Оружие богов

Бронзовые львы улеглись по обеим сторонам входа в «Гонконг» – ­Шанхайский банк на Банде. То ли они серы со времени отлива, то ли покрыты краской, но когтистая лапа (как символично для капитализма!) и хвост с булавообразным утолщением на конце блестят золотоподобным металлом и начищены всегда. Мне советовали всегда притрагиваться, проходя по Банду, к львиным конечностям: это якобы приносит счастье (счастье по-шанхайски – деньги). От касаний миллионов рук и блестят они. Я сам видел, как идущая впереди меня женщина со стыдливой поспешностью проделала этот обряд. Когда я обогнал ее, поразился выражению муки на ее лице. И подумал: бедная, не знает ничего лучшего...

Но сам я упорно не притрагивался к шанхайскому фетишу, хотя по-прежнему не мог найти себе никакой работы, и друзья уже стали принимать меня с опаской – скоро ли попрошу денег взаймы? Тогда Свищев – олицетворение житейской мудрости и приспособляемости – устроил меня временным сторожем на угольный склад смешанной русско-французской компании, где он сам служил агентом по приему и доставке топлива.

Временных сторожей на складе набиралось с полдюжины. Они представляли собою как бы запас армии: в мирное время, то есть когда не надо было разгружать прибывший пароход с углем, их распускали по домам и ничего не платили. Но как только прибывал очередной «угольщик», их мобилизовывали, и они вместе со Свищевым отправлялись на пароход, который тогда до полной разгрузки переходил в их распоряжение. Это значило, что они занимают позицию и начинают войну с пиратами...

– К шести часам утра будьте на таможенной пристани. Сядьте там на катер «Yun-Tuk» – он доставит вас на португальский угольщик «Pluto», ­гласил отданный мне приказ.

Я прибыл на целых полчаса раньше назначенного времени: первый день...

Стояла середина зимы, и было по-шанхайски холодно, то есть никакого мороза, но влажно, сыро и постоянный предательский сквозняк, от которого ноют все кости.

В рассветных сумерках река казалась тускло-серебристой, затем стала желтеть, словно ее, как селедку, подкоптили. Вампу – самая рабочая река в мире и в то же время нелепая, несуразная. До войны по 30 пароходов заходило в нее ежедневно. А несуразна она тем, что по нескольку раз в день течет то в одну, то в другую сторону, и довольно-таки быстро. Не так это, оказывается, страшно, «когда реки вспять побегут». Высоки океанские приливы!

Шесть часов – рань. И все же на пристани полно народу. Обтрепанные кули, китайские доверенные, агенты, трофы, приемщики грузов, европейцы-служащие – всем нужно попасть: кому на далеко отшвартовавшийся пароход, кому на доки, кому на фабрики по ту сторону. Один за другим подходили катера, мигом наполнялись публикой и тотчас отчаливали. И все это бесплатно, без билетов, знайте только, что куда направляется. Но разве это от доброты!

В сумерках на берегу с какой-то отчаянной стремительностью торговал предутренний базар съестного для кули. Лепешки печеные и жаренные на масле, кадушки сваренного риса, жареные кусочки какой-то фантастической требухи, соя, лапша – все поедалось со страшной быстротой, вернее, проглатывалось: базар должен был убраться, очистить место для выгрузки пароходов. Те самые кули, которые сейчас так торопливо едят, и еще другие – целая армия их вот-вот нахлынет ­начнут таскать нескончаемые ящики, тюки, мешки, на ходу ритмично напевая:

– Хо-о-хо! Хо-о-хо! Хо-о-хо!

Они напевают глубокими, горловыми голосами. Странное курлыканье – оно отдаленно напоминает журавлиный крик поздней осенью под серым безрадостным небом над сжатыми полями: нет в этой песне радости труда...

И еще одна армия, бесчисленная и грозная, сейчас вышлет свои авангарды на набережную к груженым кораблям – это знаменитая и страшная армия оголтелой нищеты, армия шанхайских бродяг – песе. Само это слово считается у китайцев одним из оскорбительнейших ругательств. Оно выплевывается чуть ли не с пеной у рта противнику в лицо, а затем следует свирепая драка...

Песе заполняют набережную наравне с кули. Песе отчаянно крадут все, что могут. По неписаному праву им принадлежит все, что просыпается из упаковки. Среди них – женщины и дети. Они вертятся под ногами грузчиков и беспрестанно подметают просыпавшийся рис или что-нибудь другое, выщипывают на ходу хлопок из проносимого мимо тюка, а то просто схватят, что по силам, и – тягу...

Обе армии – песе и кули – одно и то же. Между ними идеальное сотрудничество. Кули несет груз, а его жена или брат подметают в рядах песе. Отсюда ясно – все должно просыпаться. Кули отращивают длинный ноготь, прикрепляют к нему кусочек бритвы, режут и царапают им мешки. Целый ящик слетает с плеч «нечаянно» поскользнувшегося грузчика и вдребезги разбивается. Мало что из его содержимого останется владельцу, если, вообще, останется. И никакие силы закона тут не помогут: песе разбегутся, а пойманные будут разыгрывать смиренных нищих, которые нагнулись лишь затем, чтобы поднять оброненное... Они даже хотели возвратить это владельцу...

Но это не значит, что песе всегда будут лишь униженно кланяться и хныкать. Нет! Если кто-либо из сторожей-европейцев, нанимаемых крупными иностранными фирмами, не проявит должного понимания, что армия песе должна чем-то питаться, его убьют. Подлейшим образом – ­навалятся тридцать на одного, убьют и спустят в Вампу.

Быстроходный катер умчал меня далеко от Банда – километров на десять. Там стояли угольщики, окруженные перегрузочными баржами – точь-в-точь нелепые утки с утятами.

С высоты палубы «Pluto» жизнь реки развернулась предо мною, как кинолента, как постановка в чудовищно большом театре, но с реализмом, превосходящим даже Московский Художественный...

Между там и сям расположившимися судами сновали по всем направлениям сампанки. Представители этого типа суден не менее разнообразны, чем в мире животных собаки. Отличительный признак сампанок – они приводятся в движение одним единственным веслом, установленным на корме. Весло это копирует движения рыбьего хвоста и требует, чтобы лодочник управлял им стоя. Кроме Китая, это проделывают только в Венеции. Говорят, что в распространении этого странного двигателя сыграл роль Марко Поло: то ли он завез это искусство из Венеции в Китай, то ли наоборот... Весло изогнуто в середине и конец его, которым орудует лодочник, привязан ко дну лодки вертикально спускающейся веревкой. Лодочник по очереди то двигает ручкой весла, то дергает за середину веревки, налегая всем телом. Маленькие сампанки перевозчиков на Вампу изогнуты, как полумесяц, и имеют на корме рога. В носовой части лодчонки закрываются крышкой и таким образом предоставляют своему хозяину бесплатный ночлег и даже дом, где он проводит всю жизнь. И таких сампанок, где лодочники живут со своими семьями, лишь изредка сходя на землю, – несчетное количество на реке.

Вот почему, когда я стоял на палубе «Pluto», у меня создалось впечатление, что я нахожусь в какой-то странной водяной деревне с плавающими избами и семьями в них... И все-то между собою знакомы, все друг с другом перекликаются, улыбаются...

На каждом таком суденышке середина отведена под промысел, а на носу отгорожена жилплощадь. Она немногим более человеческого роста в длину, а в ширину достигает размеров двуспальной кровати. Если лодочнику туда лечь, можно рядом положить жену, предварительно растолкав ребятишек по углам около ног. (Но куда девать родителей, если таковые имеются?). Кстати, ноги, а также ребятишки при этом попадают в лучшие условия, потому что над ними будет потолок фута два в вышину. Остальная часть взрослого спящего располагается под люком, который почти всегда раскрыт. На дне «жилплощади» рваные ватные одеяла. Тут же – глиняный горшок – очаг. По сторонам – пара шестов с развешенным сушиться тряпьем. Мужчина - на боевом посту, то есть стоя орудует веслом, часто жена заступает на его место; но в критические моменты они оба вцепляются в диковинное весло...

Ребятишки возятся в одеялах. Очаг дымится: готовится варево, для которого зачерпывают невероятно грязную воду Вампы. Никто не смущен, что мимо проплывает такое же судно с человеком, отправляющим естественные надобности за борт...

– Но чем же они живут-кормятся?

Загадка разрешилась тут же на моих глазах. Мужчина на ближайшей сампанке сбросил в воду сеть. Я ее успел разглядеть – вместо грузил одна тяжелая железная штанга. Сеть круто ушла в воду, мужчина вытравил немало веревки. Потом он начал вытаскивать свой невод обратно. Я искренно желал ему богатого улова и напряженно всматривался, когда же затрепещут в мотне серебристые дуги линей, карасей, даже тайно допустил надежду увидеть каких-нибудь особенных обитателей китайских морей. Между тем сеть уже была вытащена целиком, и, представьте себе, – ни одной рыбины! Лишь ил и какая-то невероятная дрянь со дна реки, которую лодочник почему-то не сразу выбросил обратно: он даже как будто остался доволен уловом и стал выбирать из него – что бы вы подумали? – уголь.

Тот уголь, который разгружали с нашего парохода! Тот уголь, который просыпается через борт при работе лебедками как с нашего, так и с других угольщиков, а их тут несколько...

Простой расчет промелькнул у меня в голове: война вызвала невероятное вздорожание угля – он доходил до 300 шанхайских долларов за тонну. Это обходится, приблизительно – э-э! – по пять долларов за пуд! Много ли надо выловить, чтобы «плавучий дом» процветал?!

Мимо моих ушей со свистом пролетело что-то тяжелое. Оглянулся ­– татарин, мой напарник по дежурству, за моей спиной ожесточенно швыряет кусками спекшегося шлака в шестерых очень мирного вида китайцев, сидящих в лодке, остановившейся всего в нескольких метрах от нашей груженой баржи.

– Вы с ума сошли! Как так можно... – начал я было, но осекся: обстреливаемые вели себя странно – ничуть не обижались... Один, который помоложе, даже оскалился, захохотал и нехотя начал грести назад.

– Бей их! – кричит мне татарин, – чего глядишь: они самые воры и есть! Подлетят к барже на глазах у всех и насыпают себе угля, сколько захотят!

Татарин опытный. Учит меня раскладывать вдоль борта в разных местах кучки шлака для обстрела.

– Бросай всем, чем хочешь, норови по мордам, – наставляет он меня, ­но близко не подходи: багром ударят. Днем – ничего, ночью – худо!

Быстро положение вещей улеглось в ясную схему: армия песе имела свой флот!

Целый день боевые единицы этого флота носились в поле моего зрения. Лодочники, поистине, были неутомимы: сампанки кружились и теснились вокруг нас, как собаки вокруг обедающих. Они обменивались с нашими кули восклицаниями, выразительными взглядами и несколько раз имела место сигнализация жестами. Результаты этого сказались: вдруг целая сетка с углем, приподнятая лебедкой над бортом, стала как-то странно раскачиваться и так неудачно рухнула в баржу, что большая половина полетела прямо в воду. Пусть виртуоз-скрипач так управится со своим смычком, как кули на Вампу с лебедкой!..

Но как заработали тогда сампанки! Они ринулись со всех сторон одновременно, и сети точно бы сами наперегонки летели в воду. Четверть часа спустя весь просыпанный уголь выстроился ровными кучками по лодкам флотилии...

Ужасно неприятный момент: я должен бросать камнями (шлаком, что одно и то же) в почтенного вида китаянку, которая со своей лодкой пристала к нашей барже и теперь, держась руками за ее борт, подтягивается против течения. В любое мгновение она может начинать сгребать уголь в лодку, и на меня выжидательно устремлены взоры начальства. У китаянки большое круглое, такое добродушное и обветренное лицо; одета в черные ватные штаны и в такую же куртку. Руки ее перебирают крупные куски угля на нашей барже, а глаза устремлены на меня и мою поднятую с камнем руку. Неужели придется швырнуть? И против воли глаза мои с мольбой обращаются к начальству... У китаянки полная лодка ребятишек и ни одного мужчины! Нет, почерневшая рука кладет большие куски обратно и подбирает лишь то, что просыпалось за внешнюю кромку борта, – кусочки. И начальство тоже кивает мне головою – можно...

* * *

Если существовала Роза Прерий, то почему не быть Желтой Лилии Вампу? Я ее видел и сам придумал ей это имя, хотя она об этом и не подозревает.

В ряду замечательных женщин мира, с которыми мне когда-либо удалось встретиться, она по праву занимает далеко не последнее место.

Я сразу заметил ее среди других лодочников: единственными обитателями ее сампанки были совершенно дряхлые отец и мать – Лилия правила сама. Как четко вижу ее, прикованную к корме сампанки; упругие дуги ее молодого тела с силой толкают старую лодчонку. Вот она в полдень, освещенная солнцем, с удивительно миловидным лицом.

С широких парусиновых брюк стекает вода – знать, много раз забрасывала и выбирала морскую сеть. Холодный ветер, от которого мне в шубе становится неприятно, лишь освежает ее разгоряченное лицо. И никакой специальной верхней одежды! Подобие свитера или суконной рубашки заправлено в рыбацкие брюки, а на голове маленькая шапочка с чуть отогнутыми от тульи ушками. Но я не помню женского лица, которому так бы шла шляпа! И то, что шапочка была старенькая, местами потертая, отнюдь не портило впечатления, а даже вносило что-то умилительное...

Как она работала веслом! Щукой носилась на своей скорлупе среди других, когда наши кули опять просыпали очередную порцию. Черные глаза блестят, движения молниеносны и столько восхитительной отваги!

Под очертаниями тяжелой рабочей одежды легко угадывалась стройность, пожалуй, даже некая хрупкость юного тела, что, однако, не мешало ей по-приятельски обращаться с железной штангой на сети. Но самое главное – я ни разу не видел ее озлобленной!

Песе злы. Не раз приходилось наблюдать, как лодки угрожающе сближались, и их население завывало от ярости...

Жить среди озлобленных и не озлобиться самой – разве это не достижение?!

О, если бы цветы могли так часто расцветать, как ее улыбка! И если бы все вносили в свой труд столько радости, сколько она, в какое благословение он превратился бы!

Резким контрастом мне припомнились белые и желтые сестры Лилии, которые сегодня вечером после бестолкового дневного сна начнут охорашиваться, краситься, чтоб идти на ночное служение темному богу блуда...

Вы, конечно, слышали о чуткости восточных народов к чужим мыслям. На моего приятеля раз сильно рассердились монголы, хотя он не сказал им ни одного худого слова, а лишь подумал, что они грязны... Мои восторженные мысли о Лилии не раз заставляли ее оглянуться на меня из лодки и улыбнуться. И, наконец, состоялась наша встреча.

Оторвалась от «Pluto» наша груженая баржа. Ее понесло течением. Меня послали на лодке вдогонку. Я вернулся на баржу, и ее установили около носа парохода, откуда до трапа было далеко, и я никак не мог попасть на палубу. Видя мое затруднение, Лилия подъехала на лодке и перевезла меня. Мы обменялись всего несколькими незначительными фразами. Расставаясь, я положил на ее мокрую, горячую маленькую ладонь два алюминиевых пятачка на чай – больше у меня не было...

* * *

За двое суток на палубе «Pluto» река успела полностью обнажить свой пиратский оскал. Если катер не успевал утаскивать груженые баржи, вечером-ночью они подвергались атакам. Вздувшаяся до нелепости цена на уголь вдохновляла на дерзкие налеты даже днем. Однажды на закате, несмотря на пронзительные свистки сторожей, вызывающих речную полицию, шесть лодок с лихими гребцами налетели на баржи и стали нагружаться с сумасшедшей быстротой. Точно закипели борта волнами черной сбрасываемой массы. Как скакали, кричали и махали руками на палубе «Pluto» приемщик, контролер, троф и еще какой-то представитель Главной конторы!!! Но все же никто не отважился спуститься вниз, чтобы «ринуться в бой!», и к чести их, надо сказать, и нам запретили, потому что знали – пираты в багры ударят... Налетчики успели скрыться задолго до появления полицейского катера.

– Я отыскал наш украденный уголь, – шепнул мне на другой день Свищев, – только обратно не получил. Полиция, – тут он громко рассмеялся, – ­даже заявления о краже от меня не приняла. Сказали, что такое заявление могут принять только от капитана судна, а не от приемщика груза. Вы думаете, – тут он опять снизил голос до шепота, – что полиция и пираты не одно и то же?

– Да как же это?..

– О, вы не знаете Шанхая! Здесь орудует громадная корпорация воров всех рангов и степеней. Глава или главы этой организации владеют громадными домами и автокарами. Все краденое скупается ими, и они предлагают полиции выбирать: или крупные взятки, от которых кружится голова, или нападение из-за угла. Что, по-вашему, сподручнее выбрать, а?

Наши дежурства на бесприютной, продуваемой ветрами палубе время от времени прерывались приятным назначением. Строго по очереди давалось поручение сопровождать очередной караван барж на далекую пристань. Такой счастливец имел право «по-человечески» выспаться дома и явиться на службу лишь на следующее утро. Вот почему я так обрадовался, когда мне во время обеда приказали взять на себя охрану трех барж. Всунув сопроводительные документы в карман, я торопливо переселился на одну из этих посудин и считал себя счастливчиком, достойным зависти: по грубому подсчету, я должен был рано освободиться, во всяком случае, засветло. Один за другим возникали планы, как лучше использовать вечер. Но тут произошло то, для чего все предыдущее должно было послужить только фоном...

Началось с непредвиденного обстоятельства: катер, который должен был потащить мои баржи в город, долго не приходил. Солнце все ниже и ниже спускалось к изуродованному горизонту Дальневосточного Вавилона, и вместе с ним поникали мои надежды пораньше попасть домой – лишь в сумерки мы тронулись в путь. Чтоб понять дальнейшее, обратите внимание на расположение барж: сразу позади катера шли две бок о бок поставленные баржи, а позади них одна отдельно, на которой поместился я. Длинные тяжелые багры лежали вдоль бортов, и на каждой барже было по двое кули – экипаж баржи. Тем не менее я знал, что в случае нападения никто из них палец о палец не ударит, чтобы мне помочь. Но это знание не вызывало во мне враждебности к ним: я понимал, что в той борьбе, которая происходила между речными грабителями и нами, никто из нас не был персонально виноват – виновата была та сила, та система, которая бросила каждого из нас в один из воюющих лагерей и теперь принуждала сражаться... В сущности, владельцы грузов, пользующиеся нехваткой угля, чтобы взвинчивать цены, были еще большими грабителями. Я даже решил, если будет нападение, зря на рожон не лезть...

Но разве человек может точно знать, как именно он будет вести себя в том или ином случае жизни? Тем более при виде грабежа – акта насилия, всегда оскорбительного для мужчины – бойца по натуре? В газетах писали о русском пассажире, у которого оказался револьвер при нападении хунхузов на поезд в Северном Китае, – он стрелял до тех пор, пока не был убит сам, хотя не имел ни денег, ни драгоценностей. Просто взбунтовала благородная бойцовская душа при виде насилия, ибо нет на свете ничего вреднее и противнее, чем насилие, где бы и в каком бы виде оно ни проявлялось.

Как только наш караван отошел от парохода с полсотни метров, стремительно, видно, из засады вылетела грабительская лодка. Сколько в ней было человек, точно не помню – много. Они прицепились баграми к передней барже и начали сгружать уголь. Всего несколько метров отделяло их от катера, но ни команда на последнем, ни экипаж баржи не обращали на них ни малейшего внимания. Все по-прежнему что-то рассказывали друг другу, курили и сплевывали в воду...

Оглянувшись, я увидел, что Свищев и доверенный Главной конторы наблюдают эту сцену с носа парохода. Надо было действовать, но – как? Я вооружился багром и побежал на нос своей баржи. Несмотря на тяжесть надетой на меня шубы и тяжесть длинного багра в руке, я легко перепрыгнул над натянутым буксирным канатом с носа своей баржи на корму передней и, угрожающе потрясая багром, побежал по углю к грабителям. Те не стали ждать моего приближения, мгновенно отцепились и тут же пристали к задней барже, которую я только что покинул... Снова уголь посыпался в их лодку. Я помчался обратно к корме, но оказалось, что за это время буксирный канат, соединяющий обе баржи, непонятным образом удлинился вдвое против прежнего...

– Кули и песе – одна армия! – промелькнуло у меня в голове, – баржовый за моей спиной предательски удлинил канат – нечего и думать перепрыгнуть!..

Но мне и в голову не приходило прекратить борьбу. Перед лицом наглого, издевательского грабежа и предательства во мне что-то произошло: я ощутил в себе огромное давление и силу, требующую действия! действия!

... Не бешенство ярости, а несокрушимая решимость, которую уже нельзя ни изменить, ни удержать – она окрылилась динамикой пушечного снаряда...

Молча я зацепил заднюю баржу багром и стал ее на ходу подтягивать ближе... Я ни о чем не думал: если бы в этот момент кто-то сказал мне, что это безумие – пытаться притянуть к себе баржу против течения, когда ее тащит быстроходный катер, – я, по всей вероятности, согласился бы с ним, и это оказалось бы мне не по силам, но тут туго натянутый буксирный канат повис, а баржа приближалась... ближе, ближе – вот уже нас разделяет только один шаг...

И тут меня обожгла мысль: «Прежде чем прыгнуть, придется отцепить багор, в этот миг баржа отойдет назад по течению... Нет! – я почти крикнул. – Не должно быть этого! Не должно!»

Я решительно отцепил багор и прежде чем прыгнуть, увидел, что она и не думает отходить... Больше того – она словно сама гналась за катером...

Я перепрыгнул и с багром в руках устремился вперед. Как и в первый раз, грабители отцепились мгновенно, как только увидели меня на барже с багром в руках, и быстро понеслись куда-то в сторону. После огромного напряжения реакция наступила сразу. Я как-то обмяк и уселся на корме, где лежали мой узелок с остатками хлеба и жестяная кружечка.

Настал момент, когда другой, будь он на моем месте, стал бы задавать себе вопросы: откуда взялась сила, чтобы притянуть баржу на быстром ходу против течения? И почему она, будучи отпущенной, сама, как собачка за зайцем, бежала за другой баржей?

Мне не было надобности задавать эти вопросы: уже ряд лет я изучал Агни Йогу и феномены психической энергии человека теоретически были мне знакомы. Но между теорией и применением этой огненной энергии на практике стояла стена моего несовершенства – предмет вечной борьбы... И поскольку мне удавалось хоть что-то плохое во мне преобразить в хорошее или отделаться от какой-либо дурной привычки, моя психическая энергия проявлялась в необычайных знаках, как бы сигнализировала мне, что иду правильно, что далее не то еще будет, что за обманчивой прозаической маской очевидности таятся неслыханные возможности.

И великая радость начала заливать меня: все, что сейчас произошло со мною, было новым путевым знаком – сильным, убедительным и потому зовущим...

И точно беззвучный голос внутри меня заговорил:

– В тленных руках ты держал страшную силу духа, который есть ты сам. Ты мог бы обрушить ее на что угодно, если бы этого захотело твое сердце; заметь – сердце, не рассудок. Не нарочито выдуманное желание, но сердечный приказ. Я, дух твой, говорю твоему лукавому уму и утверждаю – в сердце ключи!.. И когда ум и сердце будут одно, ключ будет в твоих руках...

Уже засиял предо мною огнями Банд со сплошными потоками автомобилей. Разносчики съестного азартно торговались с кули на берегу. Мелькали вскидываемые руки, рев голосов висел над всем этим людом, но по мне все это скользило как карандаш по стеклу: мышление мое было заполнено другими образами – людьми, сознательно или неосознанно схватившими вместо своего оружие богов...

Мать, выносящая дитя из самого пекла пожара и – даже не опаленная. Болгарские «нистинерки», в экстазе с пением топчущие босыми ногами раскаленные уголья без признаков малейшего вреда, фигура бородатого отшельника, сидящего на воде. Кто-то летающий в присутствии зрителей и фотографа – снимки я сам видел в серьезном английском журнале...

И ожили, и закружились, дивно засверкав в моей памяти, слова Назаретского Пророка Иисуса: «Не написано ли в законе вашем: «Я сказал – вы боги...».