Апофеоз

Одним из самых могущественных и почитаемых Боддхисаттв в Махаяна буддизме Тибета, Китая и Японии является Носящий Лотос, Авалокитешвара, «Владыка, Глядящий Вниз с Жалостью», называемый так потому, что он с состраданием относится ко всем живым существам, страдающим от экзистен­циального зла бытия⁸³. К нему обращена повторяемая миллионом молитвенных кругов и храмовых гонгов Тибета молитва От mani padme hum, «Драгоценный камень – в лотосе». К нему, наверное, ежеминутно направлено больше молитв, чем к любому другому из богов, известных человечеству; ибо когда в своей последней жизни на земле в качестве человеческого су­щества он разбил для себя все преграды последнего порога (что открыло перед ним безвремение пустоты за всеми ведущими к разочарованию загадками – миражами определяемого именами и границами космоса), он остановился: он поклялся, что прежде чем войдет в пустоту, он приведет к просветлению все без исключения существа; и с тех пор он привносит в зримый облик существования божественную благодать своего спаси­тельного присутствия, так что самая скромная молитва, адре­сованная ему, во всей обширной духовной империи Будды, ока­зывается благосклонно услышанной. В различных образах он пересекает десять тысяч миров и появляется в час нужды и молитвы. В человеческой форме он являет себя двуруким, в сверхчеловеческих образах – с четырьмя руками или с шестью, а также с двенадцатью или же с тысячей рук, и в одной из своих левых рук он держит лотос мира.

Подобно самому Будде, это богоподобное создание является образом божественного состояния, которого достигает челове­ческий герой, когда переступает последний порог ужаса не­знания. «Когда оболочка сознания разрушается, тогда он ста­новится свободным ото всех страхов, вне досягаемости перемен»⁸⁴. Это потенциальное освобождение, которое есть внутри всех нас и которого может достичь каждый – через геройство; ибо, как мы читаем’ «Всякое существование есть существование Будды»⁸⁵; или опять же (и это иной способ выражения одного и того же утверждения): «Все сущее лишено самости».

Весь мир наполняет собой и освещает Боддхисаттва («тот, чье бытие есть просветление»); но не мир вмещает его – скорее, именно он держит мир, лотос. Боль и радость не окружают его, но он вмещает их – в своем глубоком покое. И так как он есть тот, кем можем быть все мы, само его присутствие, его образ, простое произнесение его имени спасительно. «На нем венок из восьми тысяч лучей – полное отражение состояния совер­шенной красоты. Его тело пурпурно – золотого цвета. В его ладонях смешан цвет пяти сотен лотосов, в то время как на кончике каждого пальца его восемьдесят четыре тысячи печа­тей, и в каждой печати восемьдесят четыре тысячи цветов; каждый цвет излучает восемьдесят четыре тысячи лучей, мягких и нежных и освещающих все существующие вещи. Этими драго­ценными руками он привлекает и обнимает все существа. По всему нимбу, окружающему его голову, рассеяны чудесно пре­ображенные Будды, число которых пятьсот, каждого из них окру­жают пятьсот Боддхисаттв, они же, в свою очередь, окружены бесчисленными богами. Когда он ступает своей ногой на землю, во всех направлениях все покрывается цветами рассыпа­ющихся бриллиантов и драгоценных камней. Лицо его цвета зо­лота. В своей высокой короне из драгоценных камней Будда возвышается на полных двести пятьдесят миль»⁸⁶.

В Китае и Японии этот возвышенно мягкий Боддхисаттва представлен не только в мужском образе, но также и в женс­ком Кван Инь в Китае, Кваннон в Японии – эта Мадонна Даль­него Востока – являет миру милосердную заботу женщины. Ее можно встретить в каждом буддийском храме Дальнего Востока. Она одинаково священна как для наивного, так и для мудрого; ибо за ее обетом стоит глубокое понимание, спасающее и под­держивающее мир. Остановка на пороге нирваны, решение воз­держаться до скончания времени (которое не кончается никогда) от погружения в безмятежную заводь вечности представляют собой осознание того, что разделение между вечностью и вре­менем является лишь кажущимся – созданным рациональным разумом в силу необходимости, но растворяющимся в совер­шенном знании разума, который переступил через пары противоположностей. Это – понимание того, что время и бес­конечность являются двумя аспектами одной и той же целост­ной реальности, двумя плоскостями одного и того же недели­мого и невыразимого; драгоценный камень вечности находится в лотосе рождения и смерти: от mani padme hum.

Первым удивительным моментом, который следует здесь отметить, является двоякополый характер Боддхисаттвы: в мужском образе – Авалокитешвара, в женском – Кван Инь. Объединяющие в себе мужское и женское начало боги нередко встречаются в мире мифа. Их появление всегда связано с некой тайной; они уводят ум за грани объективного восприятия в символическую сферу, где двойственность отсутствует. Об Авонавилоне, главном божестве народности зуни, боге – создате­ле и вместилище всего сущего, иногда говорят как о мужском образе, однако в действительности это он – она. Священная женщина Тай Юань, Великая и изначальная из Китайских хроник, сочетает в своем образе мужской принцип Ян и женс­кий – Инь⁸⁷. Каббалистические учения средневековых иудеев, так же как писания христианских гностиков II столетия предс­тавляют Слово, Ставшее Плотью, как андрогинию – каковым было состояние Адама на момент его сотворения, до того как женский аспект, Ева, был перемещен в другую форму. И у гре­ков не только Гермафродит (сын Гермеса и Афродиты)⁸⁸, но также и Эрос, бог любви (первый из богов согласно Платону)⁸⁹, были двуполы. «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их»⁹⁰ Если задаться вопросом относительно природы образа Божьего, то ответ на него следует искать в тексте, где он вы­ражен вполне ясно. «Когда Священный, будь Он Благословен, создал первого человека, Он создал его двуполым»⁹¹. С переме­щением женского начала в другую форму начинается нисхож­дение от совершенства к двойственности; за этим, естественно, следует открытие двойственности добра и зла, изгнание из Рая, где «Бог ходил по земле», и возведение стены Рая, образуемой «совпадением противоположностей»⁹²; посредством этой стены Человек (теперь мужчина и женщина) отрезан не только от видения, но даже от воспоминания образа Бога.

Это библейский вариант мифа, известного во многих стра­нах. В нем представлен один из основных путей символизации таинства творения: развитие вечности во время, разделение одного на два, а затем на множество, а также зарождение новой жизни посредством воссоединения пары.

Этот образ относится к началу космогонического цикла и столь же правомерно – к моменту завершения миссии героя, когда стена Рая растворяется, и происходит новое открытие и вос­становление божественной формы и новое обретение мудрости⁹⁴. Тиресий, слепой провидец, был двупол – его глаза были за­крыты для ломанных форм мира отраженного света и пар противоположностей, однако в своей внутренней темноте он увидел судьбу Эдипа⁹⁵. В одной из своих форм, известной как Ардханариша (Бог полуженщина – полумужчина), Шива являет­ся слитым в одном теле с Шакти, своей супругой (он как правая сторона, она как левая)⁹⁶ Образы предков некоторых африкан­ских и меланезийских племен имеют на одном теле груди матери, бороду и пенис отца⁹⁷. И в Австралии, примерно через год после тяжелого испытания обрезания юноша, вступающий в полную зрелость, подвергается второй ритуальной операции – нижнего надрезания (нижняя часть пениса разрезается для образования постоянной щели в уретре) Этот разрез называется «лоном пениса», символизируя мужское влагалище Благо даря обряду герой становится больше, чем мужчиной⁹⁸.

Кровь для ритуальных рисунков и для приклеивания белых птичьих перьев к своему телу австралийские отцы берут из своих нижних надрезов Они вновь вскрывают старые раны и пускают кровь» Она одновременно символизирует менстру­альную кровь и мужскую сперму, а также мочу, воду и мужское молоко Кровотечение демонстрирует, что старики несут в себе источник жизни и питания¹⁰⁰, то есть они являют собой неис­тощимый мировой фонтан¹⁰¹.

Зов Великого Отца Змея звучал для ребенка тревожно, мать была его заступницей. Но приходил отец. Он был проводником и вершителем посвящения в тайны неведомого. Как первый незваный гость в раю ребенка с его матерью отец является архетипным врагом, поэтому на протяжении всей жизни любой враг символизирует (для бессознательного) отца. «Кто бы ни был убит, становится отцом»¹⁰². Отсюда и почитание голов, прине­сенных домой с набегов на враждебные племена, в общинах, где практикуется охота за головами (в Новой Гвинее, напри­мер)¹⁰³. Отсюда и непреодолимое стремление воевать побуждение уничтожить отца постоянно трансформируется в общест­венно значимое насилие. Старшие мужчины родовой общины или племени защищают себя от своих растущих сыновей психологической магией своих тотемных обрядов. Они разыг­рывают роль страшного отца, а затем намекают, что являются также и кормящей матерью. Таким образом образуется новый рай, раздвигающий границы прежнего. Но в этот рай не допус­каются традиционно враждебные роды или племена, на кото­рые продолжает систематически проецироваться агрессия. Все «доброе» содержание матери – отца сохраняется для дома, в то время как «злое» выносится во внешний круг. «Кто этот необрезанный филистимлянин, что так поносит воинство Бога живого?»¹⁰⁴. «И не слабейте в поисках этих людей Если вы стра­даете, то и они страдают так, как вы страдаете, притом что вы надеетесь от Аллаха на то, на что они не надеются»¹⁰⁵.

Тотемный, родовой, племенной или агрессивно насаждае­мый миссионером культ – все это лишь частичные решения психологической проблемы преодоления ненависти любовью, они инициируют лишь отчасти. В них эго не уничтожается, скорее, рамки его раздвигаются, вместо того чтобы заботиться толь ко о себе, индивид становится преданным своему обществу. Тем временем остальная часть мира (то есть, большая часть че­ловечества) остается за пределами сферы его симпатии и забо­ты, потому что она вне сферы заботы его бога И вследствие этого здесь происходит драматический разрыв между двумя принципами – любви и ненависти, что щедро иллюстрируют страницы истории Вместо того чтобы очистить свое собствен­ное сердце, фанатик пытается очистить мир Законы Града Божьего применяются лишь к непосредственно окружающей его общности (племени, церкви, нации, классу и т п ), в то время как огонь вечной священной войны направляется (с чистой совестью и с искренним чувством благочестивого служения) против любого необрезанного, любого варвара, язычника, тузем­ца любого чужого волей случая сопредельного народа¹⁰⁶.

Иллюстрация IX. Шива, Бог Космического танца (Южная Индия)

Иллюстрация X. Двуполый предок (Судан)

Мир составляют возникшие в результате этого, борющиеся друг с другом группы людей приверженцы тотема, флага, партии Даже так называемые христианские нации – которые, как пред полагается, должны следовать учению Мирового Спасителя – более известны в истории своей колониальной жестокостью и междоусобной борьбой, чем каким – либо практическим прояв­лением абсолютной любви, синонимичной действительному покорению эго, мира эго и родового бога эго, – любви, которой учил открыто признаваемый ими верховный Бог «Но вам слу­шающим говорю любите врагов ваших, благотворите ненавидя­щим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас. Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твое не требуй назад. И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними. И если любите любящих вас, какая вам за то благодарность, ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность ибо и грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обрат­но, какая вам за то благодарность ибо и грешники дают взай­мы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего, и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего, ибо Он благ и к неблагодарным и злым. Итак будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд»¹⁰⁷.

Если мы освободимся от предрассудков своего собственного, локально ограниченного церковного, племенного или нацио­нального толкования мировых архетипов, то сможем понять, что высшая инициация – это не инициация наших местных за­ботливых отцов, которые затем ради собственной защиты проецируют агрессию на соседей. Благая весть, которую принес Спаситель Мира и которой столь многие возрадовались, жаж­дали проповедовать, но, по – видимому, не желали демонстри­ровать, заключается в том, что Бог есть любовь, что его можно и должно любить и что мы все без исключения – его дети¹⁰⁸. Такие сравнительно тривиальные вопросы, как устоявшиеся детали символа веры, формы вероисповедания и устройство епископальной организации (которые настолько поглотили инте­рес западных теологов, что сегодня они серьезно обсуждаются как принципиальные вопросы религии)¹⁰⁹, сводятся к изощрениям в педантизме, если не удерживать их в подчинении основам учения. Действительно, там, где об этом забывали, сказывался регрессивный эффект: образ отца сводился к тотемному смыслу. Именно это, конечно же, и случилось во всем христианском мире. Как будто нам было предоставлено решать или постигать, кому из нас всех отдает предпочтение Отец. Тогда как учение предс­тавляет нас далеко не так лестно: «Не судите, да не судимы бу­дете»¹¹⁰ Крест Спасителя Мира, несмотря на поведение на словах поклоняющихся ему священников, является гораздо более демок­ратичным символом, чем местный флаг¹¹¹.

Понимание предельного – и решающего – смысла спаситель­ных для мира слов и символов традиции христианства было столь основательно извращено на протяжении бурных столе­тий, прошедших с момента объявления Св. Августином свя­щенной войны Civitas Dei против Civitas Diaboli, что совре­менный мыслитель, желая познать смысл мировой религии (то есть доктрины всеобщей любви), должен обращаться к другому великому и (намного более древнему) всеобщему вероучению: вероучению Будды, где первичным словом до сих пор остается мир – мир всему сущему¹¹².

Нижеследующие тибетские стихи, например, из двух гимнов поэта – святого Миларепы были сложены приблизительно в то же время, когда Папа Урбан II призывал к Первому Крестовому походу.

В Городе Иллюзий Шести Плоскостей Мира

Всем движет грех и помрачение, рожденные пороком;

Там существо следует велениям пристрастий и

предубеждений,

Так никогда и не постигнув Равенства:

О сын мой, избегай пристрастий и предубеждений¹¹³ .

Осознайте Пустоту Всех Вещей,

И сострадание родится в сердцах ваших;

Утратьте все различия меж собой и другими,

И будете готовы служить другим вы;

И когда в служении другим вы добьетесь успеха,

Тогда вы встретитесь со мною;

И, найдя меня, вы достигнете Просветления¹¹⁴.

Покой лежит в основе всего, потому что Авалокитешвара – Кваннон, великий Боддхисаттва, Безграничная Любовь, вклю­чает в себя каждое чувствующее существо, внимает каждому и пребывает в каждом (без исключения). Он видит все – и мимолетное совершенство изящных крылышек насекомого – он сам и есть их совершенство и их мимолетность; и длящееся годами страдание человека, самого себя терзающего, заблудше­го, запутавшегося в сетях своего собственного незамысловато­го бреда, потерявшего надежду, но все же несущего в себе не­раскрытую, абсолютно неизведанную тайну освобождения. И он Безмятежен над человеком и над ангелами; и ниже челове­ка, демонов и несчастных умерших: все они притягиваются к Боддхисаттве лучами его драгоценных рук, и они – это он, а он – это они. Мириады ограниченных, скованных центров сознания на каждом уровне существования (и не только в этой нашей вселен­ной, ограниченной Млечным Путем, но и далее в глубинах кос­моса) – галактика за галактикой, вселенная за вселенной, миры, возникающие из вечной бездны пустоты, вспыхивающие жизнью, а затем как мыльный пузырь исчезающие; снова и снова; бесчис­ленное множество жизней; все страдающие; каждый ограничен своим собственным скудным узким кругом – дерущиеся, убивающие, ненавидящие и жаждущие успокоения с победой: все они – Дети, безумные персонажи преходящего, но неисчерпаемого, для­щегося мирового видения. Bсe – Объемлющего, сущностью кото­рого есть сущность Пустоты: «Бог, Взирающий Вниз с Состра­данием».

Но это имя означает также: «Бог, Видимый Внутри»¹¹⁵. Мы все являемся отражениями образа Боддхисаттвы. Страждующий внутри нас есть это божественное сущее. Мы и этот обе­регающий нас отец едины. Это спасительное проникновение в сущность. Этим оберегающим отцом является каждый встреча­ющийся нам человек. И поэтому следует знать, что, хотя для этого несведущего, ограниченного, страдающего, защищающе­го себя тела всякое угрожающее ему другое тело есть враг, это тело тоже есть Бог. Великан – людоед разбивает нас, но герой достойно проходит инициацию «как мужчина»; и смотрите – это и был отец: мы в Нем и Он в нас¹¹⁶. Милостивая, оберегающая нас мать нашего тела не может защитить нас от Великого Отца Змея; смертное, материальное тело, которое она подарила нам, отдано в руки этой пугающей силы. Но не смерть венчает наше испытание Нам даны новая жизнь, новое рождение, новое знание бытия (так что мы живем не только в этом теле, а во всех телах мира, как Боддхисаттва). Наш отец сам явил себя как лоно, как мать, как второе рождение¹¹⁷.

В этом заключается значение образа двуполого бога. Он и есть главным таинством инициации. Нас отнимают от матери, «пережевывают» и по кусочкам ассимилируют в уничтожающее мир тело великана – людоеда, для которого самые бесценные формы и существа являются лишь блюдами на его пиру; но затем, чудодейственно возродившись, мы оказываемся чем – то большим, чем были прежде. Если Бог – это родовой, племен­ной, национальный или конфессиональный архетип, то мы, стало быть, борцы за его дело; но если он – господь самой все­ленной, тогда мы выступаем как просветленные, для которых все люди – братья. И в том и в другом случае родительские образы и идеи «добра» и «зла» остаются позади. Мы больше не желаем и не боимся; мы теперь и есть тот, к кому стремились и кого боялись. Все боги, Боддхисаттвы и Будды присутствуют в нас, как в ореоле могущественного держателя лотоса мира.

Поэтому: «пойдем и возвратимся к Господу! ибо Он уязвил – и Он исцелит нас, поразил – и перевяжет наши раны; оживит нас через два дня, в третий день восставит нас, и мы будем жить пред лицем Его. Итак познаем, будем стремиться познать Господа; как утренняя заря – явление Его, и Он придет к нам как дождь, как поздний дождь оросит землю»¹¹⁸.

Это суть первого чуда Боддхисаттвы: двуполый характер его образа. К тому же два явно противоположных мифологических свершения объединяются: Встреча с Богиней и Примирение с Отцом. Ибо в первом посвященный узнает, что мужчина и женщина являются (как это сказано в Упанишадах) «двумя половинами расколотой горошины»¹¹⁹; тогда как во втором обнаруживается, что Отец предшествует разделению полов: местоимение «Он» было не более чем манерой выражения, миф с привлечением темы Сына – не более чем направляющей линией, которую следует стереть. И в обоих случаях обна­руживается (или, скорее, вспоминается), что герой сам являет­ся тем, кого он был призван найти.

Второй удивительный момент в мифе о Боддхисаттве, который следует отметить, – это стирание границы между жизнью и осво­бождением от жизни, что символизируется (как мы уже видели) самоотречением Боддхисаттвы от Нирваны. Вкратце: Нирвана означает «Гашение Тройственного Огня Желания, Враждебности и Иллюзии»¹²⁰. Как должен помнить читатель, в легенде об иску­шении под Деревом Бо (выше, с.39) противником Будущего Будды был Кама – Мара, буквально «Желание – Враждебность» или «Любовь и Смерть», маг Иллюзии. Он был олицетворением Трой­ственного Огня и трудностей последнего испытания, стражем последнего порога, пройти который необходимо вселенскому герою на своем высочайшем пути к Нирване. Подавив в себе до переломной точки первичного тлеющего уголька Тройственный Огонь, который есть движущей силой Вселенной, Спаситель видит вокруг себя отраженными, как в зеркале, последние про­екции фантазий, порожденных примитивным желанием физичес­кого тела жить как живут другие люди – согласно обычным побуждениям страсти и вражды, в иллюзорном окружении причин и следствий, целей и средств, воспринимаемых чувст­вами. Он подвергается последней яростной атаке пренебрежен – ной плоти. И это является моментом, от которого зависит все; ибо от одного уголька может вновь заняться большой пожар.

Эта знаменательная легенда дает нам прекрасный пример близкой связи восточного мифа с психологией и метафизикой. Яркие воплощения готовят разум к доктрине о тесной зави­симости внутреннего и внешнего миров. Читателя, несомненно, поразило определенное сходство этой древней мифологической Доктрины движущих сил психики с современным учением Школы Фрейда. Согласно Фрейду, желание жизни {эрос или либидо, соответствующие буддийскому Кама, «страсть») и Желание смерти (танатос или деструдо, соответствующие буддийскому Мара, «враждебность или смерть») – два побуж­дения, которые не только движут индивидом изнутри, но также и оживляют для него весь окружающий мир¹²¹ Кроме того, скрытые в бессознательном иллюзии, пробуждающие желание и отвращение, в обеих системах рассеивает психологический анализ (санскритское vweka) и просветление (санскритское vidya) Однако цели этих двух учений – дошедшего до нас через поколения и современного – не совсем сходны

Психоанализ – это метод лечения людей, чрезмерно страда­ющих от бессознательно неверно направленных желаний и неприязней, которые сплетают вокруг них свою паутину из не­реальных страхов и амбивалентностей, освобожденный от них пациент оказывается способен со сравнительным удовлетво­рением занять свое место в культуре своего времени с ее более реалистичными страхами и предубеждениями, эротическими и религиозными устремлениями, деловыми предприятиями, во­йнами, развлечениями и домашними заботами Но для того, кто намеренно предпринял сложное и опасное путешествие за пре­делы владений своей общины, эти интересы также предстают как основанные на заблуждении Поэтому целью религиозного учения является не излечение индивида для того, чтобы вер­нуть его к общим иллюзиям, а полное отделение его от иллю­зий, и не посредством реорганизации желания (эроса) и враж­дебности (танатоса) – ибо это лишь помещает иллюзию в новый контекст – а посредством радикального погашения побуждений, следуя славным буддийским Восьмиричным Путем.

Правильная Вера, Правильные Намерения,

Правильная Речь, Правильные Действия,

Правильная Жизнь, Правильные Старания,

Правильная Забота, Правильная Концентрация

С окончательным «уничтожением иллюзии, желания и враж­дебности» (нирвана) разум постигает, что все это не есть тем, чем он мыслил его раньше мысль уходит. Дух покоится в своем истинном состоянии. И может пребывать в нем до тех пор, пока не сбросит с себя тело.

Звезды, тьма, лампа, призрак, роса, пена,

Сон, вспышка молнии и облако

Так мы будем смотреть на все сотворенное¹²².

Иллюстрация XI. Бодхисаттва (Китай).

Иллюстрация XII. Бодцхисаттва (Тибет)

Однако Боддхисаттва не отвергает жизнь. Обратив свое внимание от внутренней сферы, стоящей над мыслью истины (которая может быть описана как «пустота», так как она пре­восходит речь), вновь наружу, к миру явлений, он постигает во вне тот же океан бытия, который нашел внутри «Форма есть пус­тота, а пустота воистину есть форма. Пустота не отличается от формы, а форма не отличается от пустоты. Что есть форма, то и есть пустота; а что есть пустота, то есть форма. И то же самое относится к восприятию, имени, концепции и знанию»¹²³. Прев­зойдя иллюзии своего прежнего самоутверждающегося, самообо­роняющегося, озабоченного самим собой эго, он познает, как внутри, так и снаружи, один и тот же покой. То, что он видит снаружи, является видимым аспектом великой, превосходящей мысль пустоты, обусловливающей его собственные восприятия эго, форму, ощущения, речь, концепции и знания. Он полон сос­традания к терроризирующим самих себя существам, живущим в страхе перед своим собственным кошмаром. Он поднимается, воз­вращается к ним и пребывает с ними как не имеющий эго центр, демонстрирующий принцип пустоты во всей его простоте. И в этом состоит его великий «акт сострадания»; ибо посредством этого акта открывается истина – в понимании того, кто погасил в себе Тройственный Огонь Желания, Враждебности и Иллюзии, этот мир есть Нирвана. От такого человека идут «волны благодати», несущие всем нам освобождение «Эта наша жизнь в мире есть активность самой Нирваны, ни малейшего различия не существует между ними»¹²⁴.

Таким образом, можно сказать, что современная терапевти­ческая цель, заключающаяся в возвращении к жизни, в конечном итоге достижима благодаря древнему религиозному учению, только круг, пройденный Боддхисаттвой, является большим кругом; и его отход от мира рассматривается не как упущение, а как первый шаг на этом благородном пути, в отдаленнейшей поворотной точке которого достигается понимание глубокой пустоты вселен­ского круга. Такой идеал хорошо известен также и в индуизме человек, свободный в жизни (jtvan mukta), не имеющий жела­ний, сострадательный и мудрый «Истинный йог видит Меня во всех существах, и также видит все существа во Мне. Такой йог поклоняется Мне и всегда остается во Мне, при всех обсто­ятельствах»¹²⁵.

Существует сказание о последователе Конфуция, который обратился к двадцать восьмому буддийскому патриарху, Бодхидхарме, с просьбой “успокоить его душу’. Бодхидхарма ответил: ‘Покажи мне ее, и я успокою ее”. На что конфуцианец сказал: ‘В этом моя беда, я не могу найти ее”. Тогда Бодхидхарма сказал: ‘Твое желание исполнено’. Конфуцианец понял и ушел с миром¹²⁶.

Те, кто знают не только то, что Вечный живет в них, но и то, что и они и все вещи в действительности есть Вечный, обитают в рощах исполняющих желания деревьев, пьют напиток бес­смертия и повсюду слышат неслыханную музыку вечного сог­ласия. Они бессмертны. Даосские пейзажи Китая и Японии в высшей степени выразительно передают божественность этого земного состояния. Четыре благоволящих животных – феникс, единорог, черепаха и дракон – обитают в ивовых садах, бамбуковых рощах, средь слив, в дымке священных гор, невдалеке от высокочтимых сфер. Мудрецы с изможденными телами, но вечно молодыми душами медитируют среди этих скал, скачут верхом на странных символических животных через вечные потоки или восхититель­но беседуют за чашкой чая под звуки флейты Лай Цзай-хо.

Хозяйкой земного рая китайских бессмертных является ска­зочная богиня Хси Ванг My, «Золотая Мать Черепахи». Она живет во дворце на горе Кун-лун, окруженном благоухающими цветами и золотой стеной вокруг сада, с зубчатыми башнями из драгоценных камней¹²⁷. Она есть чистая квинтэссенция за­падного ветра. Ее гостей на «Празднике Персиков» (празднуется, когда созревают персики, один раз каждые шесть тысяч лет) обслуживают грациозные дочери Золотой Матери в беседках и павильонах у Озера Драгоценных Камней. В нем играют воды удивительного источника. Подаются костный мозг феникса, печень дракона и другие мясные кушанья; персики и вино даруют бес­смертие. Слышна музыка невидимых инструментов; песни, что сле­тают с бессмертных уст; танцы девиц, которых можно здесь видеть, являются проявлениями радости вечности во времени¹²⁸.

Церемонии чаепития в Японии устраиваются в духе даосского земного рая. Помещение для чайной церемонии, которое называ­ется «обителью фантазии», является эфемерным строением, соо­ружаемым, чтобы огородить момент поэтической интуиции. На­зываемое также «обителью пустоты», оно лишено украшений. Временно там вешается одиночная картина или ставится ком­позиция из цветов. Домик для чаепития называется «обителью несимметричного»: несимметричное предполагает движение; наме­ренно незаконченное оставляет вакуум, в который может пог­ружаться воображение наблюдателя.

Гость подходит к нему по садовой дорожке и должен пригнуть­ся, чтобы пройти через низкий вход. Он почтительно кланяется картине или композиции из цветов, кипящему чайнику и занимает свое место на полу. Простейший предмет, обрамленный гос­подствующей в чайной церемонии простотой, выделяется своей загадочной красотой, его безмолвие хранит тайну существования во времени. Каждому гостю предоставляется возможность почув­ствовать это в самом себе. Таким образом, каждый гость созер­цает вселенную в миниатюре и начинает осознавать свое скрытое родство с бессмертными.

Великие мастера чайных церемоний стремились создать мо­мент, подводящий к переживанию божественного чуда; затем это ощущение из чайного домика переносилось в дом; а из каж­дого дома переходило на всю нацию¹²⁹. На протяжении длитель­ного и мирного периода Токугавы (1603 – 1868), до прихода Коммодора Перри в 1854 г., весь уклад японской жизни настолько был пропитан значимой формализацией, что бытие до мель­чайших деталей превращалось в сознательное выражение веч­ности, а сам ландшафт – в святилище. Подобным же образом по всему Востоку, по всему античному миру и в доколумбовой Америке общество и природа являли разуму невыразимое. «Рас­тения, камни, огонь, вода – все они живые. Они смотрят на нас и видят наши нужды. Они видят, когда у нас нет ничего, чтобы защитить себя, – говорил старый рассказчик из племени апачей, – и именно тогда они открываются и заговаривают с нами»¹³⁰. Это то, что буддисты называют ‘проповедью неодушевленого’.

Однажды один индусский аскет прилег отдохнуть у священ­ного Ганга, положив ноги на принадлежащий к символам Шивы «лингам» (сочетание фаллоса и вульвы, символизирующее соединение Бога со своей Супругой). Проходивший мимо жрец. Увидел отдыхающего в таком положении мужчину и отчитал его. «Как осмелился ты осквернить этот символ Бога, положив на него ноги?» – гневно обратился он к нему. Аскет ответил: Добрый господин, я сожалею об этом, но не могли бы вы взять мои ноги и положить туда, где нет такого священного лингама?» Жрец схватил аскета за лодыжки и повернул ноги вправо, но когда он опустил их, из земли вырос фаллос, и ноги по – прежнему попирали его. Жрец снова подвинул их, и другой фаллос принял их. «Я понял!» – сказал посрамленный жрец, поклонился отдыхающему святому и отправился своей дорогой.

Третий удивительный момент мифа о Боддхисаттве заключа­ется в том, что первое чудо (а именно двуполая форма) симво­лизирует второе (тождественность вечности и времени). Ибо на языке божественных образов мир времени является великим материнским лоном. Жизнь в нем, зачатая отцом, состоит из ее тьмы и его света. Мы были зачаты в матери и жили в ней отде­ленные от отца, но когда мы покидаем лоно времени в момент нашей смерти (которая является нашим рождением в вечность), мы попадаем в его руки. Мудрые понимают, даже пребывая в этом лоне, что они пришли от отца и вернутся к нему; в то время как очень мудрые знают, что он и она по существу есть одно.

В этом заключается смысл тех тибетских образов соедине­ния Будды и Боддхисаттвы со своими собственными женскими аспектами, которые казались такими непристойными многим христианским критикам. Согласно одному из традиционных взглядов на эти вспомогательные средства медитации, женскую форму (тибетское: уит) следует рассматривать как время, а мужскую (yab) – как вечность. Объединение этой пары дает начало миру, в котором все вещи являются одновременно пре­ходящими и вечными, созданными по образу этого самопознав­шего себя полумужского – полуженского воплощения Бога. Пос­вященный через медитацию подходит к воспоминанию этой Формы форм (yab – yum) внутри себя. Или же, с другой стороны, мужскую фигуру можно рассматривать как символизирующую инициирующий принцип и путь инициации; в этом случае жен­ская представляет цель, к которой ведет инициация. Но этой целью является Нирвана (вечность). Таким образом, получает­ся, что обе фигуры, мужскую и женскую, следует попеременно представлять себе и как время, и как бесконечность. То есть обе они суть одно и то же, каждая есть и то и другое, и двой­ственная форма (yab – yum) является лишь следствием иллюзии, которая сама по себе, однако, ничем не отличается от просвет­ления¹³².

Это высшее выражение великого парадокса, посредством ко­торого раскалывается стена, образуемая парами противополож­ностей, и инициант допускается к видению Бога, который, соз­давая человека по своему подобию, сотворил его мужчиной и женщиной. В правой, мужской, руке он держит молнию, кото­рая является наиболее полным соответствием его мужского образа, в то время как в своей левой руке он держит колокол, символизирующий богиню. Молния представляет одновременно и путь и вечность, тогда как колокол – «просветленный дух»; звук этого колокола есть прекрасный голос вечности, который слышим для чистого ума во всем мироздании, а следовательно и в себе самом¹³³.

Именно этот колокол звонит во время христианской мессы причастия в тот момент, когда Бог, благодаря силе слов освя­щения, нисходит в хлеб и вино. Таково же и христианское тол­кование смысла происходящего: Et Verbum caw factum est¹³⁴ , или, иными словами, «Драгоценный камень – в Лотосе»: От mani padme hum¹³⁵.