Сергий Радонежский

Памяти моей жены Евгении Сергеевны Хейдок посвящаю.

Автор

– Вы уже уходите, но я все же задержу вас еще на несколько минут. Я хочу ответить вам на тот вопрос, который вы так и не решились мне задать. Как только вы вошли, ваш взгляд был прикован к изображению подвижника Сергия Радонежского[13] над моим письменным столом, и у вас мелькнула мысль: «Удивительно! Интеллигентный человек... Говорят – состоял лектором в двух высших учебных заведениях, а на стене ­икона?!»

– Мм... да право, я...

– Не надо оправданий: я ничуть не в обиде. Я же прекрасно знаю, при каких обстоятельствах вы воспитывались, знаю вашу программу образования – вы и не могли иначе думать.

Так вот, во-первых, это не икона (хотя вполне могла бы быть таковой), а репродукция менее известной картины Н. К. Рериха – он глубоко чтил этот великий Лик русской истории и изображал его не застывшей мумией святости при свете мерцающих в сумраке храма свечей в кадильном дыму, а трудником – строителем с топором в руках, в заношенной рясе... Ведь Сергий в самом деле рубил, строил и принимал бесконечный поток сирых, обездоленных, стонущих от татарского грабежа, от боярских поборов, скорбных и отчаявшихся русских людей... Он выслушивал их горести и погашал их кристальною струею своего сердечного участия в горе каждого. И каждый уходил от него облегченным и обновленным, унося вместе с добрым советом часть его великой любви к народу... Я уверен, что он отказался от предлагаемого ему сана митрополита Московского лишь потому, что слишком любил народ, и в лесах Радонежских он был ближе и доступнее для него, чем в митрополичьих палатах Белокаменной...

И полюбила же его за то сермяжная, лапотная, глухоманная Русь, колом и топором отбивающаяся от наседающих с запада и востока налетчиков. И прозвала его – «Скорый На Помощь».

Но самое главное – умерши, я бы сказал, гражданской смертью, Сергий остался вечно живым в народе. Видели его в Смутное время при осаде поляками Сергиевой лавры, видели во снах и наяву и видят его и теперь. И как он помогал раньше, помогает и теперь, а может быть, даже еще и больше.

Пока я вам это говорил, у вас уже сложилось свое собственное мнение, что оно, возможно, отчасти так и было и что роль Сергия Радонежского, мирителя князей и вдохновителя на борьбу с татарами, особенно в период Куликовской битвы, несомненно, положительна и даже, учитывая религиозные предрассудки тех темных веков, значительна (чтобы не сказать – велика). Но заявление, что он и теперь, пятьсот лет спустя, так же помогает, как и раньше, пожалуй, свидетельствует лишь об изумительной живучести религиозных предрассудков, привитых в раннем детстве этому, в других отношениях вполне нормально рассуждающему старому человеку, каким я являюсь в ваших глазах.

Когда вы это думали, у вас появилось даже что-то вроде жалости ко мне, что я, вопреки ожиданиям, оказался ниже того уровня, на который можно было рассчитывать по нашим прежним беседам.

После этого другой на моем месте, может быть, не нашел бы возможным продолжать беседу, но я ее продолжу единственно для того, чтобы дать вам фактический материал, на отсутствие которого в таких случаях обычно жалуются.

Это было в 1935 году. За год до этого в нашу жизнь, то есть в мою и моей жены, вошел Рерих. Вошел мощно и преобразил, дал ей новые пути и направление решительно и навсегда.

И сам ушел на свои необычные пути творить мировые задания. И оставил нам лик Сергия, чтобы было к кому обратиться в тяжелую минуту, потому что Сергий – живой.

После этого наша жизнь пошла совсем по-другому. Со стороны на нее посмотреть – вроде ничего не изменилось, а изнутри – стала совсем другой, получила иной смысл и радостное устремление. Но в то же время появились трудности и опасности, без которых не обходится ни один путь, если он действительно велик... А Рерих звал только на великие пути. Жизнь стала обостряться; зародыши событий, которые прозябали в каком-то кукольном состоянии, стали быстро развиваться, принося нам горе или радость. И вот давнишнее недомогание моей жены стало принимать угрожающую форму, и врачи заявили, что необходима серьезная и даже весьма опасная операция. Мы медлили с решением – нам было страшно. К тому же денег на операцию не было, а жили мы тогда в Китае, где за все надо было платить... Но через какое-то время меня на улице остановил один знакомый и сказал, что давно искал встречи со мною, чтобы передать мне денег: Рерих послал через него, сказав, что мне они скоро понадобятся. Это нас приободрило, но мы все еще медлили, потому что нам действительно было страшно. Страшно потому, что нашли мы друг друга в дыму и в аду гражданской войны и, нашедши, ощутили, что стали сильнее, что заполнилась какая–то томительная пустота в душе и что чаша жизни, где уже было немало горечи, вдруг запенилась розовым счастьем. И ставить все это на карту...

Прошло несколько дней, и в нашем доме одновременно остановились и настенные, и мои наручные часы. Сколько ни раскачивал маятник мой старший сын, он, беззвучно помотавшись как бы в каком-то вакууме, неизменно останавливался. И тогда моя жена сказала:

– Это знак Святого Сергия. Он хочет, чтобы я шла на операцию. Я решилась – так надо.

Но как на беду в то время у нее было простудное заболевание – она была слабенькая, бледная, кашляла, и врачи сказали, что с операцией нужно подождать: как бы не разошлись швы от кашля. Она подождала три дня. Все это время приводила в порядок дом, мыла, стирала, гладила, укладывала, а накануне операции, перед тем как отправиться в больницу, подозвала меня и, показав, что где лежит, сказала:

– На всякий случай, может, и не вернусь...

Я понял: она готова либо туда, либо сюда...

Запретила мне находиться в больнице во время операции: «Зачем тебе видеть, как меня полумертвую на тележке повезут из операционной, одна тебе мука... Ты работай, как всегда. А вот лик Сергия, что Николай Константинович нам оставил, возьму с собой и над кроватью повешу».

Я действительно во время операции в больнице не был – работал. Хотя какая уж там работа!..

Утром ее прооперировали. Было часа четыре, когда доктор разрешил мне на нее взглянуть. И муку же я испытал невероятную: лежит она, бездвижная, что мертвая, только одни глаза живут; и видно – страдает, трудно ей, тяжко ей, и ничем-то я ей помочь не могу – вот что обидно! Смотрю на жену и вспоминаю, как я любил, подхватив ее на руки, переносить через лесные ручьи, да еще в середине ручья остановлюсь да поцелую... А тут ну хоть чем бы помочь!

Впоследствии я узнал, что можно чужую боль на себя переносить, если всем сердцем этого желаешь, но тогда мне это было неизвестно.

... Не знал я и того, что произошло утром перед операцией. Рассказала мне об этом жена, когда уже вернулась домой, а было вот что.

Отведена была ей отдельная комната, где она одна провела ночь. Накануне по ее просьбе вбили маленький гвоздик в стену и повесили над кроватью лик Сергия. Спала довольно хорошо и, проснувшись, увидела, как утреннее солнышко заиграло на стене. Взглянув на лик Сергия, подумала, что в ее решительный час Он вся надежда. И затем произошло то, чего она совсем не ожидала, о чем не думала и не мечтала. Раздался звук вроде жужжания, и Сергий, живой, в натуральную величину по пояс появился в пространстве над кроватью. Огненное сияние окружало его голову наподобие тех нимбов, какие пишутся на иконах, но только больше и краше несказанно... И от этого охватывающего голову сияния один за другим стали отделяться огненные круги, которые, спускаясь на грудь моей жены, входили, проникали в ее тело, наполняя всю ее приятным теплом и силой... Сила нарастала в ней мощной волной вместе с младенческой радостью бытия – с такой радостью, что спазмой захватывает гортань...

Так же внезапно, как началось, видение исчезло, и вместе с ним прекратился странный жужжащий звук. Сколько времени оно длилось, сказать она не могла. Сильная, окрепшая и счастливая она лежала, стараясь закрепить все происшедшее в памяти, чтобы потом уже не задавать себе трусливого вопроса, за которым прячется ограниченная мысль: «Не сон ли это?»

– Ну, как вы себя чувствуете? – спросила тихо вошедшая медсестра. – О, как вы порозовели и хорошо выглядите, а вчера были совсем бледная. Ну, давайте пойдем в операционную.

Никаких осложнений после операции не возникло. По истечении трех суток врач сказал, что уже можно не волноваться за больную. Я и мой старший сын, счастливые, вернулись из больницы домой, и тогда сын подошел к настенным часам:

– А ну-ка я толкну опять маятник, может быть, теперь-то они пойдут.

Он толкнул, и часы пошли...

* * *

Ваш ум сейчас напряженно искал в моем рассказе лазейку, куда бы можно подсунуть какое-нибудь, хотя бы самое нелепое, никого не убеждающее объяснение случившемуся с моей женой, и вам показалось, что вы это объяснение нашли –галлюцинация! Женщина – истеричка, экзальтированная особа, выросшая в затхлой среде дореволюционного мещанства. Набожные родители напичкали ее с детства россказнями о святых... Такие любят церковные службы и заказывают попам длинные молебны... Они не то что святых – хвостатых бесов увидят...

Должен сказать, что вы ошиблись: моя жена была дочерью отважного, веселого и, как в Сибири говорят, «фартового» золотоискателя, работавшего в Амурской тайге и рано погибшего от пули завистника. Посещение церкви в его глазах было унаследованным от прошлых поколений тяглом, повинностью, и, когда рождались дети или кто-то умирал, хочешь не хочешь приходилось туда идти. А душевный восторг, какого ни один храм не мог ему дать, он испытывал, когда в начале очередного похода с горного перевала перед ним открывались сизо-зеленые таежные дали, где должен был скрываться тот безымянный ключик, тот распадок, где притаившееся золото ожидало его лопаты и кайла... И он шел к этому золоту не ради его самого, а ради возможности лихо тратить его, чтобы видеть кругом радостные лица, чтоб все пело и плясало. Говорят, он любил собирать ребятишек с целого городского квартала, чтоб одарить их сластями:

– Ешьте, малыши! Вырастите – вместе в тайгу пойдем!

Дочь унаследовала тот же отважный и веселый нрав отца и, кроме того, была горда внутренней гордостью сознания своего человеческого достоинства: в детстве она считала унизительным целовать руку священника, к которому ее подводили для благословения. В гимназии по «закону божьему» получала двойки, что создавало особое затруднение при переводе ее в следующий класс. Как на нее, так и на меня, длинные молитвы и постные лица нагоняли смертельную скуку. Всякая обрядность была нам противна, как и всякое поклонение, а дерзновенность мысли привлекала...

Медно-ревущим колоколом прозвучала для нас эволюционная формула древнего Востока: «Нет бога, который ранее не был бы человеком», и эхом вторили ему слова оболганного Иисуса: «Вы есть боги». И это не мешало нам быть верными друг другу. Это не мешало нам любить людей, человечество и помогало идти по этому великому пути, куда нас позвал Рерих, потому что идти по нему могут лишь свободные от религиозных и других предрассудков люди, начертавшие на своем щите: «Дерзновение, труд, творчество, общее благо, прекрасное». Путь этих идущих не лежит через храмы всех старых богов, так как они знают лишь одного бога, пребывающего в них самих, ибо «Его творение есть Он сам».

И удивительно ли, что на этом пути перед ними начинает открываться таинственный, окружающий нас со всех сторон невидимый мир? Как оброненное перо сказочной Жар-птицы вспыхивают перед ними серебристые, лиловые и золотистые звезды, доносятся звуки оборванной нездешней мелодии... Доносятся и затихают, оставив томительную тоску по тому дню, когда ухо откроется для торжественной звездной симфонии, когда зазвучит музыка сфер, после которой «прежняя песня – как шум колеса...»

Друг, я кончил; можете идти, если не захотите остаться.