питаться только свежей кровью, взятой у старших мужчин. «Туземцы, – как рассказывали нам, – особенный интерес проявляют к христианскому обряду причастия и, услышав о нем от миссионеров, сравнивают его со своими собственными обря­дами принятия крови»⁶⁰.

«Вечером приходят мужчины и занимают свои места соглас­но племенному обычаю. Мальчик ложится головой на колени своего отца Он должен лежать совершенно неподвижно, иначе Умрет. Отец закрывает ему глаза ладонями, ибо считается, что если мальчик увидит то, что будет происходить, умрут его отец и мать. Сосуд из дерева или коры ставится рядом с одним из братьев матери мальчика. Мужчина, легко перетянув свою руку, протыкает ее в верхней части костью из носа и держит руку над сосудом до тех пор, пока в нем не наберется некоторое количество крови. Затем свою руку протыкает мужчина, сидя­щий рядом с ним, и так далее до тех пор, пока сосуд не на­полнится. Он может вмещать около двух кварт*.

Мальчик делает большой глоток крови. На тот случай, если его желудок не примет ее, отец мальчика держит его за горло, чтобы не дать ему извергнуть кровь, потому что, если это случится, умрут его отец, мать и все братья и сестры Остаток крови выливается на него.

Далее, начиная с этого времени, иногда в течение целого ме­сяца, мальчику не разрешается принимать никакой иной пищи, кроме человеческой крови. Этот закон установил Йамминга, мифический предок... Иногда крови в сосуде дают застыть, и тогда опекун своей костью из носа разрезает ее на куски, и мальчик ест их, в первую очередь две концевые части Кровь до­лжна быть разделена на равные куски, иначе мальчик умрет»⁶¹.

Часто мужчины, дающие свою кровь, теряют сознание и остаются вследствие потери крови в состоянии комы в течение часа или более⁶². «В былые времена, – пишет другой исследо­ватель, – эту кровь (которую ритуально пили новообращенные) брали от убиваемого с этой целью человека, а части его тела съедали»⁶³ «Здесь, – комментирует доктор Рохейм, – мы подходим как никогда близко к ритуальному представлению убийства и поедания первичного отца»⁶⁴.

Не может быть никакого сомнения в том, что какими бы не­просвещенными ни казались нам обнаженные австралийские дикари, их символические церемонии представляют сохранившу­юся до нынешних времен невероятно древнюю систему духовно­го просвещения, широко распространенные свидетельства ко­торой можно встретить не только во всех землях и островах Индийского океана, но также и в памятниках древних центров цивилизации, к коей мы склонны себя относить⁶⁵. Что именно было известно древним людям, по опубликованным материалам наших западных исследователей судить сложно. Но из срав­нения деталей австралийского ритуала со знакомыми нам в более высокоразвитых культурах, можно видеть, что и великие темы, и вечные архетипы, и их воздействие на душу остаются одними и теми же.

«Приди, о Дифирамб,

Войди в мое мужское лоно»⁶⁶.

Крик Зевса, Громовержца, обращенный к его сыну Дионису, звучит лейтмотивом всех греческих мистерий инициирующего второго рождения. «И громкие крики взревели к тому же отку­да – то от невиданных, страшных видений и из барабана, как будто из подземного грома в воздухе, преисполненном ужасом, родился образ»⁶⁷. Само слово «Дифирамб» в качестве эпитета смерти и воскресения Диониса понималось греками как озна­чающее «некто из двойной двери», то есть тот, кто пережил бла­гоговейное чудо второго рождения. И мы знаем, что хоровые песни (дифирамбы) и мрачные, кровью отдающие обряды в честь этого бога – ассоциировавшиеся с возрождением рас­тения, возрождением луны, возрождением солнца, возро­ждением души и свершаемые в сезон воскрешения года и, стало быть, воскрешения бога – представляют собой ритуальные начала аттической трагедии. Во всем древнем мире такие широко расп­ространенные обряды и мифы, как смерть и воскрешение Таммуза, Адониса, Митры, Вирбия, Аттиса, Осириса и различных живо­тных, их представляющих (козлов и овец, быков, свиней, лошадей, рыб и птиц), хорошо известны всем, обратившимся к сравнительному анализу религии; популярные карнавальные празднества – вроде Зеленой Троицы, чествования Джона Ячмен­ного Зерна, Проводов Зимы, Встречи Лета и Умерщвления Ро­ждественского Крапивника – продолжают эту традицию, в атмос­фере веселья, уже в наше время⁶⁸; через христианскую церковь (в мифологии Падения и Искупления, Распятия и Воскресения, «второго рождения» крещения, символического удара по щеке во время конфирмации, символического причастия Кровью и Плотью) в ее ритуалах, а иногда на деле мы приобщаемся к этим бессмертным образам инициирующей мощи, благодаря священ­ному действию которой человек, начиная со своих первых дней на земле, рассеивал ужас своей феноменальности и приходил ко всепреображающему видению бессмертного бытия. «Ибо, если кровь тельцов и козлов и пепел телицы чрез окропление освящает оскверненных, дабы чисто было тело, то кольми паче Кровь Христа, Который Духом Святым принес Себя непорочного Богу, очистит совесть нашу от мертвых дел, для служения Богу живому и истинному!»⁶⁹

У басумбва в Восточной Африке есть народная сказка о мужчине, которому явился его мертвый отец, гнавший скот Смерти, и провел его по дороге, что вела под землю, как бы в огромную нору. Они пришли к просторному месту, где находи­лись какие – то люди. Отец спрятал сына и отправился спать. На следующее утро появился Великий Вождь Смерть. Одной сто­роной он был прекрасен; другая же – гниющая – кишела чер­вями. Его спутники подбирали падающие на землю личинки. Когда они закончили промывать его язвы, Вождь – Смерть ска­зал: «Тот, кто родился сегодня, если отправится торговать, будет ограблен. Женщина, зачавшая сегодня, да умрет с зача­тым ребенком Мужчина, что возделывает землю сегодня, да потеряет весь урожай. Тот, кто отправится в джунгли, да будет съеден львом».

Таким образом, провозгласив всеобщее проклятие, Вождь – Смерть отправился отдыхать. Но на следующее утро, когда он появился, его спутники промыли его прекрасную сторону, умастив ее маслом. Когда они закончили, Вождь – Смерть произ­нес благословение: «Тот, кто родится сегодня, да будет богат. Пусть женщина, зачавшая сегодня, родит ребенка, который проживет до старости. Тот, что родится сегодня, пусть идет торговать; пусть заключает только выгодные сделки; пусть смело торгует вслепую. Мужчина, что войдет в джунгли, да будет у него богатая добыча; да совладает он даже со слонами. Потому что сегодня я провозглашаю благословение».

Тогда отец сказал сыну: «Если бы ты пришел сегодня, то обладал бы многим. Но теперь ясно, что тебе предопределена бедность. Завтра тебе лучше уйти».

После чего сын вернулся к себе домой⁷⁰.

Солнце Преисподней, Повелитель Мертвых, является дру­гой стороной того же лучезарного царя, что дарит день и правит днем; ибо – «Кто посылает вам удел с неба и земли? И кто выво­дит живое из мертвого и выводит мертвое из живого? И кто правит делом?»⁷¹ Здесь уместо вспомнить сказку вачага об очень бедном человеке, Кьязимба, которого старуха перенесла к зениту неба, где в полдень отдыхает Солнце⁷²; там Великий Вождь одарил его процветанием. Можно также вспомнить лу­кавого бога Эдшу, описанного в сказке, родившейся у другого берега Африки⁷³: его величайшим удовольствием было сеять раздор. Это различное видение одного и того же страшного Провидения. Оно вмещает в себя и от него исходят все противо­речия, добро и зло, жизнь и смерть, боль и радость, блага и лишения. Как фигура, стоящая у солнечной двери, – это источник всех пар противоположностей «У Него – ключи тайного к Нему ваше возвращение, потом Он сообщит вам, что вы делали»⁷⁴.

Иллюстрация VII. Колдун. Пещерный рисунок времен палеолита (Французские Пиренеи.)

Иллюстрация VIII. Плачущий Вселенский Отец, Виракоча (Аргентина)

Таинство внутренне противоречивого отца прекрасно пере­дает образ великого доисторического перуанского бога по имени Виракоча. Его тиарой является солнце; в каждой руке он держит по молнии; а из его глаз в виде слез идут дожди, что освежают жизнь долин мира. Виракоча – Вселенский Бог, тво­рец всех вещей; и тем не менее в легендах о его появлениях на земле он изображается бредущим, как нищий, в лохмотьях и всеми поносимый. При этом вспоминается Проповедь о Марии и Иосифе, которым было отказано в ночлеге некогда в Вифле­еме⁷⁵, и классическая история о том, как Юпитер и Меркурий просили о ночлеге в доме Филемона и Бавкиды⁷⁶. Также вспоми­нается никем не узнанный Эдшу Эта тема часто встречается в мифологии; ее суть хорошо выражают слова из Корана «и куда бы вы ни обратились, там лик Аллаха»⁷⁷. «Этот Атман, скрытый во всех существах, не проявляется, но острым и тонким рассудком его видят проницательные»⁷⁸. «Разломи палку, — гласит афоризм в духе гностиков, – и там найдешь Христа».

Следовательно, проявляя таким образом свою вездесущ­ность, Виракоча сходен по своему характеру с высочайшими вселенскими богами. Более того, знаком нам и этот синтез в себе бога – солнца и бога – бури. Мы знаем его из древнеиудейской мифо­логии о Яхве, в котором объединены черты двух богов (бога бури и солнечного бога); он виден у навахо в ликах отца богов – близнецов; он очевиден в характере Зевса, а также в сочетании молнии и солнечной короны в некоторых формах образа Будды. Суть за­ключается в том, что милость, льющаяся во вселенную через сол­нечную дверь, – это и энергия молнии, которая разрушает, сама являясь неразрушимой: разбивающий иллюзии свет – то же самое, что и свет творящий. Или опять же, с точки зрения вторичной полярности природы: пламя, горящее в солнце, присутствует также и в грозе, несущей влагу земле; энергия, стоящая за элементарной парой противоположностей, огнем и водой, одна и та же.

Но самая удивительная и глубоко трогающая черта Вирако­ча, этого замечательного перуанского образа универсального бога (деталь, которая является его специфической особенностью) – это слезы. Живительные воды – это слезы Бога. В этом смысл монашского отречения от мира: «Все в жизни есть тлен» соот­носится с миропорождающим заветом отца: «Да будет жизнь!» В полном понимании жизненных мучений сотворенных его рукой созданий, в полном осознании моря страданий, раздирающих разум огней заблуждающейся и самое себя опустошающей, похотливой и гневливой, им же сотворенной вселенной, этот бог уступает жизни право поддерживать жизнь. Удерживать оплодот­воряющие воды означало бы уничтожение мира; дать им волю означает создание мира, который мы знаем. Ибо сущность вре­мени – это течение, разложение существующего на мгновения; а сущность жизни – это время. В своем сострадании, в своей любви к тленным формам творец людей сохраняет это море страданий; но так как он осознает, что делает, то осеменяющие воды жизни, которые он дарует миру, – это слезы из его глаз.

Парадокс сотворения, приход из вечности тленных форм – это отцовская тайна зачатия. Ее никогда нельзя объяснить пол­ностью. Поэтому в каждой системе теологии существует своя пуповинная точка, Ахиллесово сухожилие, которого коснулся перст матери жизни, и возможность совершенного знания здесь ограничена. Проблема героя заключается в том, чтобы постичь себя (а вместе с тем и мир) именно в этой точке; разбить и уничтожить этот ключевой узел своего ограниченно­го существования.

Проблема героя, собирающегося встретиться с отцом, заклю­чается в том, чтобы, забыв про ужас, открыть свою душу до такой степени, чтобы быть готовым понять, каким образом величие Бытия оправдывает самые отвратительные и безумные трагедии этой огромной безжалостной вселенной. Герой преступает преде­лы жизни с ее своего рода слепым пятном и на мгновение поднимается до способности смотреть на источник света. Он видит облик отца, понимает его и приходит к примирению с ним.

В библейском сказании об Иове Господь не делает никакой попытки оправдать – ни с человеческой, ни с какой – либо иной точки зрения – недостойную плату, определяемую им своему добродетельному слуге, «человеку непорочному, справедли­вому и богобоязненному и уклоняющемуся от зла». И вовсе не за их собственные грехи слуги Иова были убиты халдейскими воинами, а его сыновья и дочери раздавлены упавшей крышей. Когда его друзья прибыли, дабы утешить его, они с благо­честивой верой в правосудие Господне сказали, что Иов, должно быть, свершил какой – то грех, за что и заслужил такое страш­ное наказание. Но честный, смелый, отстаивающий истину на земле и страдающий Иов настаивал, что свершения его были благими; после чего утешитель его, Елиуй, обвинил его в бого­хульстве за то, что мнит он себя более справедливым, чем Бог.

Когда Господь отвечает Иову из бури, Он не делает никакой попытки оправдать с этической точки зрения содеянное Им, а лишь восхваляет Свое Присутствие и советует Иову поступать на земле подобным образом в человеческом подражании небес­ному пути: «Препояшь, как муж, чресла твои: Я буду спра­шивать тебя, а ты объясняй Мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он? Укрась же себя величием и славою, облекись в блеск и великолепие. Излей ярость гнева твоего, посмотри на все гор­дое, и смири его. Взгляни на всех высокомерных, и унизь их, и сокруши нечестивых на местах их. Зарой всех их в землю, и лица их покрой тьмою. Тогда и Я признаю, что десница твоя может спасать тебя»⁷⁹.

Нет ни слова объяснения, никакого упоминания о двусмыс­ленном споре с Сатаной, описанном в главе первой Книги Иова; только лишь немилосердная демонстрация факта из фактов, а именно: человек не может судить волю Бога, которая исходит из того, что лежит вне человеческих категорий. Категорий, ко­торые воистину полностью и окончательно сокрушает Всемо­гущий в Книге Иова. Тем не менее для самого Иова это откро­вение представляется имеющим душеспасительный смысл. Он был героем, который своей отвагой в огненном горниле, своим нежеланием сломиться и пасть ниц перед распространенным пониманием образа Всевышнего доказал свою способность смело встретить откровение большее, чем все, что удовлетво­ряло его друзей. Его слова из последней главы никак нельзя истолковывать как простое отчаяние. Это слова человека, ко­торый увидел нечто превосходящее все, что было сказано в оправдание случившегося. «Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле»⁸⁰. Набожные утешители посрам­лены; Иову дарован новый дом, новая прислуга и новые дочери и сыновья. «После того Иов жил сто сорок лет, и видел сыновей своих и сыновей сыновних до чертвертого рода. И умер Иов в старости, насыщенный днями»⁸¹.

Сын, который действительно созрел, чтобы понять отца, муки испытания переносит с готовностью; для него мир уже не явля­ется юдолью слез, а блаженство дарующим проявлением веч­ного Присутствия Сравните с гневом рассерженого Бога, каким он являлся Джонатану Эдвардсу и его пастве, нижеследующий полный любви стих написанный в одном из жалких восточно­европейских гетто того же столетия:

О, Владыка Вселенной,

Я буду петь Тебе песнь.

Где Тебя можно найти,

И где Тебя не найти?

Куда я иду – там ты.

Где я остаюсь – там тоже Ты.

Ты, Ты и только Ты.

Все, что добро – благодаря Тебе.

Все, что зло – тоже благодаря Тебе.

Ты есть, Ты был и Ты будешь.

Ты правишь, Ты правил и Ты будешь править.

Небеса – Твои и Земля – Твоя.

Ты заполняешь высшие сферы,

И низшие Ты тоже заполняешь.

Куда бы я ни обернулся, там есть Ты⁸².